|
Георгий Гребенщиков. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. II. Гл. VI. Ч. III. Гл. I–II]
Гребенщиков Г.Д. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. II. Гл. VI. Ч. III. Гл. I–II] / Георгий Гребенщиков. // Современные записки. 1921. Кн. VII. С. 1–42. – См.: 90, 112, 137, 189, 209.
Стр. 1
ЧУРАЕВЫ.
РОМАН.
(Продолжение *)
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
Никитин нахмуренно бродил по кабинету, заложив за спину руки, час, и два, и три, изредка присаживаясь в кресло, когда начинала от ходьбы кружиться голова.
Наконец вошла с ворохом покупок Наденька, румяная, раскрасневшаяся от июньской жары и возбуждения.
— Ну, было нам хлопот с этим мотором, — сказала она, не глядя на отца.
— Купили-таки?..
— Обязательно!.. И даже сдали для погрузки.
— Наденька! — сказал внушительно Сергей Дмитриевич. — Неужели ты в течение этого месяца так и не одумалась, не отрезвела?..
— Папочка, ты опять о том же?..
— Нет, ты скажи по совести: так-таки у вас все это серьезно и честь честью?.. Навсегда?..
Наденька капризно подняла головку и задрожавшим голосом сказала:
— Ну, значит, несерьезно, и без чести, и не навсегда! На время! — при последних словах она даже топнула ногою и заплакала, прижавшись в уголок, возле беспорядочно развернутых своих покупок.
— Наденька! Родная моя... — приблизился к ней Сергей Дмитриевич. Ну, разве я хотел тебя обидеть? Ну, перестань, голубчик! Ну да: мне больно отпускать тебя так
________________
*) «Совр. Зап.», №№ 5—7.
Стр. 2
далеко. Куда-то к черту на кулички, к мужикам! — вдруг закричал он и тотчас опять смягчился. — Ну-ну... Не надо, перестань. Ну, если б ты нуждалась в чем, или была дурнушка, или у тебя не было бы открытой культурной жизненной дороги! Или, наконец, ну, был бы он воспитан хорошо, развит... Ну, хоть бы, как Василий! А то ведь он же все-таки мужик! Ну, да, красивый, породистый... Но неужели ты только за это?..
— А я из него сделаю боярина! — вдруг через слезы засмеялась Наденька. — Займусь с ним, обтешу его и привезу сюда, в Москву... И ты увидишь — уверяю тебя — он будет гораздо интереснее Василия. — И почему-то Наденька упала в кресло и совсем расплакалась.
Никитин замолчал, остановившись перед нею, и больше не решался что-либо сказать. Видавший жизнь, он понимал, в чем дело, но все-таки не мог найти исхода и покорился как-то невзначай, поспешно появившейся судьбе единственной дочери.
А Наденька, оправившись от слез, серьезно уверяла отца:
— Ну, что ты беспокоишься? В обиду я себя не дам, уезжаю я по доброй воле. Человек он, безусловно, чистый, сильный, умный. Только что простой — так это разве недостаток? Средства у них есть, да если бы их и не было, я их сама имею, да если б и не имела — стала бы работать. И работать там, на свежей новой почве, на целине... Да, Господи!.. Да, папочка!.. — совсем уже весело и ласково лепетала она, поднимая на отца влажные и потемневшие глаза.
Но Сергею Дмитриевичу казалось, что этими словами она уверяет не его, а самое себя. И он, собравшись с духом, все-таки еще сказал:
— Но ты же его не любишь?
— Папочка! — запротестовала Наденька. — Ты, наконец, становишься несносным! И... нескромным... Что же тебе надо, чтобы мы разыгрывали сцены нежности? — Она преувеличенно звонко засмеялась и лукаво погрозила отцу, пальчиком. — Э-т-то явится все в свое время и без вашего присутствия!..
Стр. 3
Никитин даже улыбнулся и развел руками в знак полного подчинения странному поведению дочери.
А Наденька с беспечным видом стала разбирать свои покупки, украдкой осушая остатки слез на длинных, слегка загнувшихся ресницах. Викула в последние дни она видала редко.
Он, наконец-то, взялся за свои дела, с утра до вечера ходил и ездил то на Ильинку, то на Сухаревку, то в Торговые ряды, то за город, на фабрику крестьянских яркоцветных ситцев.
А Василий не показывался ни Викулу, ни Наденьке больше недели.
Он собрался тоже на Алтай и лихорадочно носился из конца в конец Москвы, поспешно собирал материалы, извлекал рукописи, покупал книги, которые укладывал в два ящика: в один — самые новые, в другой — самые старые. Кроме того, он заказал себе у лучшего портного черный, как у Викула, кафтан, чтобы к отцу приехать благообразным строгим старовером, а не легкомысленным еретиком.
Июнь подходил к концу. Ходить было жарко, а ездить — пыльно и душно, и Василий, избегая лишних концов, не обедал дома, а заходил в какую-либо столовую на перепутье.
