В. Руднев. Армия и революция: [Рец. на кн.: Деникин А.И. Очерки русской смуты. Paris: Povolozky, 1921. Т. 1. Вып. 1–2]
Руднев В.В. Армия и революция: [Рец. на кн.: Деникин А.И. Очерки русской смуты. Paris: Povolozky, 1921. Т. 1. Вып. 1–2] / В. Руднев. // Современные записки. 1922. Кн. IX. Культура и жизнь. С. 315–329.
Стр. 315
КУЛЬТУРА И ЖИЗНЬ.
АРМИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ.
(Генерал А. И. Деникин. Очерки русской смуты. Т. I, выпуски 1 и 2. Изд. Поволоцкого, Париж.)
Роль ген. Деникина в событиях революционной эпохи слишком значительна, чтобы появление в свет первого тома его «Очерков русской смуты» могло пройти незамеченным. С именем ген. Деникина связана наиболее серьезная попытка вооруженной борьбы против большевиков. Урок, который еще надлежит извлечь из крушения ее, выходит далеко за пределы шаблонной формулы о неизбежности поражения «реакции» в борьбе с большевиками. Ибо помимо реакции, действительно сгущавшейся с течением времени в руководящих кругах Добровольческой армии, активную роль в южнорусском движении играли группы и с иными, отнюдь не реакционными социально-политическими устремлениями – известные слои казачества и крестьянства, рядовое офицерство, часть общероссийской интеллигенции. И факт, что не эти здоровые элементы, а реставрационные определили характер и конечную судьбу движения, сам по себе способен навести на тревожные размышления.
Но судить о том, насколько вождь Добр. армии в состоянии окажется дать объективную картину и беспристрастный анализ южнорусской трагедии, можно будет лишь по выходе всей предпринятой ген. Деникиным работы. Первый том «Очерков» посвящен более раннему периоду – событиям от февраля по октябрь 1917 г.
Задуманы «Очерки» весьма широко. Они заключают в себе не только личные воспо-
Стр. 316
минания автора, но и попытку осветить события революции с некоторой более общей точки зрения. Разрешены обе эти задачи далеко не с одинаковым успехом. Там, где автор передает лично им пережитое и непосредственно ему известное, «Очерки» представляют исключительный интерес; огромное знание среды наряду с искренностью и прямотой суждения, живое изложение, яркие и образные характеристики составляют бесспорные достоинства тех глав, которые посвящены течению революции в армии, на фронте. Напротив того, поверхностны, неоригинальны и неубедительны критические экскурсы Деникина в области политических и социальных отношений революционной эпохи; выдавая осведомленность из вторых рук, обнаруживая предвзятость и отсутствие исторической перспективы, они представляют интерес разве только для характеристики самого автора.
Разумеется, вся книга Деникина – суровый обвинительный акт против т. н. «революционной демократии». Она и только она одна ответственна за крушение государства, за «растление и гибель» армии. Сравнительно сдержанный тон, которым, кстати сказать, труд Деникина выгодно отличается от книг Наживина и др. обличителей революции, не ослабляет, а лишь усиливает серьезный характер обвинения.
Причина катастрофы 1917 г. – в «отсутствии идеи государства и любви к родине» у левых партий, в «слабости власти Временного Правительства» – такова незамысловатая философско-историческая концепция ген. Деникина. Она не оригинальна и не нова; она популярна, отвечая всеобщей потребности в простейшей формуле, перелагающей к тому же общую ответственность на определенные группы, на отдельных лиц, на Керенского, наконец; сознательно эта формула культивируется известными кругами как орудие политической борьбы специально с социалистическими партиями.
