Ремизов А. . Доля: Повесть: [Оконч.]
Ремизов А.М. Доля: Повесть: [Оконч.] / Алексей Ремизов. // Современные записки. 1922. Кн. XIII. С. 1—31.
Стр. 1
ДОЛЯ
Повесть
(Окончание*)
15.
Вечер, так скоро потухший, сменился теплой ночью, голосистой и звонкой и, кажется, гуляй да гуляй в такую ночь.
Оля после вечернего чаю простилась и, очутившись совсем одна в крошечных комнатах старого флигеля, почувствовала себя, как на седьмом небе.
И прежде всего она вспомнила свою любимую оставшуюся в Петербурге Зину.
С Зиной Рашевской Оля познакомилась в первый свой курсовой день в аудитории на лекции старшего курса.
Думая, что лучше всего сидеть на самом верху, Оля заняла верхнюю скамейку; потому же, должно быть, поместилась возле нее и другая курсистка.
Читался реферат об общине.
— Вы будете оппонировать? — обратилась к Оле ее соседка.
— Куда мне! — ответила Оля, ни слова не понимая в реферате, — а вы будете?
_____________________________
*) «Совр. зап.», кн. XII.
Стр. 2
— Куда мне! — ответила в свою очередь соседка и еще ближе придвинулась к Оле: она тоже ничего не понимала.
Но обе продолжали слушать с тем любопытством, с каким слушают, попав впервые с гимназической скамьи на лекцию:
что-то мудреное, что-то завлекательное слышалось в самых обыкновенных и даже очень обыкновенных словах.
И обе они были необыкновенно счастливы, дух захватывало.
— Ты читала политическую экономию? — не выдержав, заговорила соседка, называя при этом популярный учебник.
— Теперь читаю, — ответила Оля, нисколько не смутившись таким неожиданным ты, — а ты?
— Тоже теперь читаю.
И снова и та и другая с напряжением принялись следить за рефератом, стараясь понять что-нибудь в цифрах, которыми пересыпались слова.
Так и досидели, счастливые, до последней фразы.
И когда все поднялись, и они встали со своего места.
— Приходи ко мне, — сказала Оля, — у меня есть весь Герцен.
— Неужели Герцен? Непременно приду. Меня зовут Зина Рашевская.
— А меня Оля Ильменева. Так приходи ж! — и Оля сказала ей свой адрес.
С этого дня Оля и Зина сделались большими приятельницами.
— Я участвую в кружке, — сказала Зина, — этот кружок называется «Декабристки». Хочешь участвовать? Сегодня собрание, я тебя буду баллотировать.
— Конечно, — согласилась Оля, — баллотируй.
Стр. 3
И Оля поступила в кружок.
Всех курсисток было душ двадцать, читали книжки по программе Семевского, писали рефераты. Оля сначала думала, что это и есть революция.
Да и Зина не меньше Оли убеждена была.
И обе конспирировали.
Первое время им жилось туго.
Оля домой не писала, денег ниоткуда. А был у нее урок — пятнадцать рублей в месяц. Конечно, не обедала, только чай на курсах да бутерброд за десять копеек.
И Зина тоже из дому не получала и тоже давала урок.
Случалось, что обе сидели без копейки.
А зато как дружно!
Получив как-то за урок деньги, Оля решила купить билетики на обед, чтобы обедать через день. И купила. И осталось у нее десять рублей.
Голодная возвращалась она с Песков на Остров.
Надо было на пароходик. Стала в очередь. И, когда стояла и смотрела на Неву — любила Оля смотреть на Неву, как плещется голубая волна! — тут какой-то и выхватил у Оли деньги. И скрылся. И пришлось из-за двух копеек пешком идти.
И хоть нашлось немало сочувствующих, кричали:
— Ай, ай, у барышни украли! —
никто не догадался взять за две копейки билет для Оли.
Оля вернулась домой.
Очень это ее огорчило.
И вдруг влетает Зина:
— Оля — рублевка!
Ну, сейчас же Оля оделась, и обе вышли и тут же на Острове накупили всего — и хлеба, и булок — весь рубль истратили.
Стр. 4
Оля думала о воре:
«Гадкий человек! — и прибавляла, — но таких мало». А что вот двух копеек никто не предложил на билет, об этом тогда и в голову не приходило.
И Зина ничего такого еще не думала — не замечала.
Много общего нашлось между ними: по возрасту одних лет, обе под рост друг другу, обе выросли в схожей обстановке, а потому отлично понимали друг друга во всех житейских мелочах, без чего часто нелегко сойтись с человеком, и обе, наконец, таинственно повторяли заветные стихи:
от ликующих, праздно болтающих,
обагряющих руки в крови,
уведи меня в стан погибающих
за великое дело любви!
Они мечтали погибнуть за в е л и к о е д е л о л ю б в и.
И хотя отчетливо не представляли себе свою гибель, но всегда думали, что со временем все это они себе уяснят, начнут что-то важное делать, а потом и погибнут.
И это произойдет так лет через десять, когда им будет по двадцати шести лет.
Однажды после лекции русской истории, на которой профессор С. Ф. Платонов читал о Петре, Оля позвала в укромный уголок Зину и, волнуясь, стала просить ее дать друг другу клятву:
что обе они жизнь свою отдадут за то, чтобы пришла правда на землю!
