М. Алданов. В.Г. Короленко
Алданов М.А. В.Г. Короленко / М. Алданов. // Современные записки. 1922. Кн. IX.С. 50–54.
По поводу кончины писателя (ум. 25 декабря 1921 г.).
Стр. 50
В. Г. КОРОЛЕНКО.
— Зачем ты это, Яков, стучишь? Кто тебя слышит? Ведь никого нет! — сказал я...
Яков вскинул на меня своими большими глазами и в голосе его, как он отвечал, слышалась какая-то обрядная важность.
— Стою за Бога, за великого Государя, за Христов закон, за святое крещение, за все отечество и за всех людей... Обличаю начальников, начальников неправедных обличаю...
Стучу.*)
Так говорил старый арестант Яшка, отправляемый начальством в дом умалишенных.
Я цитирую бытовую сцену, списанную когда-то Владимиром Галактионовичем с натуры. Рассказ «В подследственном отделении» не имел символического смысла, да, в сущности, не мог иметь. Но теперь, оглядываясь на закончившуюся жизнь Короленко, мы едва ли не вынуждены повторить те же слова:
...«Кто тебя слышит? В е д ь н и к о г о н е т»... Ибо (если говорить о прямом результате) разве не было одинаково безнадежным делом, обличая неправедных на-
______________________
*) В. Г. Короленко. «В подследственном отделении».
Стр. 51
чальников, «за все отечество» стучать на Департамент полиции и «за Христов закон» стучать на чрезвычайку? Людей усердно казнили после статьи «Бытовое явление», как казнили до нее, а письма Владимира Галактионовича к Луначарскому даже не были опубликованы в советской прессе.
Все слова сказаны о положении, которое занимал скончавшийся знаменитый писатель в том, что называют русской «общественностью». Такого положения не занимал у нас никто со дня смерти Н. К. Михайловского. Толстой стоял особняком. Он был для «общественности» слишком с о л и с т и слишком огромный человек. Владимира Галактионовича называли часто совестью русского народа. Незачем себя обманывать: народ его не знал, не знает и, вероятно, не скоро будет знать. Короленко весь целиком принадлежал русской демократической интеллигенции, тому, что в отчетах Государственных Дум имело общее название «левого сектора». В былые, далекие, давно минувшие времена — несколько лет тому назад — «левый сектор» составлял девять десятых образованной России. Здесь имя Короленко стояло на огромной, недосягаемой высоте.
Этот человек, так справедливо считавшийся символом гражданской чести и литературного достоинства, не был, разумеется, политическим деятелем. Он не состоял ни в какой партии, хотя приближался по взглядам к народным социалистам. В 1917 году некоторые круги Петербурга выдвигали его кандидатуру на пост президента Российской Республики — ведь и передовая Германия еще совсем недавно лелеяла мысль об аналогичной кандидатуре Гергарта Гауптмана. Может быть, в другой исторической обстановке, «через 200—300 лет», будут возможны такие президенты республик. В наш век Людендорфов, Ллойд-Джорджей и Лениных мысль о государстве Короленко способна вызвать усмешку. Так далек был внутренне Владимир Галактионович от всего того, что произошло в мире за последние восемь лет. Великая война с двойной перспективой — Дарданелл и солдатского бунта — его совершенно оглушила; из двух возможностей знаменитой столыпинской дилеммы его нисколько не
Стр. 52
привлекала ни одна: ему не нужны были ни «великие потрясения» в духе 1918 года, ни «великая Россия» в духе 1914-го. Но, оглушенный событиями, он все-таки повторял — без прежней, впрочем, уверенности — свое страстно любимое «чудесное двустишие»:
«На святой Руси петухи кричат,
Скоро будет день на святой Руси».