Чаще всего, будучи в центре, он заходил в одну вегетарианскую. Эта столовая меньше других напоминала ему смрадные трактиры. Здесь нравились ему простые блюда, бесшумная прислуга, не бравшая на чай, вся публика и аляповато нарисованный, сидящий на белой лошади Толстой.
Василий здесь уединялся где-нибудь за дальним столиком и, отдыхая от суетной ходьбы по смрадным улицам, не торопясь ел и наблюдал простую, скромную и разговорчивую молодежь, в которой ему нравилась свойственная только русским людям пестрота. Тут были студенты и рабочие, курсистки и провинциальные учительницы, волосатые толстовцы и бритоусые нигилисты, учителя и литераторы, тури-
Стр. 4
сты и тypистки, одетые небрежно и изысканно, красивые и некрасивые, белокурые и рыжие, черные, русые.
Всегда осмысливая все, что видел, Василий накапливал и сберегал все яркое, имеющее смысл и ценность, и как бы складывал все это в пирамиду, взбирался на нее выше, выше, выше, чтобы хорошенько разглядеть Москву, а с ней и всю необозримую и пеструю Россию. С тех пор, как его увлекло и захватило любопытство к жизни, к знанию, в нем вспыхнуло и самолюбие — не личное, не мелкое, а благородное, национальное.
Но за последнее время он к этому чувству незаметно для себя все чаще стал примешивать раздражение и личную обиду. Еще недавно холодный и замкнутый, он все чаще вспыхивал глухою ненавистью к Москве как к виновнице какой-то личной непереносимой горечи.
По временам он долго говорил на общие волнующие темы и при коротких встречах неожиданно набрасывался на Наденьку:
— Ну, вот вы, московская гражданка, скажите по чистой совести: чем таким особенным, духовным, истинно красивым можем мы, русские, гордиться? — И, горячо жестикулируя, он быстро, пламенно забрасывал изумленную, почти испуганную Наденьку цитатами из документов, старых книг и жизненных примеров: — и, несмотря на это, все-таки мы — самохвалы, — продолжал он. — Мы страшно любим говорить о нашей доблести, о святости, о силе и богатстве, а скажите — чья история более богата столь кровавыми страницами? Тупым тщеславием о ложной славе, предательством? Где больше нищенства, невежества и изуверства? К чему, я спрашиваю вас, мы лжем сами-то перед собою?
Наденька долго, покорно слушала Василия, пожимала плечами.
Она догадывалась о причинах его вспыльчивости и втайне ей было приятно это чувствовать, но все-таки она делала вид незаслуженно обиженной и тихо спрашивала у Василия:
— За что вы на меня-то кричите?
Стр. 5
Тогда Василий загорался еще больше, и в Наденьку летели вихри новых слов, более горячих и резких, которые подавляли ее своею силою и неоспоримой правдою.
Потом, как бы натешившись растерянностью Наденьки, он говорил спокойнее:
— О, я понимаю неистовства такого человека, как раскольник Аввакум! Помимо грубости, невежества, в нем, безусловно, преобладало чувство брезгливости к неправде, к подлой русской мягкотелости, к разгильдяйству. Русская жизнь всегда была так изуродована, загрязнена и пропитана неправдой, что перед нею все честные люди обязаны неистовствовать.
Потом он умолкал, сконфуженно и тихо улыбаясь Наденьке, которая своей покорностью обезоруживала его злобу.
Тогда он уходил, объятый пламенем слепой обиды, и, уединившись где-нибудь, пытался успокоиться и привести в порядок свои мысли.
И вот, картина за картиной, одна другой мрачнее, вставали перед ним, нагромождались в рыхлую, высокую и непреодолимую стену, через которую Василий никак не мог пройти и всякий раз попадал между двух огней, одинаково опасных: между русской азиатчиной и ложно понимаемой и растлевающей, плохо воспринятой от запада цивилизацией.
Ему одинаково были противны и бестолковая, пискливая, с тещиными языками и французскими вафлями, с зелененькими чертиками «Верба», и дурацкие похождения кинематографического Макса, опрокидывающего на себя и на прохожих помои и тем самым доставляющего большое удовольствие русским зрителям.
Когда он думал о Киеве, о Новгороде, о Варшаве, о Кавказе, об Украине, об Искере, покоренных и поглощенных Москвою, — он видел, что у тех были своя история, свои герои, эпос, красота. Что же было у Москвы, кроме пожаров, казней, измен и провокаций?
Василию больно было от этих вопросов, потому что он был русский, потому что чувствовал в этих тяжелых,
Стр. 6
оскорбительных вопросах какую-то правду и неправду. И он от всей души старался отыскать такое сильное, большое и хорошее, перед чем упали бы все обвинения и бесспорные свидетельские показания никогда не лгущего седого времени...
Но как он ни вглядывался в глубь прошедшего, он не мог там отыскать могучего защитника, который оправдал бы третий Рим во всех его кошмарных преступлениях, тяготеющих над поколениями «потомков православных».