Серые глаза Оли, когда она волновалась, смотрели так зорко — синие, что, раз взглянув в них, не было уже сил не повиноваться.
Зина поклялась.
— А знаешь, Оля, у меня есть брат, который уж делает! — сказала как-то Зина.
Стр. 5
— Да неужели?
— Да.
— Вот бы мне повидать.
Брат Зины, Сергей, студент-горняк, однокурсник с Черкасовым.
Еще в Покидоше Оля не раз слышала его имя от Черкасова, который отзывался о своем товарище с большим уважением. Но в прошлом году, оставив Горный институт и поступив в университет, Черкасов как-то разошелся с Сергеем, и они не бывали друг у друга.
Оле очень хотелось познакомиться с этим важным человеком, но все не представлялось подходящего случая.
Наконец подошел такой случай: Зина пригласила Олю к себе под Пасху, чтобы встретить вместе праздник, а также пригласила Сергея и его товарищей-студентов.
Отстояв заутреню, в необыкновенном напряжении всех чувств своих, шла Оля на Петербургскую сторону к Зине. И то, что была Пасхальная ночь, и то, что увидит она людей, которые уже делают то важное дело, за которое погибнут, приводило ее в крайнее возбуждение.
Шла она, ног под собой не чувствуя, летела как на крыльях.
У Зины уж все были в сборе. Головой был Сергей, окруженный своими товарищами. Они много и долго разговаривали друг с другом, но Оля мало поняла из их разговора: что-то было вроде того реферата об общине — те же слова и цифры, которыми пересыпались слова.
Сергей понравился Оле, но разговор разочаровал ее:
она ведь надеялась услышать — ч т о и к а к н а д о д е л а т ь, ч т о б ы п о г и б н у т ь, а об этом не было сказано ни одного слова.
И еще занимал Олю вопрос:
могут ли арестовать под Пасху?
Стр. 6
Она все хотела спросить, а разговор о цифрах и о каких-то безлошадных не прекращался, так она и не спросила, твердо решив про себя:
конечно, не могут арестовать, потому что Христос воскрес, и про это все знают.
На третий день Пасхи, утром, когда Оля еще была в постели, в дверь постучали. Оля быстро оделась и отворила. Оказывается, Зина — и очень взволнованная:
у нее был обыск, у брата ее Бориса — тоже, и теперь она хочет узнать, не было ли обыска у Сергея, но, так как она очень устала, то просит Олю сходить к нему на квартиру и узнать.
Оля с радостью согласилась.
И тотчас отправилась.
Войдя во двор дома, где жил Сергей, Оля заметила жандармов.
Не обратив на это никакого внимания, она направилась прямо к указанному ей подъезду, хотя именно там и стояло их много.
Жандармы обступили Олю.
— Кого вам надо?
— Сергея Рашевского.
— А зачем вам Рашевского? Но тут уж Оля выдумала: она сказала, что пришла к Рашевскому за книгой —
— За Логикой.
Оля как раз в это время готовилась к экзамену, и потому ей подвернулась эта логика.
Олю продержали часов пять в комнате Сергея, потом повезли в Охранное отделение.
Жандармский генерал сказал Оле, что ее следует арестовать, но что он ее отпускает, так как она очень молода и, видно, не боится полиции:
так прямо и пошла на жандармов, хотя могла пройти к другому подъезду, как это обыкновенно делается!
Стр. 7
— Вы обвиняетесь в близких сношениях с политическим арестантом Рашевским, и не в каких-нибудь сердечных, а по общему делу!
Генерал, сделав рукой так, словно бы потрогал Олю за подбородок, пустил ей вслед не без удовольствия:
— Какая хорошенькая!
Сломя голову пустилась Оля к Зине.
Прибежала к Зине, все рассказала ей подробно, и с этого дня дружба между ними еще больше закрепилась.
Перед отъездом из Петербурга они заключили друг с другом всевозможные уговоры.
Оля предложила как можно меньше спать, как можно меньше есть.
Зина отвечала, что постарается.
И в свою очередь предложила не есть конфет и не ездить на извозчике.
Оля отвечала, что постарается, но обещать не может. Так и расстались до осени.
Оле захотелось написать Зине.
Но, как она ни искала, все было в ее комнатах, только не было ни бумаги, ни чернил. Оля распахнула окно —
Как хороша была ночь!
Все корни, все ростки, все голоса пустила ночь на волю на вольную, распускалась звездами —
там птица бьет крылом о темный лес,
конь копытом о сырую землю.
Как хороша была ночь!
И мысли не шли чередом, а, расплываясь, тонули, как звезды в ночи, в ее сердце.
И было до тоски хорошо.
Стр. 8
Все перемешалось: и дом, о котором соскучилась Оля, и Зина любимая, которой она верила, и то дело, которое она возьмет на себя, и тот подвиг, который она совершит и погибнет, и еще что-то, о чем переговаривало девичье сердце —
немудреное, да обнять не дается.
* * *
На другом конце двора около кухни сидела на лавочке дружная компания и, покуривая, мирно вела разговор.
