Кн. В. Оболенский. М.Е. Салтыков в своей семье: Воспоминания случайного знакомого Оболенский В.А. М.Е. Салтыков в своей семье: Воспоминания случайного знакомого / Кн. В. Оболенский. // Современные записки. 1921. Кн. VI. С. 81–91.
1887–1889. Семья М.Е. Салтыкова-Щедрина. Похороны писателя (ср.: Тартаковский 44).
Стр. 81
М. Е. САЛТЫКОВ В СВОЕЙ СЕМЬЕ.
(Воспоминания случайного знакомого.)
Лето 1887 года Михаил Евграфович Салтыков проводил в Финляндии, возле ст. Мустамяки, где он нанял дачу в имении моей матери.
Там впервые мне пришлось встретиться с ним и познакомиться с его семьей.
Был я тогда птенцом желторотым, только что окончил гимназию, но произведения Салтыкова-Щедрина читал и относился с благоговением к великому писателю.
Теперь Салтыков полузабыт, молодежь его мало читает. А тогда, я помню, с каким нетерпением мы ждали выхода очередной оранжевой книжки «Вестника Европы», в котором после закрытия «Отечественных Записок» печатались очерки и рассказы Щедрина.
И вот этот знаменитый Салтыков-Щедрин должен поселиться у нас на даче... Я с нетерпением ждал дня, когда его увижу.
Наконец по въездной аллее, куда мы в условленный день вышли встречать знаменитого писателя, мимо нас проехало ландо, в котором рядом с довольно красивой дамой сидела неопределенная фигура, укутанная шубами, несмотря на теплую погоду. Тяжелый плед, по-женски надетый на голову, совершенно закрывал лицо Салтыкова.
Сзади на нескольких таратайках ехали двое детей с гувернанткой, прислуга и вещи.
Я был очень раздосадован этой первой встречей: часа полтора сидел в аллее, ожидая увидеть самого Салтыкова, и видел лишь комок шуб и пледов...
Стр. 82
На следующий день в той же аллее я познакомился с женой М. Е. Елизаветой Аполлоновной и с его детьми Костей и Лизой.
Елизавете Аполлоновне было тогда под сорок лет. Склонная к тучности фигура, туго затянутая в корсет, лицо миловидное, но совершенно невыразительное, несмотря на красивые, слегка искусственно ретушированные серые глаза. Такие лица тысячами встречаются на улицах, в вагонах железных дорог, на званых вечерах, но памяти они не загромождают.
Несмотря на деревенскую обстановку нашей жизни, она одевалась по-городски и, когда ходила гулять в лес, надевала шляпку и перчатки.
И разговаривала она не просто, а так, как, по ее представлению, должна разговаривать светская дама из высшего общества: как-то поверхностно скользила по теме разговора, перепархивая с одного предмета на другой, щебетала всякий наивный вздор, который мог бы показаться милым в устах шестнадцатилетней девочки, но совершенно не к лицу был женщине бальзаковского возраста, а тем более жене известного писателя.
Дочка ее Лиза должна была собой изображать un enfant comme il faut. Несмотря на то, что ей было тогда уже лег четырнадцать, одевали ее à la bébé: всегда с распущенными волосами, в коротеньком платьице выше колен, с неизменным cerceau в руках и с большим мячиком в сетке, перекинутой через плечо. Ну, словом, девочка с модной картинки. А рядом с ней — гувернантка, без которой Лиза не отпускалась из дому.
Во всем этом чувствовалось стремление матери во что бы то ни стало достичь настоящего хорошего тона. А выходило нелепо и карикатурно.
Хороший тон нарушался развинченным увальнем-гимназистом Костей, грубоватым, балованным, но милым и умным мальчиком, огорчавшим мать своими дурными манерами. Впрочем, через год она его отдала в лицей, и Костя быстро
Стр. 83
пополнил пробелы своего воспитания. Но об этом будет речь впереди.
Очень ясно помню мое первое посещение дачи Салтыковых. Через несколько дней после их приезда мы с матерью и сестрой отправились к ним с визитом.