— Да, — иногда вслух раздумывал Василий, — был Москва град великий, град чуден, многолюден; но, как и самое название его, приобретенное от реки: «Мутная вода», — история его мутна и непроглядна... Кулачные бои, междоусобия и войны, пожары, потопы, глады, великие смуты... Великий чумный мор. Великое пьянство, начиная с нищей братии и кончая всешутейшими и всепьянейшими соборами. Вот это все свое, московское, национальное.
Вот почему Василий радовался всякий раз, когда что-нибудь видел светлое, отрадное, правдивое, не похожее на все исконно московское.
Когда он навещал Румянцевский музей или Третьяковскую галерею, когда читал о Репине или об адвокате Муромцеве, когда слушал Онегина или Снегурочку — он весь преображался, пьянел от роя грез о будущем своей отчизны и забывал навязчивые призраки из прошлого.
Но кратковременный восторг быстро проходил и снова сменялся грустными думами. Москва опять превращалась в бесформенные горы грубого сырья, в море пьяных, передержанных дрожжей, в океан опасного горючего материала.
И всякий раз как олицетворение его скорби о грехах Москвы на фоне ее рисовалась Наденька, неотвязно преследующая и почти ненавистная.
Дня за два до отъезда из Москвы Василий, увлеченный описанием древнейших икон, задержался в Летнем храме на Рогожском кладбище почти до вечера.
Когда он вышел из сумрачного помещения, еще хранившего накопленную под казенными печатями полувековую плесень,
Стр. 7
и вдохнул в себя струю свежего воздуха, над ним раздался мощный благовест.
Василий невольно задержался на паперти и залюбовался игрою розовых лучей заката на кресте новой колокольни. Возвышаясь отдельно от храма, она показалась Василию похожею на сказочного гиганта-витязя, смотрящего с горы куда-то вдаль.
Василий отошел от колокольни и проверил впечатление. Могучий витязь точно ожил. В красной кольчуге, в тяжелом сером шлеме с остроконечным верхом, заканчивающимся золотым крестом, он зычно повторял какое-то одно могучее, большое, еще никем не понятое слово.
И все храмы Москвы, казалось, слушая его, отзывались многоголосым эхом, а здесь, на кладбище, под черным мрамором надгробных саркофагов молча внимали ему бесчисленные мертвецы.
Василий задержал дыхание от восторга перед силой постучавшегося в его душу символа и тут же вспомнил, что скоро должен уехать из Москвы.
— Домой! — сказал он грустно, как будто говорил о чем-то мрачном и холодном, как могила. — Домой? — повторил он с бледною улыбкой, как будто спрашивал — зачем же, по какой причине?
А Витязь между тем все звал, или пробуждал, или убаюкивал кого-то одним и тем же зычным, непонятным словом.
— Да, домой! — глубоко вздохнувши, еще раз утвердительно сказал Василий, и перед ним мелькнули все семь лет, проведенные в Москве, такие яркие, значительные, открывшие ему широкую дорогу в жизнь. И только тут Василий понял и почувствовал, чем для него была Наденька. Он ощутил в своей душе почти опустошение, которое необходимо было чем-нибудь заполнить, как-нибудь оправдать.
В то же время он почувствовал, что ни за что и никому не отдал бы свою тоску, вцепившуюся в сердце вместе с осиротелою любовью, которой раньше он почти не замечал в себе.
Стр. 8
Ведь это она, тоскливо зазвучавшая, как тронутая тонкая струна, любовь заставила его с такою ищущею зоркостью глядеть на Божий мир, на человека, на природу и на все, что вырастает и цветет под светом солнца.
Ведь все лучшее, что в нем скопилось, взлелеяно теплом любви, и теперь, когда на смену ей пришло страдание, душа как будто еще шире распахнулась навстречу жизни и ищет в ней живого Бога, чтобы отдать ему все то, что вскормлено любовью.
Теперь Василию как будто стал понятным зычный зов каменного крестоносца-витязя, и он готов был все простить Москве за то, что наконец-то угадал, увидел в ее сердце самое великое, самое святое: выстраданную, придавленную тяжелыми веками тьмы и безмолвия Любовь... Любовь как Бог, любовь как страдание, любовь как Совесть!
Замурованная в каменной башне, закованная цепями молчания и ослепленная вековою тьмою, она, эта дремлющая совесть, воскреснет, окропленная слезами человеческой любви, и, откликнувшись на богатырский зов седого Витязя, придет и все очистит нелицемерным покаянием и истинною, созидающей любовью!
— Ныне и присно и во веки веков! — отчетливо и твердо произнес Василий и, повернувшись лицом к востоку, истово перекрестился, низко поклонился храму и в душе своей раздельно, сильно и упрямо прибавил:
— Клянусь: да будет так. Аминь!.. — Он надел шляпу и с влажными суровыми глазами пошел к воротам. Но, отойдя немного, оглянулся, посмотрел на серый шлем колокольни и, как будто это было действительно живое существо, дружески сказал с загадочной улыбкой:
— До свиданья!..
И пошел веселый, облегченный, мимо серого, бревенчатого, как около сибирских тюрем, тына.