В середке сидел Федор Фалалеич в халате и ночном колпаке, а вокруг него — повар Лаврентий Мокеич, полповар Кондратий, два старых лакея и садовник Григорий.
Они тоже не могли спать в эту весеннюю ночь.
И видно было по необыкновенному оживлению всей компании, что не одного Федора Фалалеича манило попасть на солнце и как можно скорее.
— А самый мрачный изо всех, благообразный, как икона, садовник Григорий, не находя уже слов, только сплевывал.
Конечно, заманчивый путь к солнцу был гвоздем их мирной беседы.
Пропел петух, когда компания, простившись, разбрелась на ночлег,
а Оля закрыла окно.
И сами лягушки-полунощницы, квакча в пруду заплетающимся языком, засыпая договаривали свой ночной разговор:
— Кум! — Кум!
— А где кум?
— Потонул.
— Нум плакать!
— Нум.
Стр. 9
Черкасов повернул любимого вороного коня с полей на дорогу домой.
И, обрывая белый цветок вещей ромашки, не замечал, что черная прядь волос чубом спустилась ему на глаза.
И, казалось, ночь, уходя, осыпалась белыми лепестками, шепча вместе с ним:
— любит — не любит. —
16.
День начался событиями.
Помер журавль, и Федор Фалалеич, пораженный на голову, просто слег от горя.
То чудо, в которое он верил, — спасение человечества при посредстве ф и н и к у л я р н ы х железных дорог, связывалось у него с журавлем — а теперь журавля не было.
Два несчастных журавлиных стаканчика сиротливо стояли на полке около пустой клетки.
А другое событие, если и не такое роковое, то уж такое несообразное, что, пожалуй, хуже и рокового и нерокового.
Садовник Григорий, к садоводству, впрочем, имевший самое отдаленное отношение и занятый больше поисками кладов, увлеченный солнечными и журавлиными проектами Федора Фалалеича, задумал осуществить на свой страх полет солнцу.
Но как-то очень по-своему поняв суть ф и н и к у л я р н ы х железных дорог, выкинул штуку, приличную разве только, если и не совсем, то уж окончательно рехнувшимся.
Из ф и н и к у л я р н ы х ж е л е з н ы х д о р о г железные дороги куда-то улетучились, а таинственное слово ф и н и к у л я р н ы й после головоломных рас-
Стр. 10
суждений вывелось от ф и н и к а. А дальше уж пошла играть самая вздорная фантазия.
И не часами — годами создался, в конце концов, целый план полета к солнцу — при посредстве фиников.
Сама по себе такая обыкновенная вещь — финик вдруг получает чудодейственное свойство какого-то неслыханного двигателя:
стоит только начать глотать финик за фиником, — так рассуждал Григорий, — и вот на каком-то сто первом глотке произойдет неожиданный эффект — весь организм, охваченный непрерывным движением, подымется с земли на воздух и воспарит, а там уж и лети, куда знаешь.
— Понимаешь ты с носа в рот! — огрызался садовник Григорий на все резоны Лаврентия Мокеича оставить затею и не продолжать опыт.
Григорий, несмотря на жару, которая со вчерашнего дня стала еще больше, так что и деваться от нее некуда было, одетый в теплый сибирский савик с собачьей мордой, стоя на четверенъках, загребал ртом прямо с земли сложенные в кучку финики и, проглатывая их целиком с косточкой, ждал той минуты, когда начнется внутри круговое непрерывное движение,
и он вознесется — полетит к солнцу.
— Этак и кишка не выдержит? Ну, попробовал, и будет!
Лаврентий Мокеич, стоя на коленях перед своим приятелем и крепко сжимая кулак, держал наготове, чтобы всякую минуту начать кулаком свое радикальное лечение:
всякую минуту могло произойти несчастье.
И оно не замедлило.
Григорий, не проглотив и фунта, а всего было собрано изрядно из запасов Нелиды Максимовны, вдруг подавился.
Стр. 11
Много пришлось потрудиться Лаврентию Мокеичу, вышибавшему косточки своим верным, безошибочным кyлачным способом.
И еле живого избитого Григория снесли в будку.
Так начался день несуразно.
Да и вокруг совершалось что-то неладное:
парило, и хоть на небе не было ни одной тучки, ни облачка, все чувствовало, что гроза будет.
* * *
Черкасов, отличный стрелок, — взялся научить Олю стрелять в целъ.
Много часов до самого обеда за О х о т н и ч ь и м д о м и к о м бухали выстрелы, раздражая легавого Буяна, который метался по двору, не понимая ничего толком.
И тут тоже чуть было не стряслась беда: Черкасов, направлявший руку Оли, как-то неловко повернул к себе, рука дрогнула, и пуля упала у самых его ног.
* * *
Обед прошел нетерпеливо.
Много говорилось о журавле, о садовниковых финиках и о стрельбе.
Под конец обеда Оля объявила, что завтра она уезжает в Ватагино.
И это было совсем неожиданно: ведь всеми почему-то предполагалось, что Оля прогостит чуть ли не все лето.
Начались упрашивания: Олю соблазняли катаньем на лодке по знаменитой реке Каялу, прогулкой верхами на мельницу, охотой, хороводами.