М. Е. был уже серьезно болен всеми теми болезнями, которые свели его в могилу через полтора года. Он и поселился у нас главным образом потому, что в двух верстах на своей даче жил его приятель, знаменитый профессор С. П. Боткин, лечивший его уже несколько лет подряд. Однажды, когда мать моя спросила С. П. Боткина, какой болезнью болен Салтыков, — он ответил, что спросить нужно иначе: какой болезнью он не болен. Все внутренние органы его были в ужасном состоянии, и доктора недоумевали, как он еще мог жить.
Салтыков с женой приняли нас в гостиной. В сером мягком пиджаке и с неизменным тяжелым пледом на плечах, он сидел в кресле неестественно прямо, положив руки на тощие колени. Помню, как мне сразу сделалось как-то не по себе от одного вида этого хмурого и сурового старика.
Чувство неловкости еще больше увеличилось, когда он без всяких вводных любезных фраз, которые обычно люди произносят при первом знакомстве, стал с желчной раздражительностью, как будто нарочно, чтобы нам сделать неприятность, ругать Финляндию, ее природу и жителей, наконец, дачу, владелица которой в первый раз пришла с ним знакомиться. А затем пошли жалобы на болезнь, на плохой уход за ним и т. д.
Мрачно смотрели на нас с неподвижного желтого лица, изредка нервно подергивавшегося, огромные, строгие и какие-то бесстрастно отвлеченные глаза, а отрывочные злые фразы, прерывавшиеся тяжелым дыханием, производили впечатление скорее рычания, чем человеческой речи.
Представлялось как-то вполне отчетливо, точно чувства горечи, гнева и раздражения и есть те болезни, которые разлагают его организм, выходя наружу стонами, кашлем и жестокими словами.
Стр. 84
Но вдруг на его каменном лице в мускуле щеки появлялась едва заметная юмористическая складка, а из уст вылетала чисто щедринская острота, до такой степени неожиданная и комическая, что все присутствующие невольно разражались смехом. А он продолжал сидеть так же неподвижно, глаза смотрели так же строго, и так же продолжалась его гневно-рычащая речь. И становилось неловко от собственного смеха...
Потом мы стали часто видеться с Салтыковыми, Мих. Евгр. очень сошелся с моей матерью и охотно беседовал с ней на литературные и политические темы. Иногда он рассказывал ей эпизоды из своей жизни, давая в одном-двух словах удивительные характеристики людям. Пересказывая нам эти рассказы, мать моя иногда до слез смеялась, припоминая какое-нибудь невзначай брошенное Салтыковым словечко или фразу.
Общий тон его рассказов все-таки был мрачный и угрюмый. Бесконечно мрачны были его воспоминания о своем детстве, о семье и особенно о матери, которую он так ярко изобразил в госпоже Головлевой. «Я до сих пор ненавижу эту ужасную женщину», — как-то сказал он про свою мать.
Елизавета Аполлоновна иногда присутствовала при этих беседах, но вступала в разговор всегда невпопад, делая внезапно наивно щебечущим тоном совершенно не идущие к делу замечания, что страшно раздражало Салтыкова.
Случалось, что он сдерживался, обнаруживая свое раздражение на жену лишь небольшим подергиванием щеки, причем на лице его появлялось выражение человека, услышавшего фальшивую ноту. Порой, однако, он не мог сдержаться: «Замолчи, вечно всякий вздор болтаешь, у-у-у-у», — рычал он. «Ах, Мишель», — щебетал в ответ наивный голосок. «Молчи, ду-ра!»...
Когда первый раз при моей матери Салтыков назвал ее дурой, Ел. Ап., обратившись к ней, сказала: «Не верьте, пожалуйста, княгиня, тому, что Мишель обо мне говорит».
Е. А. часто говорила такие глупости, которые свежего человека совершенно ставили в тупик. Может быть, она и не была так глупа, как это казалось. Конечно, она не блистала умом.