И его отношения к Наденьке и к Викулу опять наладились, стали простыми, дружески-непринужденными, и их
Стр. 9
длинная, богатая приключениями дорога до Сибири была сплошным веселым развлечением.
Василий как-то сразу отгородил от себя Наденьку как женщину и твердо сказал своему чувству: «Молчи! Теперь не твое дело».
К Викулу он относился ласково и слегка иронически, тщательно оберегал его от чувства ревности и всячески старался убедить Наденьку, что ей, пожалуй, по приезде на Алтай необходимо разыграть московскую старообрядку и надеть старинный сарафан.
Наденька ему не верила, но с удовольствием болтала с ним на эту тему и любовалась совсем по-новому смеющимся его лицом, прислушивалась к его тону, к голосу и с тайной грустью находила, что он радуется, что все так хорошо случилось.
Свободные поля Сибири, зреющие полосы ржи и свежие стога сена, рассыпанные по лугам, действительно оживили Василия; он не мог насмотреться на раздольные равнины, на небо, голубое, чистое, высокое, на тополевые острова и ивовые берега, когда на пароходе плыли вверх по Иртышу.
Наденька, запасшаяся перед поездкою в Сибирь различными и многочисленными костюмами, часто переодевалась и выходила на палубу то в беличьей душегрейке, если это было вечером, то в шляпе-мексиканке, если это было в полдень. И Василий добродушно потешался над ее незнанием географии:
— Небось не на Ледовитый океан вы едете... И не в Австралию!..
А всех их вместе: Викула, Василия и Наденьку — больше всего занимала лежавшая на борту парохода, красная с синими каемками и белым плоским днищем, лодка. Запакованный в брезенты и рогожи мотор лежал отдельно, и Василий все время пугал:
— А вдруг нам с ней не справиться?.. Это вам не в книжках: сел да и поехал... Надо знать механику!
— У меня есть опыт! — возражала Наденька.
Стр. 10
— Минаевский механик нам наладит, — успокаивал Викул.
И Минаевский механик действительно наладил, а Настасья Дмитриевна, чтобы лучше разузнать москвичку, предложила даже прокатиться на обнове.
Наденька, не раз катавшаяся на моторе по Пресненским прудам в Москве, быстро приладилась к рулю и восхитила не только Викула с Василием, но и госпожу Минаеву.
Пробыв три дня у гостеприимной Настасьи Дмитриевны и рассказав о Павле Федотыче все приятное, кроме кутежа у Яра, гости, к величайшему удивлению и радости Аверьяна, наконец-то избавленного от житья на скучном берегу рядом с потрескавшимся лесом, который Викул наспех по дешевке продал, уселись в лодку и не без волнения отправились вверх против течения.
Погода была ясная и тихая. Мотор работал хорошо, и Аверьян, сидевший на тюках с московскими товарами, не мог надивиться:
— Вот дак сила!.. Ват дак окаянный!.. — говорил он, качая головою, а сам блаженно улыбался тоненькой забавной гостье, не смея с ней заговорить.
Да и для всех поездка была праздником. Василий, Викул и Наденька, как пустившиеся в кругосветное плаванье дети, чувствовали себя приподнято и радостно. Василий всячески дурачился и, напевая что-то, ласково заглядывал Наденьке в глаза и спрашивал:
— Не тяжело ли? Давайте я поправлю. И Наденька отвечала звонким возбужденным голосом, стараясь перекричать рокот мотора:
— Проваливайте! Проваливайте... Не уступлю!.. А то вы еще испортите...
В первый же день они прошли около ста верст и на ночлег причалили к живописному степному берегу, на котором приютилась маленькая избушка, временно покинутая рыбаком.
Это была первая ночь Наденьки под открытым небом. Впервые она ела, не заботясь о том, как это выходит.
Стр. 11
Впервые позабыла о прическе, о костюме, об изяществе манер. Она заметно покраснела от загара, и на шее резко отличалась от розовой, прижженной, белая, не тронутая солнцем, кожа.
Василий, когда выступили звезды, притих у костра, расспрашивая Аверьяна про Чураевку, а Наденька и Викул по росной и густой траве ушли далеко в степь.
Там Наденьке было немножко жутко, она шла близко возле Викула и все теснее прижималась к его плечу, чувствуя через тонкую рубашку теплоту и запах его тела.
Никогда еще не чувствовала Наденька такого наслажденья от того, что она маленькая, хрупкая и беспомощная, как ребенок. Никогда с такою силой не хотелось ей, чтобы мужчина взял ее на руки и понес, не спрашивая, куда и зачем.
Она все больше висла на его руке, все чаще останавливалась, переводя дыхание, и, наконец, запутавшись в траве, упала на росистую землю.
— Я не могу больше идти!.. Я промочила ноги...
Викул наклонился к ней, большой, неловкий, молчаливый. Близко заглянул в лицо и в темноте, сквозь черные волосы усов и бороды, блеснули его белые зубы. Он улыбнулся, тяжело дышал и, растерявшись перед нежною покорностью женщины, не знал, что ему делать.