Что умеренные социалистические партии, выдвинутые мартовской революцией на авансцену, оказались не на высоте выпавшей им на долю исторической задачи – оспаривать это значило бы отрицать очевидность, исторические факты. С какой ясностью теперь, задним числом, видны ошибки и недостатки кругов, пытавшихся в 1917 г. руководить событиями, неспособность осмыслить совершающееся и предвидеть будущее, найти опору в народных массах, отсутствие твердой линии поведения, сознательно проводимой среди революционного хаоса, паралич воли перед грозной опасностью. Список великих
Стр. 317
и малых недостатков, вольных и невольных грехов «революционной демократии» мог бы быть длиннее, и небольшое утешение в том, что и другие, в частности, те, кто сейчас козлом отпущения за все делают «эсеровско-меньшевистский блок», не оказались ни в 1917 г., ни позднее проницательнее, сильнее и – удачливее... Но от автора исторического труда при оценке событий прошлого естественно, казалось бы, ожидать соблюдения необходимой исторической перспективы. От событий рокового семнадцатого года нас уже отделяет значительный если не по числу лет, то по богатству опыта период времени; многое, вменявшееся в свое время тем или иным группам и политическим вождям как результат сознательной их деятельности и индивидуальных их свойств, представляется в настоящее время в большей степени следствием стихийных причин и рокового стечения обстоятельств.
Можно ли теперь «слабость» Врем. Правительства и поддерживавшего его блока партий рассматривать как п е р в о п р и ч и н у катастрофы 1917 г.? Не очевидно ли в настоящее время, что, наоборот, эта мнимая причина была лишь одним из частных с л е д с т в и й или с и м п т о м о в какого-то рокового внутреннего недуга, обусловившего государственный и общественный распад России? Приписывать крушение великого тысячелетнего государства действию факторов или случайных, или явно производных – не значит ли в конце концов ничего не объяснить в механизме грандиозной катастрофы, нарушившей равновесие всей мировой политической и экономической системы?
Историк нашей, революционной эпохи должен будет внести серьезные поправки в традиционное представление о решающем значении тех или иных партий (даже большевиков!) для исхода второй русской революции. Главным действующим лицом в революции, ее творцом был и остается народ. Внутренние процессы в психике народа, разбуженного от векового полусна испытаниями войны и потрясениями небывалой революции, определяли и определяют в конечном счете судьбу правительств и самого государства; все политические партии, не исключая и «волевых» большевиков, преуспевают лишь тогда, когда они являются вольными или невольными исполнителями полубессознательных предначертаний, зреющих в народной душе. С этой точки зрения источником слабости и причиной гибели Врем. Прав. было в конечном счете н е п р и я т и е н а р о д н ы м и м а с с а м и т о й в о е н-
Стр. 318
н о й п р о г р а м м ы, которую, в силу международных условий, вынуждено было оно проводить.
Генерал Деникин имел возможность в 1918–1920 гг. на юге России создавать власть и армию, уже в полной мере учитывая печальный опыт столь безоговорочно им осуждаемых Врем. Правительства, левых и либеральных партий. Он являлся неограниченным правителем десятка богатейших губерний с сорокамиллионным населением, он осуществлял ту пресловутую военную диктатуру, отказ от которой в 1917 г. будто бы погубил Россию, он опирался на круги, издавна монополизировавшие в свое исключительное достояние истинный патриотизм и государственный образ мышления. Не в том ли заключается разгадка его собственной «слабости», что он тоже не учел с т и х и и, что в хаосе «русской смуты» он не сумел разглядеть исторический лик подлинной народной революции? Но не являет ли миру образец жалкого банкротства в организации жизнеспособного государственного строя и народного хозяйства и сверхдеспотическая власть большевиков? Разрешена ли вообще и после Врем. Прав. в России проблема сильной государственной власти?
Ибо наличие вождей с сильными характерами не является е д и н с т в е н н ы м условием успеха власти в революционную эпоху, как не является признаком силы неограниченность ее произвола. Власть сильна в положительном органическом смысле слова, если она не только владеет волей масс, но и в состоянии направить ее в русло с о з и д а т е л ь н о г о процесса. Урок революции других народов учит, что этим условием революционная власть удовлетворяет тогда, когда, связав свою судьбу с классами наиболее заинтересованными в совершающемся перевороте, она сознательно или инстинктивно ставит себе цели, объективно осуществимые, исторически необходимые, достижение которых способно закрепить новые созревшие в недрах старого строя общественные отношения. В чем несчастье русской революции, почему ни в одном из сменявшихся в России после февраля 1917 г. правительств она не нашла орудия, адекватного ее исторической миссии, – мы ближайшим образом еще не знаем, поскольку природа происходящих в народной психике процессов еще в самой малой степени определена и изучена.