Стр. 85
Но мне казалось, что глупостями и наивностями, которые она изрекала на каждом шагу, она сознательно кокетничала. Они казались ей стильными для молодой хорошенькой femme-enfant, какой она продолжала себе казаться.
Одна из таких «очередных» глупостей мне хорошо запомнилась.
Однажды Салтыковы взяли меня с собой кататься в их ландо. Мы ехали вдоль большого озера, версты в две шириной, на противоположной стороне которого, на горе, виднелась большая дача С. П. Боткина. Е. А. смотрела на эту дачу и вдруг обратилась ко мне с вопросом: «Скажите, отчего С. П. Боткин не построит моста через озеро? Там бы хорошо было кататься»!
Плед, покрывавший с головой Мих. Евгр., нервно зашевелился, и из отдушины, оставленной для воздуха, послышалось рычание и обычное — «дура»!
— Ах, Мишель, ведь он же такой богатый,— продолжала невозмутимо Е. А.
— Замолчи, не могу я слушать твоего вздора, — раздался почти умоляющий голос из глубины пледа.
Как известно, Салтыков женился на своей «Лизе», дочери мелкопоместной помещицы Великолуцкого уезда, когда ей было всего шестнадцать лет.
Говорили, что женился он по любви, очарованный ее красотой и милой детской наивностью.
И, вероятно, детский лепет этой хорошенькой девочки в свое время приводил в умиление сурового мужа.
Но время шло, Е. А. из миленькой девочки превратилась в зрелую даму, но по-прежнему продолжала лепетать всякий вздор. И этот стилизованный вздор в устах стареющей femme-enfant, и претенциозное имя «Мишель», которым она называла больного старого человека, — все это было глубоко безвкусно, для Салтыкова же, органически не переносившего пошлости, — прямо мучительно.
И, тем не менее, у меня сложилось впечатление, что он глу-
Стр. 86
боко был привязан к этой женщине, которая каждым словом, каждым жестом раздражала его и которую он так грубо и безжалостно унижал, не стесняясь присутствием посторонних.
Помню, была уже осень, дул холодный пронзительный ветер и моросил дождь. Мы с сестрой зашли к Салтыкову и застали его одного, как всегда, за письменным столом, над рукописями, исписанными ужасным корявым почерком (он писал тогда «Пошехонские рассказы», которые моя сестра, вооружившись лупой, с большим трудом переписывала для печати).
— Ну, скажите, пожалуйста, — обратился он к нам, — куда ее понесло в этакую погоду!
Мы поняли, что он говорил о жене, которая часа за два перед тем велела запрячь и поехала кататься.
— Говорил ей, что холодно. Нет, не послушала, понеслась куда-то в легкой кофточке. Вот простудится и заболеет... Как за малым ребенком смотреть надо.
Видно было, что он серьезно волновался и беспокоился за жену.
А потом посмотрел на нас как-то растерянно и сказал: «Уж будьте добры, пошлите ей навстречу какие-нибудь теплые вещи. Ведь в самом деле простудится». И в голосе его прозвучала едва уловимая нотка нежной заботливости о жене.
Мы пошли исполнять его просьбу, но в дверях встретили благополучно вернувшуюся, веселую и здоровую Елизавету Аполлоновну.
Салтыков просиял и, хотя принялся ее отчитывать за проявленное легкомыслие, но больше так, по привычке...
Оскорбляя свою жену на каждом шагу самым беспощадным образом, он вместе с тем требовал от других полного к ней уважения. На этой почве у него выходили столкновения даже с близкими друзьями.
Рассказывали тогда о ссоре его с известным тверским общественным деятелем, А. М. Унковским, с которым он был связан многолетней дружбой. Ссора произошла при таких обстоятельствах: однажды Ун-
Стр. 87
ковский играл в винт у Салтыковых. Мих. Евгр., страстный винтер, но именно поэтому особенно раздражительный во время винтового священнодействия, за что-то рассердился на свою жену и, как всегда, грубо выругал ее.