***
В его искусстве — большое очарование, секрет которого трудно уловить, а определить —еще труднее. Художник он был неровный — при всем своем выдающемся таланте. Некоторые его произведения — подлинные шедевры литературы; другие, как прославленный рассказ «Чудная», — очень слабы. В «Истории моего современника» есть поистине превосходные главы; но есть и такие, которые можно было бы опустить без всякого ущерба для книги. Искусству Короленко вредили достоинства его души и недостатки его школы. Он был слишком мягок, слишком любил и уважал людей, для того чтобы стать великим писателем: настоящие цари литературы, как великие исторические цари, должны быть суровы. Толстой в очень многих главах «Воскресенья» и «Хаджи-Мурата» (не говоря о более ранних его творениях) совершенно забывал свои христианские чувства: он прокладывал свою дорогу огнем и мечом. Короленко, который никогда не выступал с проповедью противления злу добром, был неизмеримо мягче Толстого. А зла он, пожалуй, мог видеть на своем веку больше, чем Лев Николаевич. В его произведениях есть воры, каторжники, убийцы, но нет ни одного подлеца. Даже в самых меланхолических его рассказах чувствуется та «скорбь без мучений», которой, если верить Данте, дышит первый, самый приятный круг Ада. Да, в сущности, и «скорби без мучений» у Короленко немного. Ведь в конце его рассказов неизменно появляются «огоньки», или, как говорит его Сократ: «Друг, свет уже мелькает». Это, впрочем, особенность той школы, к которой принадлежал Короленко, поль-
Стр. 53
ской литературы, которой он очень многим обязан. Но благодаря его большому таланту, однообразие «мягких, теплых тонов» у него утомляет меньше, чем у Пруса, Ожешко, даже чем у Сенкевича народных рассказов.
В традиции русского искусства он занимает особое место. Он вышел из Гоголя — из Гоголя первого периода — и некоторые его рассказы сделали бы большую честь «Вечерам на хуторе близ Диканьки». Но Толстой прошел для Короленко бесследно — быть может, для него одного из всех новых русских писателей. Он не пользовался теми художественными приемами, которые ввел в мировую литературу автор «Войны и Мира». Не соблазняли его и особенности чеховского творчества. Как Гоголь, он не любил краткости. Чехов и из «Сна Макара» выпустил бы не одну страницу. С другой стороны, некоторые черты старомодного искусства Короленко делают его родоначальником новой школы — первым русским писателем двадцатого столетия. Как «пейзажист», например, этот наследник Гоголя — прямой предшественник Бунина. Казалось бы, трудно было по-новому описывать русскую Природу после Гончарова и Тургенева — Короленко описывал ее чрезвычайно своеобразно. Он превосходно сочетал ритмическую музыкальную фразу гоголевских картин с тем приемом выделения и точного вырисовывания деталей, которому новейшее русское искусство придало исключительную важность. Короленко описывал только то, что видел, и потому никогда не попадал впросак, как это случалось с величайшими мастерами слова. Древняя музыка пушкинских стихов: «Ночной зефир струит эфир, ш у м и т, б е ж и т Г в а д а л к в и в и р» — вызывает невольную улыбку у тех, кто видел своими глазами речонку-лужу, именуемую Гвадалквивиром. То же самое относится к знаменитому двустишию Лермонтова: «у вод ли ч и с т ы х Иордана востока луч тебя ласкал»: узенькая лента прелестной Палестинской реки на самом деле — илисто-желтого, мутно-золотого цвета. Лермонтов не видел Иордана, а Пушкин не бывал в Испании. Короленко знал превосходно малороссийскую и сибирскую природу.
Стр. 54
Прекрасен был его стиль, одинаково чуждый фокусов модернистской литературы и непременной погони за столетней древностью каждого слова. Это совершенно простой, как будто обыкновенный разговорный язык, почти всегда свободный, однако, от избитых и неправильных выражений интеллигентского жаргона. Очень трудно теперь охранять простоту от банальности, когда читаешь ежедневно по несколько газетных передовых. А он не только читал, но и писал газетные передовые — и писал их прекрасно.
***
Что сказать о его шести письмах к Луначарскому, печатаемых в настоящей книге «Современных записок»? Очень незлобивую душу, очень большую веру в силу и спасительность слова нужно было иметь для того, чтобы вступить в подобную переписку с Луначарским!.. В этих письмах Короленко мы видим облик прекрасного человека, уже стоящего над краем могилы и не желающего уходить из мира со словами ненависти на устах...
Большевики устроили ему пышные похороны — почти такие же пышные, как Свердлову, Урицкому или Володарскому. Луначарский написал некролог, Демьян Бедный — лирическое стихотворение, Зиновьев произнес соответствующую речь; вероятно, какому-нибудь передовому скульптору, кубисту или имажинисту (кажется, есть такие?), будет заказан памятник. Недостает только надгробного парада Вохры... Недавно выпущенный из тюрьмы «смертник» В. Я. Мякотин и другие ближайшие друзья покойного писателя, разумеется, не принимают участия в этом издевательстве над чистой могилой. Они лишены возможности отдать последний долг Владимиру Галактионовичу, и не выйдет книга «Русского Богатства», посвященная памяти старого редактора...
М. Алданов.
|