В этом противоречии, по-видимому, вновь вскрывается, уже не первый раз в русской истории, извечный трагический разрыв между культурными верхами и остальной массой народа.
Стр. 319
Истории революционных месяцев на фронте, развалу армии и ее стихийной демобилизации перед лицом врага посвящены наиболее яркие и патетические страницы вышедших выпусков книги Деникина. Тем очевиднее несостоятельность общей исторической концепции автора; в дебри неразрешимых противоречий заводит его стремление рассматривать и эти грандиозные события исключительно как результат сознательной воли тех или иных политических групп.
Разложение армии есть каиново дело «революционной демократии», утверждает Деникин; не большевиков только, но и тех социалистических партий, которые официально (и лицемерно, добавляет он) провозгласили необходимость поддержания боеспособности армии для защиты родины от внешнего врага. «Все основные лозунги, все программы, тактика, инструкции, руководства, положенные в основу «демократизации» армии, были разработаны военными секциями подпольных социалистических партий задолго до войны, вне давления «стихии», исходя из ясного и холодного расчета. Петроградский Совет своим зловещим приказом № I, учреждавшим выборные солдатские комитеты, посеял рознь между солдатской массой и офицерством, левые партии внесли политику в армию, Керенский изданием «декларации прав солдата» «вбил последний гвоздь в гроб, уготованный для армии».
Обвинения – тяжкие. За исключением наивного апокрифа об «инструкциях и лозунгах», заранее, еще до войны, выработанных конспираторами-заговорщиками, в основе большинства этих обвинений лежат исторические факты, пусть тенденциозно освещенные, но не подлежащие отрицанию. Военная политика, проводимая Петроградским советом от имени всей демократии под идейной гегемонией циммервальдцев, была основана на совершенно ложном и утопическом, как оказалось, расчете на энергичное выступление международного пролетариата. Поскольку оборонческие элементы, сильнее переживавшие чувство национальной тревоги и ответственности, плелись, тем не менее, в хвосте у циммервальдцев, они также несут свою долю ответственности. Обращенные же к армии «интернационалистские» и революционные лозунги совета, благодаря проявленному их авторами полнейшему незнанию солдатской психологии, преломлялись в ней самым неожиданным образом. Приказ № I, по свидетельству В. Б. Станкевича, сыграл на фронте роль «самую плачевную». И пусть неудачные лозунги совета даже не столь являлись п р и ч и н о й разложения, сколь лишь
Стр. 320
оформляли и давали морально-политическую санкцию уже происходившему процессу распада, – трудно сейчас, в свете четырехлетнего опыта, без весьма тяжелого чувства читать многое в его декларациях, резолюциях и приказах. Но для того, кто и в отношении к своим политическим врагам хотел бы сохранить объективность, не следовало бы до такой степени упрощать историческую обстановку катастрофы 1917 г., игнорировать безысходность тогдашнего внешнего и внутреннего положения России, как это делает ген. Деникин.
О связи судеб революции и войны писалось уже много. Конечно, мартовская революция – не бессмысленный военный бунт, как утверждают те, кто, не хочет признавать давнего трагического противоречия между отжившим строем и потребностями развивающейся России. Несчастливый ход затянувшейся войны лишь ускорил приход революции, органически неизбежной; влияние внешнего фактора лишь нарушило, быть может, более естественное и гармоничное при других условиях развитие событий. Непреодолимое стремление солдатских масс – а, быть может, и большинства русского народа, к «миру во что бы то ни стало, какой угодно ценой» предопределило дальнейший ход событий, ставя судьбу нового демократического порядка в зависимость, главнейшим образом, от того, смогут ли пришедшие к власти партии спешно добиться окончания войны. Теперь, когда многое тайное в международной ситуации 1917 г. стало явным, мы легче можем оценить, были ли у Врем. Правительства шансы удержаться у власти, ускорив мир на путях, рекомендовавшихся в свое время политическими группами справа и слева.