Вероятно, Елизавета Аполлоновна действительно сказала или сделала какую-нибудь большую глупость, так как Унковский принял сторону ее мужа и в тон ему произнес что-то не в достаточной мере к ней уважительное.
И вдруг, совершенно для себя неожиданно, он увидал исказившееся злобой лицо своего партнера, который стучал по столу кулаком и кричал, что не позволит у себя в доме оскорблять жену.
Унковский, видя возбужденное состояние друга, просил его успокоиться, извинялся, оправдывался, но Салтыкова уже нельзя было унять. Он потребовал, чтобы Унковский немедленно оставил его квартиру и заявил, что больше никогда его принимать не будет.
Я не помню, кто из двух друзей умер раньше, но, кажется, так примирения между ними и не произошло.
Елизавета Аполлоновна, при всех своих недостатках, была существом весьма добродушным и незлобивым. Она кротко и терпеливо переносила все грубости и оскорбления, ежедневно сыпавшиеся на нее при посторонних, при детях. Привыкла к этому. А кроме того, она знала, что сколько бы ее «Мишель» ни ворчал и ни ругался, она в каждом отдельном случае поступит не так, как этого требует грозный Мишель, а так, как решила она, «дура» Лиза.
Жизнь Салтыковых в Петербурге шла так, как ей хотелось.
Правда, у него были свои знакомые и друзья, но за немногими исключениями это были знакомые, так сказать, его кабинета, где оживленно говорили о литературе и о политике, горячо спорили, иногда играли в винт...
Семья жила совсем другой жизнью, ничего не имевшей общего с кабинетом ее главы: театры, развлечения, балы... И дети получали «светское» воспитание, светское в услов-
Стр. 88
ном смысле, в соответствии с несколько вульгарным представлением Елизаветы Аполлоновны о «свете».
Дочь свою Лизу Ел. Ап. отдала в пансион г-жи Груби, где больше обучали хорошим манерам, чем наукам, и лишь тогда, когда она поняла, что такое «образование» уже вышло из моды, перевела ее в гимназию.
Успехи дочери к наукам мало интересовали мать. Ее больше занимали ее туалеты и выезды.
Когда я в первый раз пришел к Салтыковым на их петербургскую квартиру, Ел. Ап. пошла мне показывать заново меблированную комнату Лизы: «Посмотрите, какое я своей Лизе устроила уютное гнездышко». Гнездышко поражало количеством зеркал. «Лиза моя хорошенькая и любит смотреться в зеркало. Вот я и поставила ей зеркала так, чтобы она себя могла видеть en face и в профиль», — поясняла мне мать, нисколько не стесняясь присутствием дочери.
Когда Лизе исполнилось пятнадцать лет, мамаша удлинила ей платье и стала ее вывозить к знакомым на танцевальные вечера. У Салтыковых тоже начались балы и журфиксы. Появились лощеные правоведы, лицеисты, юнкера, которые прикладывались к ручке Ел. Ап., вели пустые разговоры, играли в реtits jeux и вообще придавали дому Салтыковых тот вид, о котором Ел. Ап., вероятно, мечтала, когда еще барышней жила в великолуцком захолустье.
Салтыков сердился, но изменить образа жизни своей семьи не был в силах. Он сидел за письменным столом и писал сатиру «Ангелочек», в которой со злобным юмором изображал свою жену и дочь...
Сын Костя учился в гимназии Гуревича, но матери казалось, что это заведение недостаточно «comme il faut». И вот, несмотря на протесты «Мишеля», Костю переводят в лицей, в тот самый лицей, в котором учился отец и на который он с глубоким чувством возмущения изливал свой сарказм сатирика. И в один год милый, способный мальчик превратился в
Стр. 89
фатоватого лицеиста, а затем попал в сильно кутящую компанию товарищей.
Матери очень нравилось, что сын ее покучивает, она с удовольствием рассказывала знакомым о похождениях своего Кости, ибо считала, что хороший тон ее дома требует, чтобы сын ее был лицеистом, и тот же хороший тон обязывает лицеиста кутить.