Потом встал на колени, осторожно обнял Наденьку, поднялся с нею на ноги и понес ее еще дальше вглубь тихого, пустынного степного лона.
Наденьке казалось, что она летит, что земля осталась далеко внизу, что она — маленькая птичка, взятая на крылья сильным горным орлом, и что ей хочется лететь все выше, выше, выше…
Пришли они к избушке на рассвете. Василий был в лодке. Растянувшись на узлах, он широко открытыми глазами смотрел на звезды, но, когда возле костра заговорил не спавший Аверьян, Василий прошептал чуть задрожавшими губами:
— Отыскались...
Стр. 12
И сделал вид, что крепко спит.
Весь день Наденька плохо слушала Аверьяна, показывавшего опасные места на реке. Мотор часто сбивался с пути и попадал на отмели.
Василий изредка украдкой заглядывал в лица Наденьки и Викула. Но Наденька смущенно прятала свои глаза под мексиканкой, а о Викуле Василий думал: «Он, кажется, готов кричать, что он на высоте блаженства». И где-то тайно возникал вопрос: «Неужто и я на его месте так же оглупел бы?».
И снова ему стало весело глядеть вперед на чуть взволнованную предгорную степь.
На третий день пути вдали им показались горы. Наденька, увидев их и вспомнивши, что все это не на картине, не на лекции, а наяву, пришла в неистовый восторг.
— Господи!.. Как хорошо!.. Ведь это сказка... Вот она, сказка!..
Истосковавшийся о родине, преображенный, мечтающий о чем-то собственном Василий смотрел вперед большими светлыми глазами и восторженно высоким тенором кричал:
— Нет, это не сказка!.. Это присказка: вся сказка впереди!
Часть III.
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
Пестрым, плотным и горячим кольцом окружила Викула, Василия и Наденьку толпа. Наденька почувствовала на себе десятки любопытных взглядов и, преодолевая неловкость, с удивленною улыбкой оглянулась на девок и подростков и бросилась на них с шутливою гримасой:
— Б-уу... Съем!..
Толпа отхлынула, но никто в ответ не улыбнулся, и Наденьку поразило, что все продолжали молчать и с упорством рассматривать ее, как зверя никогда не виданного и опасного.
Стр. 13
Между тем Василия и Викула поочередно обнимали Анна Фирсовна, Грунюшка и Стешка, цеплялись какие-то бабы и старухи, загородившие дорогу к дому, и вся толпа медленно продвигалась вперед к усадьбе, замкнув, как в хороводе, двух черных мужчин и белую тоненькую женщину.
Викул как бы позабыл о ней, а Василия совсем затормошили, радовались и дивились, глядя на него, щупали его поддевку, сапоги с высокими лакированными голенищами, и восклицали:
— Гли-ко: борода!
— А худенькой... Ишь, наука-то как иссушила.
— Да родимый ты мой... Да Господи!.. Привел-таки Господь увидеться... лепетала Прасковья Филатьевна. — А уж я-то тосковала... Я-то горевала.
Она позже всех протискалась к Василию. Отыскала глазами Викула, обняла его, заплакала — да опять к Василию:
— А уж я-то думала, я-то размышляла: забыл!.. И не вспомнит, и не приедет больше... — Она утерла фартуком глаза, оглянулась и увидела в толпе растерянно улыбавшуюся Наденьку: — А это кто же, гостюшка-то?.. — таинственно спросила она у Василия, — не женушка ли уж твоя?
Василий быстро оглянулся и, не ответив матери, протискался к Наденьке и стал прочищать ей дорогу в новый дом.
В большом доме и в хоромине была прервана застольная беседа. Народ высыпал в ограду, кто по домам пошел, кто поздоровкаться с приехавшими. Только старики не вышли из моленной. Василий потерял в толпе Викула и, остановившись с Наденькою на крыльце, не знал, куда ему идти и что делать.
Большой дом кишмя кишел людьми. С верху спускался миссионер и распевисто тянул:
— Во-от он гостенек московский!.. Здра-авствуйте-ка. Здравствуйте!..
Он крепко пожал руку Василия и жадно стриганул глазами по Наденьке. И только теперь Василий увидел, что из моленной через ограду, перед расступающейся толпою мед-
Стр. 14
ленно, с костылем в руках, шел бледный Фирс Платоныч.
— Отец!.. — вскричал Василий и, бросив Наденьку одну, быстро сбежал с крыльца навстречу родителю. — Батюшка! — поправил он себя, когда приблизился к нему.
Фирс Платоныч снял с Василия левою рукою шляпу, обнял его тою же рукою, а правой трижды крестообразно побил по лбу, животу и плечам и задрожавшим голосом сильно сказал:
— Здорово, сын... — и, поцеловав Василия, еще тверже сказал: — Здорово, милый сын!..— и на бороду его скользнула крупная слезинка.