Доведение войны «д о п о б е д н о г о к о н ц а», как когда то говорилось? Для народа и армии, сделавших революцию, чтобы избавиться от невыносимой тяготы войны, этот выход был мыслим разве только в виде еще одного последнего, героического, но непродолжительного усилия, сопряженного с огромным риском, что в самый критический момент остатка душевных сил не хватит; продолжение же длительной и методической войны позиционной, разумеется, было бы неосуществимо. Между тем, мы знаем теперь, что разгром Германии силою оружия стал для союзной коалиции объективно возможен лишь значительно позднее, после того как Америка бросила на чашку весов войны мощь своей экономической организации, техники и миллионы свежих солдат.
Разрыв с союзниками, с е п а р а т н о е соглашение с Германией... да, этот выход,
Стр. 321
быть может, отвечал острой тоске народных масс по миру. Такою ценою Врем. Правительство могло выбить самое страшное оружие из рук большевиков. Но путь предательства, спасая власть, не спасал Россию. Сепаратный мир, говоря словами того же Деникина, привел бы лишь к тому, что «кровавая игра перемешанными картами продолжалась бы – но уже за счет России». Такое убеждение было всеобщим – как всеобщей для сознательной части русского народа была моральная неприемлемость измены. Теперь, в той удушающей атмосфере предательства, своекорыстия и лицемерия, которая в результате «освободительной», «последней» войны воцарилась в международных отношениях вообще и в отношениях большинства «союзников» к русскому народу в частности, эта столь элементарная и естественная честность российского правительства выглядит почти как сентиментальное донкихотство. Но тогда, в 1917 г., лишь сознательно идя на гражданскую войну внутри страны могли большевики решиться на сепаратный мир с Германией.
Не менее ясно мы видим теперь, насколько в международной обстановке 1917 г. ничтожны были шансы политики, руководимой идеей в с е о б щ е г о м и р а п о с о г л а ш е н и ю, «мира без аннексий и контрибуций», на языке той эпохи. Она не могла найти действенного отклика ни в правительственных кругах обеих враждующих коалиций, ни в их рабочем классе, на который вначале возлагали столько надежд русские социалисты. Союзники и слышать не хотели о мире по соглашению, пугая демократию грозными последствиями победы реакционного германского милитаризма и в тайне готовясь сами осчастливить человечество «справедливым» Версальским миром; традиционно невежественные в русских делах, они требовали от русского народа лишь дальнейших, уже непосильных жертв, толкая Россию в бездну. Представители же рабочего класса – Кашен, Гендерсон, Тома, с одной стороны, и Роберт Гримм, с другой, – служили в России лишь послушным орудием своекорыстной политики делегировавших их правительств.
Таким образом, перед Временным Правительством и поддерживавшими его партиями в вопросе войны и мира оказался безысходный тупик. Оставалось, плывя по течению событий, продолжать войну, исчерпывая последние материальные и моральные ресурсы русского народа под нависшей и все более реальной угрозой крушения не только фронта, но и государства. Трудно сказать, насколько мог отсрочить развал армии такой паллиатив, как значительное сокращение
Стр. 322
ее за счет увольнения старших сроков, в свое время выдвигавшееся также и по соображениям экономическим, но... встретившее энергичное противодействие со стороны высшего командного состава, в том числе и ген. Деникина. Между правительством, проникнутым подлинным патриотизмом, одушевленным искренним народолюбием, и той народной массой, которая только и может быть источником силы демократической власти, стремительно углублялась, при содействии большевиков, пропасть взаимного непонимания. Стихийная катастрофа становилась рано или поздно неизбежной, торжество «партии похабного мира» – вопросом лишь времени.