Но на все соблазны Оля ответила отказом.
Одна Нелида Максимовна была уверена, что сегодня же вечером все переменится и, хоть принялась готовить на дорогу для Оли разного рода вкусные печенья и свои
Стр. 12
удивительные пряники, но все это делала так с улыбкой, весело —
все равно, не пропадет добро, если и не в дорогу пойдет!
К вечеру, как садиться солнцу, вышли откуда-то тучи, будто ленивые, плыли они и, будто нечаянно, подходили одна к другой — —
Оставаться в комнате с закрытыми окнами — а окна предусмотрительно все были загодя закрыты и заперты — не было никакой возможности.
Федор Фалалеич, таскавший на руках, как ребенка, своего мертвого журавля по комнатам, вышел на крыльцо, может быть, втайне надеясь:
гром и громовая вода оживят его любимую чудодейственную птицу — журавля.
А тучи уж клубились, мятежные, седыми валами шли прямо друг к другу,
и одна огромная, как море, широкая пожирала их молча.
И как это небесный свод не раскалывался от такой непомерной тяжести!
— Господи, пронесли тучу мороком!
Нелида Максимовна шептала, окрещивая окна, и двери, и все углы.
Оля и Черкасов, выйдя в сад, дошли до пруда и повернули назад к дому.
И вдруг там что-то не вытерпело и глухим гулом прокатило с края на край,
а на затихнувшей земле все до самых корней вздрогнуло —
и где-то в сердце вздрогнуло.
Стр. 13
Черкасов, таивший столько слов, которые говорил он столько лет сам с собой, теперь заговорил свободно, смотря в живые серые глаза Оли,
чувствуя ее — и не в мечтах, а живую — рядом с собой.
Он рассказал ей, о чем уже писал однажды в своем первом письме, что еще тогда, в гимназической церкви — она была совсем маленькая — он изо всех выделил ее, и с тех пор только о ней и думал, только ее и ждал, только ею одной жил —
он мечтал помогать народу и вот ясно почувствовал, что цель его жизни вовсе не народ, не помощь народу, а она одна — она все дело и вся цель его жизни —
и для нее он перешел в университет, чтобы только быть ближе к ней —
и все для нее сделает: захочет она — и он пойдет куда угодно, как она скажет —
он ее любит.
— А я вас не люблю!
И серые глаза Оли вдруг посинели
И опять не вытерпело — задрожали синие молнии —
И уж с каким-то бешенством прогрохотало.
А он заплакал — присел под вербу и заплакал.
17.
Окрестив нижнюю половину дома, Нелида Максимовна поднялась наверх в комнаты Вари.
Варя, до страсти боявшаяся грозы, сидела, забившись в угол кровати, и прислушивалась к грому.
В комнате перед образами, кроме лампадки, горела с т р а с т н а я с в е ч а.
Стр. 14
Нелида Максимовна еще плотнее завесила окна, помолилась и присела на кресло около кровати.
— Все я думаю, Варенька, — сказала Нелида Максимовна, помочив себе пальцами губы, — вот они поженятся, и славу Богу. А ты-то, Варенька, как? Ровно б в монастыре черничкой живешь. И не годится так, чтобы под одним кровом живучи, брат с сестрой слова не сказал.
— Да я уж вам говорила, Непида Максимовна, ну что же мне делать, кинуться в петлю?
— Надо его приобщить, Варенька.
— Разве это поможет? И не захочет он. Наверно, с гимназии не говел.
— Что ты! Не так, я совсем наоборот.
— А что же? что вы хотите делать?
— Что ты такая пугливая, Варенька! Если приобщить, так он к тебе, как к жене законной, привяжется и на шаг не уйдет.
— Что вы говорите, к какой законной жене? Варя испуганно отстранилась от старухи.
— И Боже тебя сохрани, нешто я про то, я только хочу, чтобы мир воцарился, а то мира в доме нет, когда брат с сестрой друг на друга восстали — враги последние. А я это к примеру говорю: как к жене законной привяжется.
— Я ничего не понимаю.
— Да кровка-то у тебя горячая, сладкая, ты возьми ее на ватку.
— Что же, по-вашему, палец мне обрезать?
— Глупая, зачем палец! Да ты возьми кровку на ватку просто, ну, а потом тоже волосков твоих надо:
ножничками легонько обрезать ничего, только осторожней, вот столечко и надо, все это ты мне отдашь, воля твоя — дело мое, я уж знаю, как справиться, мы его и приобщим...
Стр. 15
— Вы из ума совсем выжили, как вам не стыдно! Не хочу я слушать вас, и не говорите больше, слышите!
Варя поднялась с кровати и отошла в угол к печке.
— Ну и хорошо, Варенька, не буду говорить, — замотала покорно головой старуха и тоже встала, а тень от ее кички рогами так и вонзилась в Варю, — только сама подумай, нешто я что дурное? От любви к тебе; покойного папеньки нет, он бы тоже сказал, не ты первая ... и всего пустяки и сделать-то, тебя не убудет: ватку с кровкой да волосков, на огне бы сожгли с молитвой, а потом, как чай ему кушать, и приобщим.