Наденька стояла на крыльце, опять окруженная пристально разглядывавшею ее толпою, и уже не искала Викула, не чувствовала неловкости, но жадно вглядывалась в движения и черты большого старика и повторяла, сама не понимая своих слов:
— Как все это странно, как все это странно!.. — и не слышала, что мужики и бабы вслух осуждали ее платье, шляпу, рост и мелкие веснушки на лице.
Наконец на крыльцо взошел Викул, уже обошедший всех родных, и, увлекая за собою на второй этаж Наденьку, громко говорил ей:
— Ну вот, сюда, наверх... Тут мы тебя и поселим...
—Одну?.. — спросила Наденька, но Викул не слыхал ее, и уже бегал по большой и светлой, но не прибранной и неуютной комнате, и уговаривал ее негромко и с оглядкою:
— Тут все мы приберем да вымоем... Устроим... Никто тебе не помешает...
— А ты!.. — спросила Наденька, схватив его за горячую руку.
— Я?.. — остановился он и как-то странно отшатнулся от нее. — Я пока там, в хоромине... — и он прибавил совсем тихо: — Надо старика сперва подговорить... Пока пусть, будто ты так... Чужая будто...
Он торопливо вышел и спустился вниз, как бы боясь,
Стр. 15
чтобы его кто-нибудь не заметил рядом с Наденькой, а Наденька опять осталась одна и, остановившись у окна, смотрела на реку, и на зеленые горы, и на высокое, только что омытое дождем небо. Ей стало грустно и в то же время забавно все, что она видела и слышала. Ей хотелось пойти вниз вслед за Викулом и поздороваться с самим Чураевым, но что-то удерживало, как будто она боялась глазастой толпы, а главное — этого большого и громогласного старика.
Тяжело отпыхиваясь, наверх поднялась Анна Фирсовна.
— Ах ты, ягодка ты моя писаная, гостюшка ты наша дорогая! — затараторила она, — да расскажи ты мне, для ради Бога, кто ты и по че сюда тебя Господь принес?.. В этакие-то наши гиблые-то буераки?.. Уж не невеста ли ты Васенькина будешь?..
Наденька обрадовалась простодушной женщине и, улыбаясь ей, спросила:
— А почему же Васенькина?..
— Дак ишь, неграмотные мы да бестолковые!.. Болтаем почем зря, уж ты не посуди!.. — и она, просто обнимая Наденьку, пощупала ее плечи. — Ух, да какая худенькая-то!.. Ты поче же экая-то... И платьице-то эдакое лебезнесенькое!.. А ты бы сарафан носила — все бы пополней казалась, — вдруг строго предложила Анна Фирсовна.
Наденьке сделалось уютно и тепло около этой теплой и такой пахучей доброй бабы.
— А ты кто же будешь? — спросила она у Анны Фирсовны.
— Я-то? На вот!.. Да Фирсова дочка! Большуха!.. Сестра Васютке-то! Вот ты-то мне-ка расскажи: по че ты сюда забралась-то.. Это твой самокат-то, што ли... Лодка-то... Анна Фирсовна кивнула на реку.
— Мой, — сказала Наденька и посмотрела на мотор, возле которого столпились и ликовали любопытные.
В комнату с шумом впорхнула Грунюшка и, всплеснув руками, закричала:
— Анна, да мы што-же это прохлаждаемся?.. Гостей-то надо ведь кормить! — Потом, увидев Наденьку, она притихла,
Стр. 16
подошла к ней близко, как к подружке, пощупала рукою частицу кружева на кофточке и спросила:
— Это почем же продают?.. — и тут же, увидев сквозь прозрачную ткань нежную и розовую кожу на плече, Груня больно ущипнула Наденьку: — Щеголиха!..
Наденька взглянула в ярко-розовое, круглое, лоснящееся лицо Груни, увидела ее большие серые глаза, из которых брызгал здоровый, свежий смех и простота, и почему-то веки у нее отяжелели, а глаза быстро наполнились слезами... Растерянно смеясь, она закрыла их руками, и узенькие ее плечи затряслись от внезапных рыданий...
— Больно? — испугалась Груня.
— Да ты пошто эк-ту?.. У-у! Халда! — и Анна Фирсовна потихоньку шлепнула Груню по белокурой голове ладонью, а сама совсем по-матерински, как маленькую, прижала Наденьку к грузной и мягкой груди и лепетала с искренней сердечностью:
— Да перестань ты, ягодка моя!.. Она ведь это так!.. Не взаболь...
Но Наденька подняла влажные от слез глаза и уже весело смеялась, поспешно вытирая их ладонями.
В душе ее вставало смутное сознание, что совершилось что-то непонятное, ненужное, почти безумное, но уже непоправимое, и потому не надо ворошить его, не надо обнаруживать и казаться слабой, малодушной. Надо быть смелее и бойчее, вот как Груня или Анна Фирсовна. И Наденьке захотелось слиться с ними, быть похожей на них, спрятаться за них, чтобы не бросаться в глаза, не быть мишенью для этих суровых, чужих, сверлящих взглядов.