Естественно, что в армии, на которую падала главная тяжесть войны, психологические процессы еще в большей степени должны были определяться в зависимости от того или иного разрешения «военного» — этого основного, хотя и не единственного, – противоречия мартовской революции. Преходящий кризис армии, неизбежный при резком изменении политического строя, но в иных условиях целительный, сделался с утратой надежд на скорейшее окончание постылой и бесцельной войны исходным пунктом для смертельного ее заболевания. Ошибки и преступления отдельных групп или лиц, социалистов ли, большевиков и монархистов, Врем. Правительства, Ставки или Совета, Керенского или Корнилова, могли играть роль лишь второстепенную, лишь задерживая или ускоряя процесс распада армии, сам по себе неизбежный при безысходности международного положения и при глубоком упадке душевной сопротивляемости русского народа. Наличие этих общих причин, разумеется, не уничтожает падающей на участников событий 1917 г. ответственности, поскольку детерминизму не место ни в области личной морали, ни в политике: от суда истории не уйдет ни «революционная демократия» с Керенским во главе, ни Ленин, ни Деникин. Но только объективный анализ основных внутренних мотивов, двигавших в 1917 г. народными массами, способен внести обобщающий смысл, организовать в логическое единство пеструю груду фактов, остающуюся без этого лишь хаосом, полным необъяснимых противоречий, бессмысленной «смуты».
Такими противоречиями богата книга генерала Деникина, поскольку он, оставаясь на поверхности явлений, стремится трагедию русской армии свести лишь к злому умыслу одних, «антигосударственных», и к бесхарактерности и малодушию других, «охранительных», элементов. Противоречива, прежде всего, позиция Деники-
Стр. 323
на в кардинальном вопросе, возможно ли и допустимо ли было армию не делать причастной тому великому освободительному движению, которым в революционные дни был охвачен весь остальной народ. То он справедливо признает, что, ввиду предстоящих выборов в Учредительное собрание, «предотвратить вторжение политики в армию было абсолютно невозможно, как немыслимо остановить течение реки»; то заявляет:
«революцию – приемлю всецело и безоговорочно, но революционизирование армии... считаю гибельным для страны»; то, наконец, на июльском совещании главнокомандующих категорически требует «изъять политику из армии».
Отрицать неотложность «демократизации» армии, мечтать о сохранении армией неизменным ее дореволюционного уклада – в то время как вся страна лихорадочно перестраивалась снизу доверху – можно было лишь совершенно не отдавая себе отчета в смысле происходивших событий или питая иллюзию о возможности сделать армию орудием борьбы п р о т и в революции. Могла ли десятимиллионная армия, своими тыловыми частями растворенная в населении городов всей России, оставаться в потрясенной до основания стране каким-то инородным телом, чуждым всем страстям революционной эпохи?
Была ли уже накануне революции здорова и боеспособна армия, потерявшая веру в свой высший командный состав с его бездарностью и карьеризмом; армия, в которой жестокость механической дисциплины — вплоть до официально введенных телесных наказаний – не могла заменить одушевления понятной для солдата идеей войны, в которой хроническое голодание и безнадежность сидения в окопах уже в конце 1916 г. развили в угрожающих размерах дезертирство?
На палитре ген. Деникина нет ярких красок для характеристики порядков дореволюционной армии. Пройдем и мы мимо них. Старая армия уже в прошлом, с ее историческими заслугами и с ее грехами. За последние уже принесено много искупительных и еще больше невинных жертв. Армия была орудием старого режима. Могла ли она остаться чуждой язвам строя, основанного на сословном неравенстве, на гражданском бесправии? Деникин вынужден сам, правда, в чрезвычайно сдержанных выражениях, засвидетельствовать, что «не совсем здоровая атмосфера в армии и флоте разъединяла два их составных элемента», признать «грех и русского офицерства, вызвавший противоположение барина – мужику, офицера – солдату».