И в третий раз — тут уж все пригнулось — ударил гром, и с такой силой, словно бы две стальных горы скатилось,
взорвало небо —
и пошел дождь.
*
В доме было тревожно.
Все сошлись в столовой и долго не расходились.
Всякий свое держал на своих крепких мыслях.
Не оживил гром мертвого журавля.
Завтра с утра примется Федор Фалалеич чучелу делать — на год работы хватит, а потом — кто знает? — возможно, что и чучела обнаружит свойства не менее чудесные и, если не стаканы, то еще что-нибудь из посуды же начнет глотать.
Федор Фалалеич даже оживился.
Только зачем же Оля так внезапно уезжает? Он еще не успел с ней сговориться, не сказал ей очень важную вещь:
при совершении того великого дела — спасения человечества — на которое, это ясно, она согласилась, можно и погибнуть!
Стр. 16
Варя, вздрагивая, поминутно крестилась и не двигалась с места, да и хорошо делала:
вид у нее был такой, что, кажется, переступи она половицу — и грохнется наземь без памяти.
Елена Степановна волновалась и тараторила, рассказывая и бывшие, и небывшие случаи гроз в Бобровке, и все убеждала Олю не подходить близко к окну и вскрикивала, когда гром ударял где-то близко.
Черкасов ходил по комнате, ни на минуту не мог присесть.
Но не отчаяние — целый рой мыслей укреплял его сердце.
«Она не любит, — думал он, — но, может быть, полюбит. Она еще очень молода, она не знает, что значит любить. Она об этом в первый раз услыхала. Она сама не знает, что ответила. Она, может быть, уж любит!»
И шумела за окном гремучая ночь.
Это свадебный поезд, громыхая коваными возами, катил по небу из-за моря-приволья сюда, на землю, где грозят беды —
кто там зажег огонь на краю того темного поля?
кузнец ли кует и падают уголья в реку или рубят новый двор, ставят золотые стропила?
Доля — Невеста — Весна.
грозой ударяло в ворота, бурей ломало деревья, алым бархатом крыло леса и, катя по пути крупный жемчуг, перебрасывало с горы на гору золотой перстень —
Доля — Невеста — Весна.
Стр. 17
18.
Ясное утро сменило грозную ночь,
голубою скатертью покрыло землю, и такой широкой — никому не сложить.
Дорогими свадебными дарами украсились деревья —
зеленые, зелеными поясами и ручниками отягчены были их крепкие ветви.
На дворе и в саду стояли целые лужи, и о гулянье
нечего было и думать.
До отъезда оставалось еще много часов.
А сидеть в комнатах, когда так хорошо на воле, просто терпенья не было.
— А я умею какие коржики печь! — сказала Оля Нелиде Максимовне, поминутно перебегавшей из дому во флигель, где стряпала какие-то сласти.
— Ну, сделайте, матушка! — приложилась к плечику старуха.
Этого только и надо было Оле: она теперь могла следовать за Нелидой Максимовной и также бегать по мокрой траве.
Черкасов, хватившийся Оли, поднял целую бурю:
он напустился на Нелиду Максимовну, угрожая ей всем, чем только можно.
— Что это за новости! — кричал он, — какие вам коржики делать? По дождю бегать без калош, возмутительно!
Потом уговорил Олю надеть калоши и предложил ей пройти в сад.
Там на скамейку постелил клеенку и тогда уж усадил Олю.
И, хотя солнце подошло уж к полдню и отдыхало на своих золотых кровлях, было все также свежо, весело и зелено, и дышалось легко полной грудью.
— Почему же это соловей не поет?
— Да вот испугался дождя и спрятался.
Стр. 18
— А вы посвистите, вам он откликнется.
Черкасов засвистал, представляя, как заправский соловейник, —
и дневного
и ночного
и поздняка-соловья.
Но соловей не откликался.
— Нет, вы главного не делаете, — сказала Оля.
— Что же такое главное?
— А вот так: тюх-тюх-тюх...
Черкасов расхохотался.
— Тюх-тюх-тюх, — повторял он, подражая Оле.
И глядел на нее, не помня себя от счастья, с бесконечной любовью, словно бы в этом звуке открывалась для него вся душа ее, и вот он повторяет этот звук.
И когда запел настоящий соловей и, стрелив все переливы, на мгновение замер, Черкасов замер от радости:
— Слушайте, слушайте, сейчас будет тюх-тюх!
А сам глядел на Олю с бесконечной любовью, счастливый:
уж на веки вечные по гроб жизни он сохранит эту минуту, с закрытыми глазами увидит ее тонкие губы, сложенные в
тюх-тюх.
19.
После завтрака Оля уехала.
Черкасов, проводив ее до станции, вернулся в Бобровку.
И Бобровка без Оли словно бы обезлюдела.
Так все забилось куда-то.
А оттого, что Варя играла на старом фортепиане любимые бабушкины нежные сонаты, становилось тоскливо —
Стр. 19
все казалось в прошлом, во вчерашнем, вот в только что ушедшем.
По обыкновению друг с другом не разговаривали.
Молча и обедали, молча и чай пили — так, перекинутся словом и замолчат.