А наверх взошла Варвара, и в надменном взгляде ее черных, строгих глаз Наденька увидела почти презрение, будто Наденька была раздета.
Аверьян вносил наверх вещи, Кондря, разгружая из лодки товар, громко кричал на берегу с Филиппом. Груня метнулась с веником из угла в угол и, развевая
Стр. 17
подолом, начала мести полы и гнать мелких девчонок вниз, звонко выговаривая:
— Грязи-то и так тут натаскали!.. Убирайтесь, убирайтесь к лешему!..
Вскоре и Прасковья Филатьевна поднялась наверх. Она ходила вокруг Наденьки, совалась без толку туда и сюда и не решалась повторить допроса: кто же она, гостьюшка? И почему простоволосая? И почему в смешной войлочной шляпе?..
А Наденька не выдержала пристальных и строгих, почти враждебных взглядов и взмолилась Анне Фирсовне:
— Куда бы мне... умыться, что ли, да переодеться... Ради Бога!..
— Пойдем со мной! — шепнула Анна Фирсовна. Но вслед за Анной Фирсовной и Наденькой снова потекла c высокого крыльца в хоромину красная вереница баб и девок. Наденька не утерпела, рассердилась:
— Скажи ты им: чего они таскаются за нами?..
— Кыш вы! — как крыльями взмахнула на толпу Анна Фирсовна и затворила сени на защелку. Потом провела Наденьку в полутемную кладовку, указала на медный рукомойник и шепотом сказала: — А ты бы вправду сарафан надела... Мы бы тебя обрядили, басенькой доспели бы! — засмеялась Анна Фирсовна, соблазняя Наденьку, как ребенка.
— Твой? — испуганно спросила Наденька, прислушиваясь к гулу голосов в хоромине.
— На вот, да пошто? Да Грунькин, либо Варварин, она тоже сухая... А у ней все ше-олковые да атласные!.. Наденька вдруг громко засмеялась и храбро крикнула:
— Наряжайте!
Анна утицей понеслась к Варваре, а к Наденьке в кладовку ворвались Груня, Грунины подружки, Настя и Маринка, и еще две краснощекие грудастые молодухи.
— Я не хочу при них! — капризно заявила Наденька, и ей действительно казалось стыдным раздеваться при незнакомых женщинах.
Стр. 18
— Да полно ты!.. А мы тебя съедим, — вступилась бойкая Маринка и принялась перерывать в укладе разноцветное Варварино добро.
Анна Фирсовна уже расстегивала Наденькину кофточку и, когда с ее красивой точеной фигурки свалилась узенькая юбка, девки и бабы хлопнули в ладоши и хором крикнули:
— Родимые!.. В штанцах!..
Наденька присела на какую-то скамейку и, сжимаясь в комочек, быстро колотила каблучками по полу и вся дрожала, весело и заразительно смеясь, как будто ее щекотали.
А девки и молодухи препирались между собой:
— Синий, синий!..
— Нет, бастее желтый!..
— Уйди ты, девка!.. Вот — малиновый!.. Варвара была рада, что ее шелковые сарафаны разжигают зависть молодух и девок, и, не прикасаясь к своему добру, щурила глаза, чтобы в полутьме кладовки насладиться красотой нарядов, и нехотя вставила:
— На пол-то не роняйте... Не мните!.. Не мните!..
— Вот этот! — ухватилась Наденька за самый яркий, красный с желтыми цветами.
— Уйди ты, девка! — огрызнулась Груня, — Этот вовсе и не шелковый, Стешкин...
— Его, его хочу! — топала Наденька каблучками.
— А ну, примеряй!.. И вправду, будет впору!.. Стешке-то на рост кроили.
Наденька пригнулась к полу, красиво изогнулась, поднырнула в холщовую становину с вышитыми шелком рукавами и вытянулась, как тоненькая белая свеча.
Быстро и с глухим азартом бегали по ней девичьи и бабьи руки. Одни разглаживали проймы, другие расправляли рукава, третьи одергивали красный сарафан, четвертые обвивали тонкий стан плетеною широкою покромкой из разноцветных гарусов... А Груня уже выбирала из Наденькиной прически шпильки и гребенки и крупным гребнем расчесывала темно-золотистые густые волосы. Расчесывала и рассказывала:
Стр. 19
— A y нас тут как-то по зиме купцы приезжали... Волосья девичьи скупали... По тройке за косу платили!..
— Я втупоръ свою продала, — подтвердила Настя.
— Отрезала? — удивленно повернулась к ней Наденька.
— Ну, а как? — и Настя показала русый толстый обрубок косы. — Теперь, девонька, еще гуще растут...
— А правда, што там у вас бабы плешивеют? — заглядывая Наденьке в глаза, спросила Груня, и темная кладовка наполнилась веселым смехом. В дверь кто-то сильно постучался. В кладовке смех погас. За дверью раздался голос Кондри:
— Ма-ам!.. А мам!.. Иди скорее, дедушка зовет!..