Стр. 324
Сознание необходимости реорганизации армии соответственно духу времени, ее прав на участие в каких-то формах в общегражданской жизни разделялось в начале революции не только идеологами солдатской массы из «революционной демократии», но и весьма политически умиренными военными и штатскими кругами. Ген. Деникин сам подсчитывает, что из с о р о к а высших чинов армии, ее «мозга, души и воли» (главнокомандующие фронтами, командующие армиями и их начальники штабов), всего лишь ч е т ы р н а д ц а т ь активно боролись со стихийной «демократизацией» армии, несмотря на ее подчас нелепые и отталкивающие формы. Военный совет, состоявший из старших генералов армии, солидаризировался с реформаторской деятельностью Врем. Правительства. В учрежденной Гучковым т. н. «Поливановской» Комиссии для проведения реформ в армии военные члены зачастую поддерживают наиболее радикальные предложения; «в заседаниях ее можно было услышать иногда протестующий голос гражданских лиц, предостерегающий от увлечений, но военных – почти никогда». В других случаях, впрочем, гражданские лица не отстают от военных. Военный министр Гучков говорит делегатам от частей: «организуйтесь, как умеете, пользуйтесь существующими организациями, работайте над общим единением». 30-го марта приказом Верховного главнокомандующего ген. Алексеева санкционируются комитеты ротные, полковые, дивизионные и армейские, а в апреле военный министр Гучков значительно расширяет их компетенцию как раз в наиболее щекотливой области, признавая за комитетами право «принимать законные меры против злоупотреблений и превышений власти должностными лицами своей части», а также право входить в сношения с политическими партиями без всякого ограничения о посылке в части делегатов, ораторов и литературы для разъяснения программ пред выборами в Учредительное собрание».
«Не признавая» для армии последствий, вытекавших из факта революции, ген. Деникину остается в поведении чуть ли не всего командного состава видеть лишь «угодничество перед революционной демократией», «честолюбивые замыслы», «безудержный оппортунизм», «преступное малодушие» и пр. Трудно, конечно, оспаривать экспертизу такого знатока военной среды, как ген. Деникин, но нам все же кажется, что на отношение командного состава к солдатским организациям сильнее карьерных соображений влияли сознание их неизбежности в революционное время и надежда через
Стр. 325
их посредство поддержать хоть какую-нибудь дисциплину в стихийно разваливающейся армии. Пусть Деникин окажется прав, сомневаясь в бескорыстии мотивов Брусиловых, Чермисовых, Верховских, – но почему, напр., и ближайший единомышленник Деникина ген. Марков с таким увлечением работал первые месяцы революции во всяких комитетах советах и съездах? Почему комитеты явились неотъемлемой принадлежностью даже «таких благонадежных частей, как Корниловский ударный полк?»
Более убедительными поэтому нам представляются объяснения В. Б. Станкевича («Воспоминания»), что «сам командный состав настаивал на создании комитетов, видя в них свое спасение. Комитеты в армии явились одновременно, подчас раньше, чем комитеты в частях Петрограда, всюду явочным порядком и в большинстве случаев по инициативе командного состава. Они стали крупнейшей, неотъемлемой силой в жизни армии прежде, чем Петроград или ставка узнали об их существовании». Упоминает подобные факты и ген. Деникин; напр., в 6-й армии командующий ввел комитеты «в самом начале революции, когда еще никакие советские приказы не проникали на Румынский фронт».