После обеда Елена Степановна долго кричала с управляющим, который опять чего-то не сделал, ссылаясь на какие-то свои соображения, совсем не касающиеся хозяйства. И потом плакала одна, запершись в своей спальне, шепча и проклятия, и жалобы, и молитву за упокой своего незабвенного Михаила Дмитриевича.
Федор Фалалеич, ушедший в работу над журавлиной чучелой, возился в беседке, весь облепленный пухом и перьями.
А прислуживавший ему садовник Григорий, ставший еще благообразнее со вчерашнего происшествия, закусив бороду, тяжело вздыхал да сплевывал.
Вечером разошлись рано.
Варя ушла наверх, в свои комнаты.
Черкасов собрался в поле.
— Барин! — остановил его у ворот Родион, подававший ему лошадь.
— Что тебе?
— Насчет землицы хотел поговорить, — мялся Родион, — землицы у нас маловато. Черкасов подобрал поводья.
— Прохорской Федор сказывал, что под землей люди живут, так вот, ходоком туда к подземным людям пройти бы, насчет землицы.
Черкасов передернул поводья.
— Федор сказывал, — продолжал Родион, — лег он на землю, земля теплая, разогретая, и слышит — под землей разговор идет. «Прохор, — говорит баба, — пойдем обедать! А Прохор отвечает: «Пойдем».
Черкасов ударил коня и скрылся за околицей.
Стр. 20
А какая горечь лежала на сердце у старой ключницы — во все стороны щемило сердце.
Все вдруг рухнуло, — она ясно видела, ей больше нечего ждать, и не мила ей гроб-могила, куда, неспокойная, она скоро ляжет.
И зачем она несчастную Ласку мучила?
Что взяла?
Ничего.
— Ласка! — покликала в ночь Нелида Максимовна,
— кис-кис!
И горько ей, старой, сморщенной, беззубой:
— кис-кис!
Никто не отзывался.
Белоснежная Кушка, лаявшая только под большие праздники и имевшая привычку на старости лет просыпаться без всякой надобности, молча подошла к крылечку и, обнюхав поникшую старуху, смирно присела около: должно быть, поняла.
Сколько ведь годов вместе прожили! И ей жалко Ласку:
мордочка такая усатая — хорошая была кошка, не драная!
Опять покликала Нелида Максимовна.
Никто не отзывался.
И вспомнила старуха сестру свою, прачку Агафью, и повара Демьяныча — первый повар был сердечный друг,
все-то перемерли, ветром раздуло, прахом разнесло!
И не то чтобы запела и даже не зашамкала, а так, глотая слезы, зашевелила она губами, будто пила, — причитала седую заунывную колядку — святочную песню:
Стр. 21
мати неродна, мачеха злая,
шлет меня, мати,
в темные лесы, в пустую ту избу,
в пустую избу
сырую рожь молоти.
а я сито смолола — куры не пели,
я другое смолола — куры не пели.
а я третье смолола — куры не пели.
как идет ко мне, мати,
черно-велико, косматые ноги,
косматые ноги, железные роги,
нос окованый, хвост оторваный.
взяло меня, мати,
за правую руку,
повело меня, мати,
за темные лесы,
за темные лесы, за крутые горы,
за крутые горы, за быстрые реки,
а я лесы шла —
со свечами,
а я лесы шла —
со трубами,
а я реки плыла —
со слезами — —
Тут Кушка не выдержала, да как залает — сто лет так не лаяла.
20.
На вокзале встретила Олю сама Наталья Ивановна.
И это было для Наталии Ивановны совсем не просто — тащиться на вокзал за пятнадцать верст, шутка ли!
Да, Оля, думая тогда перед своим решением, не сказавшись уехать в Петербург, не ошиблась.
Стр. 22
Наталья Ивановна вот и на вокзал приехала, а как смотрела на Олю — на петербургскую Олю — на курсистку Олю —
Наталья Ивановна гордилась Олей и была счастлива,
— потому что Оля была счастлива!
А что ж произошло за зиму в Ватагине без Оли?
Да все были живы-здоровы — и подруги Оли, и знакомые, и все родственники, и любимая бабушка, и тетушка, и Анна Павловна.
— С Лупичевыми вот из-за коня поссорились! — сказала, сокрушаясь, Наталья Ивановна.
— За коня? — переспросила Оля.
— За старика.
Был такой у Ильменевых конь, Стариком звали, — и уж по старости лет ничего конь не мог работать, а доживал свой век коний во дворе. Вот сосед Лупичев — Лупичевы не Ильменевы! — и сообразил, что, хоть и стар конь, а и старую силу можно-таки использовать — пустить и старого коня в дело! И пристал к Александру Павловичу: отдай ему да отдай коня — ведь по соседству, никуда конь не денется, все равно на глазах, как у Ильменевых во дворе, только не зря. Александр Павлович и поддался, согласился и отдали коня — старика-то отдали! А Лупичев — Лупичевы не Ильменевы! — и пристроил коня сейчас же к какой-то, как сам выражался, несложной и не очень обременительной работе. И видно с Ильменевского двора: конь, что ни день, в работе. А ведь ему помирать пора, не до работы. Но главное-то, как же это так, старика, столько лет прослужившего, и вроде как прогнали! Старался, трудился, состарился в труде, и уж не нужен? А ведь век работал честно — и убирайся? Ну, назад и потребовали коня. Лупичев отдать отдал, но очень обиделся — лучше бы, говорит, совсем не давали, а то только подразнили, и к тому же несправедливо, как-никак, а он пристроил коня к работе, работу дал не сложную и не очень обременительную, конь не жа-
Стр. 23
ловался, и пускай бы себе работал, коню даже весело, а то — ни себе, ни людям! — очень обиделся.