Наденька, совсем готовая, с пучком лент в косе, в малиновом нарукавнике, быстро повернулась к выходу и с преувеличенным задором потребовала:
— И я к дедушке!..
И Груня, Настя, Маринка и Анна Фирсовна, любуясь Наденькою, как собственным произведением, повели ее через ограду к моленной избе. Только Варвара отстала, затворять ящики.
Наденька на крыльце остановилась и, придерживая сердце, побледнела. Она теперь казалась пополнее, но рядом с дородными бабами и девками все-таки напоминала жиденькую Стешку.
Спохватившись, что старому Чураеву может не понравиться баловство с переодеванием, Наденька сказала Анне Фирсовне:
— Нет, я не пойду!..
— Да полно ты, Христа ради!.. — полушепотом ответила ей Анна Фирсовна и совсем шепотом прибавила: — Ты только, как войдешь, — не смейся!..
И Наденька, не видя ничего и потеряв все мысли, первая вошла в сумрачную, низкую и пахнувшую чем-то вкусным избу.
Без дум, без слов она остановилась перед застольем вдруг смолкших седобородых стариков в темных кафтанах, и минута наступившего молчания показалась ей,
Стр. 20
как долгий час. В эту минуту она увидела и поняла так много, что не сумела бы рассказать всего за целый день. Но все-таки, первее и значительнее всего ей показалась крупная фигура старика Чураева, окруженная тремя сынами, которые стояли позади отца и все, как высеченные из агата, сливались с темною стеной, с поблекшими от времени красно-синими цветами. Потом она заметила висевшее над ними и нарисованное на потолке желтое солнышко, похожее на подсолнух.
Викул и Василий вначале не узнали Наденьку. Но при виде бледного и будто виноватого знакомого лица, у Василия больно сжалось сердце, и как-то весь он съежился, как от холода, и опустил глаза.
А Викул, разглядев Наденьку и увидев в ней теперь совсем покорную, простую и похожую на всех, с которыми она стояла, твердо понял, что без нее уже не может жить, не сможет ждать, пока удастся подготовить, согласить отца, не сможет прятаться. Он вдруг, не отдавая сам себе отчета, в три широких шага подошел к Наденьке, взял ее за руку и низко поклонился отцу.
— Батюшка!.. — сказал он громко, и поперхнулся. Наденька от неожиданности вспыхнула и задохнулась внезапным волнением.
Фирс Платоныч встал из-за стола, поднял бороду и, полуоткрывши рот, изумленно и молча смотрел на сына и на незнакомую девицу. Старики и женщины зашелестели тихими словами, и новая минута холодного бездумья и безмолвия снова прогнала с лица Наденьки краску до последней кровинки.
— Благослови! — докончил глухо Викул и грузно повалился отцу в ноги, коснувшись лбом и волосами пыльного, затоптанного пола.
Ананий отошел к божнице и, криво ухмыляясь, поправил покосившуюся восковую свечку, горевшую перед темным ликом Спаса.
Только одна Парасковья Филатьевна, принесшая окончившим обед гостям разбавленного жидкого медку, посто-
Стр. 21
яла, посмотрела, поняла и с язвым недовольством храбро упрекнула мужа:
— Ну, дак ты чего, старик!.. Чего глазами-то моргать... То-ли-се-ли говори!..
Фирс Платоныч отыскал глазами лицо Василия, и взгляд его вдруг стал лучистым, и добрым, и в то же время упрекающим.
— Это ты, што ли, ему такую кралю высватал?..
— Нет, батюшка, он сам, — уклончиво сказал Василий.
Фирс Платоныч помолчал. Обошел скамейку, приблизился к невесте и, наклонившись к ней, пристально и просто заглянул в ее вдруг снова вспыхнувшее, улыбавшееся лицо с большими влажными глазами.
— А не покаешься?.. О Москве не заскучаешь? — ласково, но громко спросил Чураев.
И в его голосе и взгляде Наденька почувствовала как бы опору и тепло, и к ней опять вернулся недавний задор.
— А вы не давайте мне скучать!.. — она скользнула взглядом по Василию, расправила тонкою рукою нарукавник, поперхнулась неуместным смехом и опять потупилась.
Теперь она почувствовала, что лучше бы ей провалиться, если все так по-дурацки вышло. Что такое творится: сон все это или явь? Почему она здесь и по какому праву все эти люди окружили ее, как подсудимую?
— Батюшка, благословите!.. — услышала она сдержанный, певучий голос Василия и с усилием взглянула на него.
Но Василий сделал вид, что его не трогает вся эта сцена, и будто он не произносил никаких слов.
«Ах, вот как!» — вихрем поднялась в душе Наденьки обида, но тут же она почувствовала, как горячо и сильно сжимал ее руку Викул, и вспомнилась ей ночь в степи, росистая трава, и звезды, и Викул, сильный, дерзкий, сразу покоривший ее навсегда... И снова мысли и слова оставили ее. Она слегка пошатнулась на месте и коротко, но твердо повторяла себе одно только слово, в котором заключалась
Стр. 22
|