Явной натяжкой звучит объяснение ген. Деникина, что к содействию комитетов командный состав был вынужден обращаться только п о с л е т о г о, как своей агитацией «революционная демократия» разрушила дисциплину в армии. «Т а к к а к власти не стало, – говорит он, – начальникам |поневоле приходилось обращаться за содействием к комитетам». Военная власть автоматически исчезла, распалась вместе со старым строем в первый же день революции. Внезапный паралич Ставки, возглавлявшей могущественный армейский аппарат, ее беспрекословное подчинение кучке петроградских интеллигентов были наиболее разительным симптомом того, что разразившаяся революция действительно охватила всю страну, в том числе и армию. Прежняя слепая дисциплина, механически связывавшая армию, безвозвратно рушилась в момент переворота; лишь по инерции немногие дни и часы могло еще сохраняться внешнее единство армии. «Разрушать» армию не приходилось, если таковы были в действительности намерения всех небольшевистских левых партий, – ибо ее уже не было. Могла ли считаться существующей как единая организованная сила армия, командный состав которой зачастую, по признанию того же Деникина, ожидал с минуты
Стр. 326
на минуту своего ареста солдатами? Социалисты-оборонцы могли мечтать лишь о мерах, которые, постепенно восстанавливая атмосферу взаимного доверия между солдатской массой и офицерством, подводили бы новый фундамент для дисциплины, давали бы новый импульс угасшему самопожертвованию. Отчасти стихийно возникающие, отчасти сознательно организуемые солдатские комитеты должны были служить орудием этой политики, ставившей себе целью поддержание боеспособности армии для защиты страны.
Нет спора, эта тактика безусловно провалилась. На первых порах армейские комитеты играют положительную роль, оказывают благотворное влияние на солдатскую массу. Их заслуги вынужден отчасти признать даже такой принципиальный их враг, как ген. Деникин: «…комитеты действительно иногда влияли умиротворяюще на разбушевавшихся солдат, вели борьбу с дезертирством, улаживали обостренные отношения между офицерами и солдатами, призывали к исполнению приказов и вообще поддерживали внешние, по крайней мере, подпорки здания, начинавшего давать трещины». Но с течением времени, в зависимости от не раз уже упоминавшихся выше общих причин, ускорявших распад всей страны, комитеты теряют власть над постепенно раскачивающейся стихией, а в конце концов, с переходом влияния в них от более сознательных и ответственных элементов к крайним, сами становятся орудием дальнейшего разложения армии.
Комитеты не были, как это думает ген. Деникин, первопричиной, обусловившей гибель армии. Им как таковым не присуще органически какое то изначально порочное, разрушительное начало; роль их, как и советов рабочих депутатов, меняется в зависимости от исторической обстановки. Те же советы рабочих и солдатских депутатов, подобные русским, были в 1918 г. колыбелью германской свободы, лесами, под охраной которых воздвигалось здание германской государственности; съезд советов в декабре 1918 г. не допустил срыва Учредительного собрания, готовившегося слева спартаковцами; благодаря солдатским комитетам оказалась возможной планомерная демобилизация германской армии и, в частности, в относительном порядке была произведена эвакуация Украины четырехсоттысячной германской оккупационной армией.
Положительное значение революционно-политические организации имели и в первые недели русской революции как единственный авторитет, поддерживавший какой ни на есть порядок в стране и некото-
Стр. 327
рую организованность в армии. И если позже они не только не приостанавливают процесса всеобщей «большевизации», но сами вовлекаются в ее процесс и становятся ее орудием, то в этом отношении советы и комитеты не являются исключением: их судьбу разделяют и такие неспецифические для русской революции организации, как профессиональные союзы, а кое-где и местные самоуправления. Лишь вместе с прогрессирующим недугом самой армии солдатские комитеты становятся, по характеристике Станкевича, «ярким выражением неизлечимой социологической болезни, признаком верного ее умирания».