— Все из-за коня, — говорила Наталья Ивановна, — теперь уж и бывать перестал у нас, одна Дарья Ивановна еще наведывается.
Оля слушала и думала:
«Поссориться из-за коня! Удивительное дело! Ну, можно поссориться с социал-демократом, поругаться с марксистом из-за их упрощений и массовых принципов, но из-за коня!»
— А еще что? — все расспрашивала Оля:
ведь родное ее Ватагино и без нее зиму зимовало, ведь она же соскучилась, вот все ей и знать хочется.
— Батюшкина дочка, отца Евдокима, замуж выходит, — сказала Наталья Ивановна, — послезавтра свадьба. Ты, Оля, непременно пойди. Очень тебе обрадуются. Батюшка на тебя сердился. А я не понимаю. Я ему так и сказала:
разве тут дурное что, в Петербурге учиться поехала!
На крыльце встретил Александр Павлович.
Тихий он что-то стал, тихо говорил с Олей, и ясные глаза его грустные что-то.
Очень, видно, обрадовался, только молча.
— А помнишь, папочка, как ты приезжал ко мне, корзиночку всегда привезешь… —
Всем привезла Оля подарки:
Мише — любимому брату— Шелгунова и с надписью:
…………силу новую
благородных юных дней
в форму старую готовую
необдуманно не лей
и в этих словах хотела ему много сказать и самого заветного, но Миша ничего не понял;
Ирине — кремового шелку на кофточку,
Лене — часики черные недорогие, да и откуда было дорогие-то! — Лена их на другой же день в траве потеряла к удовольствию Натальи Ивановны —
Стр. 24
— часы нехорошо дарить!
А Натальи Ивановне Оля привезла конфет.
Александру Павловичу — книгу бы надо, да какую, не могла придумать.
Ну, все равно, конфеты — в дом.
Вечером пришла и Вера Стрешнева, и Лена Боровая.
Лена Боровая сначала супилась, думала, как после сама призналась, что Оля гордиться будет:
— курсистка!
21.
Вечер прошел в рассказах о Петербурге.
Оля рассказывала не про то заветное — не о революции, а житейское — на всякого и ничего.
Оля считала, что о самом важном вообще никому нельзя говорить, а из такого тоже осторожно и не всякому, чтобы меньше давать «матерьяла» для насмешек, от которых никак ведь не уйдешь там, где «говорят».
Оля рассказывала о всяких своих проделках на курсах, о курсовых дамах — курсовых классных дамах.
Оля представляла, как Варвара Петровна — и на курсах оказалась своя Варвара Петровна — говорила ей:
«Ильменева, разойдитесь!»
И когда такое Оля будет рассказывать не только подругам своим, слушавшим Олю с большими глазами и удивлявшимся ей, раз про нее одну говорили: разойдитесь! — старая учительница Оли заметит:
«Ты, Оля, нисколько не изменилась: в гимназии ты рассказывала про Индюшку, а теперь — про Варварку!»
А Оля подумает, но ничем не обнаружит этой своей думы:
«Не изменилась! Нет, у меня есть то, чего не было в прошлом году!»
Стр. 25
А ведь это заветное — про революцию, — и про это никому нельзя.
Еще рассказывала Оля, как она дважды экзамен держала и оба раза хорошо выдержала.
Оля никогда одна, с ней всегда народ — потому-то и вовсе неспроста «разойдитесь» предусмотрительно говорила ей при встрече курсовая дама. Оля всегда на экзаменах подсказывала.
А была одна курсистка, Егорова, очень неспособная — экзамены держать для нее — одна мука: на одном провалилась, другой на осень отложила.
«Выдержите за меня богословие!» — в шутку сказала она Оле.
Оля согласилась.
«Правда?»
«Конечно, отчего ж!»
Экзамен назначался на два дня.
В первый день Оля выдержала за себя. А на следующий день пошла за Егорову. И когда в аудитории остался один профессор — директор вышел — Оля взяла билет.
А профессор посмотрел на Олю:
«Вы уже держали экзамен?»
«Нет».
«Как ваша фамилия?»
«Егорова, Александра».
Действительно, у Егоровой отметки нет.
И опять Оля выдержала.
Оля говорила за Егорову громко и смело, а настоящая-то Егорова — медленно и тихо.
Олю любили курсистки, и за год у ней много карточек собралось, и Егорова подарила свою карточку с надписью:
«Не обращайте внимание на следы некоторого небезукоризненного прошлого».
Стр. 26
А это означало вот что: на карточке Егорова снялась с брошкой, а по заветным правилам Оли как брошки, так и всякие вообще украшения носить нехорошо — надо как можно проще.