Бедный Костя, однако, не сумел выдержать пропорции «хорошего тона» и за какой-то пьяный скандал в цирке был исключен из лицея...
В такой семейной обстановке медленно умирал Салтыков. Ярко запечатлелось в моей памяти мое последнее свидание с ним.
Это было за несколько дней до его смерти. Моя мать, тоже больная, не могла его навестить сама и просила меня зайти справиться о его здоровье.
Салтыков в пледе сидел за письменным столом, бессильно положив на него свои желтые исхудавшие руки. Огромные глаза строго и отвлеченно смотрели куда-то в пространство.
«Спасибо, что зашли навестить меня, — сказал он, тяжело переводя дух после каждого слова. — А матушке вашей передайте, что я... умираю».
Я робко стал говорить банальности, какие обыкновенно говорят в таких случаях: что напрасно он так мрачно смотрит на свое положение, что, Бог даст, еще поправится и т. д. Салтыков нервно задергался и перебил меня:
— Не говорите мне вздора! Я знаю, что умираю... Вот сижу за письменным столом, а писать больше не могу... Конец...
Голос его задрожал и оборвался...
Два года медленно разрушался организм человека, но писатель жил полной жизнью. В тяжелой одышке садился он за письменный стол и творил художественные образы. И сильный дух приспособился к существованию в умирающем теле.
Но, когда Салтыков почувствовал, что творить больше не может, когда, усаженный за письменный стол, он тщетно ста-
Стр. 90
рался вызвать в себе живительное напряжение мысли, а ослабевшая рука отказывалась водить пером по бумаге, — он понял, что все кончено, что пришла смерть...
Писатель умер. Доживало последние дни лишь больное, изнуренное тело.
И я понял, что никакими словами утешения не облегчить страшной трагедии человека, уже сознающего себя мертвецом...
Наступило молчание. Салтыков тяжело дышал и глухо угрюмо стонал.
А из гостиной, через полуоткрытую дверь доносились обрывки веселой болтовни. Там Елизавета Аполлоновна с Лизой принимали визиты каких-то молодых людей.
Молодые люди отпускали остроты, дамы кокетливо смеялись: «Вы думаете? Ах, какой вы злой!!»… «Не смейте так говорить, я рассержусь»...
«У-у-у, — застонал Салтыков, — я умираю, а они»... Лицо его гневно задергалось, и вдруг со страшной ненавистью в голосе он закричал: «Гони их в шею, шаркунов проклятых! Ведь я у-ми-ра-ю!».
В соседней комнате сразу затихли разговоры, послышался скреб отодвигаемых стульев и удаляющиеся шаги.
Через минуту в кабинет вбежала Елизавета Аполлоновна и, надув губки, хныкающим тоном обиженной гимназистки сказала: «Ну вот ты всегда, Мишель, такие грубости говоришь. К нам никто ходить не будет».
«Мишель» не ответил. Он устал от только что пережитого возбуждения, сидел молча, по-прежнему положив ладони на письменный стол и уставившись в одну точку своими отвлеченными глазами...
А через несколько дней по Лиговке тянулась многотысячная толпа, предводимая с опаской поглядывавшими на нее конными жандармами.
Студенты стройно пели «вечную память». Русская интеллигенция хоронила великого русского писателя, одного из своих любимых вождей в борьбе за свободу и человеческое достоинство. А среди этой густой толпы, непосредственно за гробом, под
Стр. 91
руку с юным лицеистиком шла в глубоком трауре женщина, хоронившая только старого «Мишеля». Самый близкий, а вместе с тем и самый далекий из всех этих чужих людей ему человек.
Вскоре после похорон я зашел навестить Елизавету Аполлоновну.
— Ах, В. А., — сказала она мне печальным голосом, — могла ли я думать, что в той же шляпке, в которой я хоронила С. П. Боткина, я буду хоронить своего Мишеля!
Мы сидели в том самом кабинете, где несколько дней тому назад меня принимал Салтыков...
Кн. В. Оболенский.
|