Что солдатские комитеты с такими широкими полномочиями, какие установились на практике, отчасти санкционированной законодательством Гучкова-Керенского, несовместимы с нормальным воинским строем и могут быть терпимы лишь в переходный период до реорганизации армии на здоровых демократических основаниях, – в признании этого сходились все, независимо от политических направлений. «Удержать армию от полного развала, выиграть время, дать рассосаться болезненному процессу, помочь окрепнуть здоровым элементам» – так впоследствии определял цели своей «соглашательской» тактики Гучков. Сознание, что армия может быть построена лишь на основе принудительной дисциплины, на обязательности жертвы собою во имя высших интересов государства, крепло с течением времени и в руководящих кругах левых партий. Никто не только в военном министерстве, но, быть может, и в среде самих комитетов никогда не сомневался, что вообще комитеты – только «зло», рассказывает Станкевич. Неизбежные в первые недели революции, в атмосфере острого недоверия солдатской массы к революционной лояльности своего командного состава, они должны были постепенно отмирать с восстановлением нормальных взаимоотношений в армии, очищенной от контрреволюционных элементов. Вот каким характерным парадоксом определял свое отношение к комитетам председатель комитета одной из армий А. А. Виленский, позже погибший от руки большевиков: «Задача нашего комитета – довести армию до такого состояния, чтобы по приказу командующего армией любая часть арестовала без колебаний комитет. Тогда мы, деятели комитета, скажем: наш долг перед родиной выполнен». (Станкевич. «Воспоминания»).
Это естественное вытеснение из армии вызванных революцией временных организаций могло происходить лишь постепенно и требовало большой вы-
Стр. 328
держки и такта. Даже Деникин в своей программе на июльском совещании главнокомандующих видит путь к упразднению комитетов лишь в «постепенном изменении функций последних».
Была ли возможна иная тактика? Кто может утверждать, что неуспех ее зависел от неправильности самого метода, а не от непреодолимости внешних препятствий?
К несчастью, для усилий власти и партий судьба отпустила слишком скупо сроки. Стремительный процесс разрушения армии, разуверившейся в том, что мартовская революция принесет ей мир, оставлял далеко позади робкие попытки оздоровления и воспитания ее. Столь естественное для темных и озлобленных людей объяснение, что войну сознательно затягивают «капиталисты, помещики и генералы», всецело овладевало солдатской массой. Выступление Корнилова, патриотическое по мотивам, но явно безумное по утопичности замысла и риску ужасными последствиями, при его неизбежной неудаче, нанесло последний удар армии и ускорило роковую развязку.
***
Роль элементов стихии велика в каждой революции. Но их преобладание над факторами сознательными тем значительнее, чем ниже уровень общего развития народа, чем менее дифференцирован он в социально-политическом отношении, чем относительно незначительнее его культурный слой. В России, где подавляющее большинство народа накануне революции представляло собою безграмотную, лишенную какой-либо структуры и единства национального сознания массу, роль иррациональных инстинктов как мотива поведения масс должна быть особенно значительной. Возможность «руководить» событиями, при этих условиях сама по себе ограниченная, для деятелей мартовской революции еще более суживалась той железной зависимостью России от международной обстановки, изменить которую было не в их власти.
Поскольку стихийный «отказ от войны» был роковым для существования правительства национальной защиты, постольку он же главным образом должен был предопределить и ход событий в армии.
Не менее важен широкий подход к оценке событий мартовской революции и с точки зрения выводов на будущее.
Семнадцатый год был роковым не только для репутации тех или иных партий и программ. Он открыл собою эпоху небывалого еще по своей глубине и всесторонности идеологического кризиса в с е й русской интеллигенции. Нужно ли скрывать, что первая в
Стр. 329
истории русской интеллигенции свободная, без опеки и помех власти, встреча со своим народом – таким, каков он есть в действительности, – была жестоким ударом по обычной сентиментальной идеализации его; что непосредственное участие в государственной жизни впервые не в качестве безответственной оппозиции разрушило наивную веру в универсальную применимость заимствованных в Зап. Европе книжных догматов; что в новом свете предстала перед нею ценность национального идеала и пр.
Критическая проверка самых основ миросозерцания в свете трагических событий последних лет, а не сосредоточение внимания на временном и случайном, — такова настоятельная задача, стоящая перед интеллигенцией. Можно ли сомневаться в том, что настоящий кризис является не смертельным, а благодетельным для лучших традиций русской интеллигенции – ее народолюбия, общественного идеала на основе социальной справедливости и гармонического развития свободной личности; что эти заветы могут лишь выиграть в своей жизненности от сведения их с высоты утопии и догматики на грешную землю реальной действительности?
В. Руднев.
|