Еще Оля рассказывала о своем первом петербургском дне, как она приехала— дождь, изморозь петербургская, нос замерз — и как остановилась она на Екатерингофском проспекте в нумерах, и как ей было жутко одной.
Потом самое поступление на курсы: ни денег, ни разрешения из дому — что делать?
Финикова, курсистка, приютившая Олю, помогла ей.
«Идите к директору, просите, у вас такое хорошее лицо. Если нужно, поплачьте!»
«Я не могу просить!» — упиралась Оля.
Оля никогда не могла просить за себя.
И Финикова пихнула Олю в директорскую.
«Примите — я не могу» —
Только и могла сказать Оля директору.
И заплакала.
Конечно, Олю приняли на курсы, и в тот же день повела ее Финикова в курсовую столовую.
«Это настоящие курсистки, а это — будущая!»
Так познакомила она Олю.
И Оля сделалась курсисткой.
Еще Оля рассказывала о косе.
И хотя в этой истории ее ничего не было революционного, в Покидоше долго потом говорили:
«Остригли Олю в Петропавловской крепости!»
И тем, кому приходила мысль усомниться, немедленно затыкали рот последним и неопровержимым доводом:
«Говорят!»
Стр. 27
22.
Оля не хотела было идти на свадьбу к батюшкиной дочери, но Наталья Ивановна ее уговорила.
У церкви собралось все Ватагино: облепили окна, и в двери не протолкнешься.
И когда проходила Оля в золотистой своей кофточке — все парни — так Фатевна после рассказывала — говорили:
«Все бы мы на такой женились, только что косы нет, стриженая!»
«А я говорю им, — говорила Фатевна, — тиф у барышни был, болезнь такая болющая: не сними косы, сама б коса вылезла!»
На свадьбу приехал доктор Перепелка.
Перепелка — старый человек, а глядя на Олю, вдруг помолодел: ведь тоже студентом когда-то был, знать, вспомнилось.
Перепелка предложил Оле ехать с ним.
И когда хотел уступить ей место и сесть самому к кучеру, Оля остановила его.
— Женский вопрос! — весело сказала она.
И Перепелка еще больше оживился.
Перепелка говорил с Олей без умолку.
Он рассказывал ей о ее покидошенских подругах и особенно восхищался Гусевой.
— Да позвольте, Андрей Федорович, — перебила Оля,
— что вы нашли в ней такого? Если бы она чем-нибудь интересовалась или занятие имела, а то так ведь!
Перепелка встрепенулся.
— Понимаю, по-вашему, стало быть, так просто человек не может быть прекрасным!
Оля только повела плечами:
неужто это объяснять надо, что человек, ничем не интересующийся, просто не человек и уж никакой не прекрасный.
Стр. 28
Разговор зашел о свадьбе — о батюшкиной дочке.
— Не понимаю, — сказала Оля, — как это можно выйти замуж, лучше в могилу лечь.
— Ну, а, например, иметь близкого человека? — кротко спросил Перепелка.
— Зачем близкого человека! Я для всего мира и весь мир для меня.
— Ну, а если семья, дети?
— Это я совсем отрицаю: люди должны относиться друг к другу как братья.
А батюшкина дочка, «молодая», и вправду очень обрадовалась Оле.
— Мне очень приятно, что вы-то пришли! — благодарила она Олю.
Тут и батюшка, отец Евдоким, помирился.
— Петербургская курсистка — ученый человек. — Так выражался батюшка, обращаясь к Оле. И было так, что самовольный отъезд Оли в Петербург, как и всякий смелый и независимый поступок, поднял Олю высоко в глазах житья-бытья ватагинского и самого покидошинского, г о в о р я т.
И никак нельзя было подумать, что Оля — совсем еще девочка — семнадцать лет: везде, где бы она ни появлялась, она везде была сама, и все и вся обращалось к ней.
*
К Оле стали подлаживаться.
Всякий считал своим долгом сказать при ней что-нибудь такое, чтобы не показать свою отсталость и получить одобрение.
Но это не всегда и не всякому удавалось.
Одна важная покидошинская персона — фурфыр ватагинский, богатый сосед Ильменевых Кубриков, желая не ударить лицом в грязь, рассказал Оле, намекая на свое свободолюбие, как он в Дворянское собрание явился в русской рубахе.
Стр. 29
— На меня все напали. А я говорю: напрасно вы на меня нападаете, это признак либерализма!
А Оля подумала:
— «Дурак!»
На именины Натальи Ивановны Ксаверий Матвеевич письмо прислал с живописными приветствиями всему Ильменевскому дому —
«Передайте мои поздравления благообразной Ирине Александровне, благородно и бескорыстно увлекающейся Ольге Александровне, жизнерадостной в форме бутона ароматического цветка Елене Александровне и ватагинскому Парису!»
До Лубенцов, стало быть, до самого Ксаверия Матвеевича и Александрины Кенсориновны дошла слава — и благодушный старик, ездивший по соседям на своих «апостолах» — так звал он своих волов, нашел для Оли свою завитушку, и очень метко.
23.
Дни проходили шумно.
Оля внесла этот шум в тихое ватагинское житье-бытье.
Вера Стрешнева, Лена Боровая и ее брат Костя, только что окончивший кадет, Ла
|