|
Георгий Гребенщиков. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. I. Гл. V–VI; Ч. II. Гл. I–II]
Гребенщиков Г.Д. Чураевы: Роман (Продолжение): [Ч. I. Гл. V–VI; Ч. II. Гл. I–II] / Георгий Гребенщиков. // Современные записки. 1921. Кн. VI. С. 1–49. – См.: 90, 137, 165, 189, 209.
Стр. 1
ЧУРАЕВЫ
РОМАН
(Продолжение*)
Часть I.
Глава пятая.
На съемку рогов старик Чураев в маральник не ходил — не любил он глядеть, как мучают маралов, а к срезанным рогам имел даже некоторое суеверное подозрение. Пока рога были на голове зверя, они казались ему от Бога — красивые, покрытые зеленоватым бархатом, как деревца шиповника; когда же они были срезаны и лежали серой кучей прямо на земле с кровавыми комлями — они Чураеву казались уже нечистыми, как растения подземного царства. А то, что рогами лечатся идолопоклонники китайцы и платят за них бешеные деньги — фунт серебра за фунт рогов — в Чураеве усиливало подозрение, что в рогах есть что-то от дьявола. Но вслух он в этом никому не признавался и даже не однажды сам от ломоты в спине лечился той кровью, которая сочилась из свежих пеньков на голове маралов. Прасковья Филатьевна сама сбирала эту кровь, засаливала ее, варила и хранила на нужный случай в крыночке в подполье.
Еще и потому Чураев не любил ходить на съемку маральих рогов, что больно ему было глядеть, как обезроженный марал, мотая окровавленною головой, носился по саду и приводил в дикий страх безрогих маралух и детенышей. Неделя съемки рогов была неделею сплошного переполоха для пленных зверей.
А тут еще дичал Ананий. Не помня себя, он носился с длинною веревкой за маралами и, озлобляя непокорных,
_______________________
*) См. № 5 «Современных Записок».
Стр. 2
то и дело становился на край жизни. Когда же со всего размаха марал бросался на него с тяжелыми ветвистыми рогами, Ананий успевал накинуть одну петлю на рога, другую на ногу и, уронив марала, вступал с ним в жестокую борьбу.
— Как только Бог хранит, — опасливо шептал всегда Чураев, когда ему рассказывали про увертливость Анания.
За то уж и продажею рогов заведывал один Ананий. Даже Фирс Платоныч не умел вести переговоров со скупщиками так, как вел их Ананий. Викул даже и не помышлял о том, чтобы Ананий с ним на плотах отправил рога для продажи. Ананий сам вываривал рога в крепком растворе соли, сам просушивал, взвешивал и хранил в крепком амбаре на особых полках, где хранились дорогие хомуты в наборе, выездные дуги и кованные серебром, покрытые узорчатой эмалью и позолотой девять седел с уздами и чепраками. Ключ от всех этих сокровищ Ананий доверял только Варваре да отцу.
Но Фирс Платоныч не любил ходить и в этот амбар с обитою железом дверью. Знал он историю всех седел, и ему особенно неприятно было видеть три из них, самые дорогие: одно с киргизскою насечкой, другое с китайскими словами золотом по серебру и третье с черною эмалью на серебряной луке. Чем старше становился Фирс Платоныч, тем реже заходил он в этот амбар, да и Ананий редко седлал коней дорогими сёдлами, тяжелыми от серебра. А в дальнюю дорогу в этих седлах было страшно ехать — слишком соблазнительны они: не вор украдет, так разбойник убьет за такое. Бывало, в праздник Ананий оседлает Кондре лучшего коня и наказывает:
— Смотри, седло не оставляй на улице.
Не о лошади говорил, а о седле.
Сидел на покривившемся крылечке моленной Фирс Платоныч, раздумывал о разном и никак не мог припомнить: что такое надо ему сделать. Прошелся по ограде, доглядел за птицей, за скотиной, крикнул пробежавшей
Стр. 3
мимо Стешке, чтобы теляток загнала в стойку, — всю мураву на ограде затоптали. Даже в лавку зашел, оглядел красные товары на полках, прошел за прилавок, сел на подставленный Филиппом табурет и строго говорил Кондрю:
— Ишь вырядился в лакированный ремень... У Антошки, видно, перенял?.. И курить от него, мотри, обучишься!
Кондря тряхнул длинными волосами, потупился и потихоньку снял ремень, повесил его тут же вместе с продажными. Вынул из-под прилавка свою широкую нарядную покромку и подпоясался.
И только тут вспомнил Фирс Платоныч о том, что надо было сделать.
— Дай-ка, зять, бумаги листок да конверт! — сказал он ровным голосом и, сощурившись, взглянул в глаза Филиппу: — Как ты полагаешь, к Прокопьеву дню воротится Викул?— Но, не дожидаясь ответа от робко приподнявшего плечи зятя, продолжал: — В прошлые годы всегда за неделю до Петрова ворочался, а теперь Прокопьев на носу... — и украдкой озабоченно вздохнул.
Филипп подал ему тонкий лист бумаги и узенький синий конверт. Фирс помуслил палец, взял бумагу, ощупал толщину ее, встал и ушел в хоромину. Там, в горенке, у простенка между окон под ярко-зеленой птицею Сирин стоял его старинный стол, заваленный древними книгами. Чураев сел на табурет, придвинул и открыл стеклянный черный лапоток-чернильницу, поскреб заржавленным пером затылок и, обмакнув его, задумался.
На подоконнике, над алыми цветами фуксии звенела пчела, попавшая в хоромину должно быть с сотовым медом, что стоял на печке в сеяльнице. Чураев не слыхал ее жужжания, хмурил брови. На веснущатом лице его выступили мелкие и частые капельки испарины.
В горнице было не жарко, пахло свежим воском и обновами от висевших над кроватью бабьих сарафанов.
Стр. 4
Откашлявшись, Чураев быстро начал наверху листка древнеславянским шрифтом год от сотворения мира, месяц и число и тут же, экономя место, красиво отпечатал: «Рукописание прелюбезному сыну моему Василию в древнестольный град Москву — Господи, благослови!».
Потом положил перо, вытер рукавом кафтана пот с лица и крикнул копошившейся в соседней горнице Филатьевне:
— Запри-ка дверь!.. Мешаешь мне.
Двухстворчатая дверь загородила шорох и весело глядела в спину Чураева разноцветными узорами покраски с надписью желтым по зеленому: «Красил Финоген Арефич в великой пос».
— «Ведома ли тебе, сын мой, причта одна, от праведников предание? Шла в пустыне некая жена, а ей на встречу муж блаженный, и спрашивает: «Куда бредешь ты, жено?» — «А бреду я в пустыню».— «Чего ты плачешь, жено?» — «А то и плачу, што вдовицею сталась. Было у меня четыре возлюбленных святых мужа: Филарет-Патриарх, Иосиф-Патриарх, Иоасаф-Патриарх и Иов-Патриарх. Прийде же Никон-Патриарх и убиша их». И, плача и рыдая, ушла безутешная вдовица в пустыню. И вот, мой сын, вдова сия — истинная церковь, блуждает по пустыне и несть ей утешенья. И аз, рекомый сын ее, блуждаю такожде по дебрям людского шатанья и горько мне, што враг силен, обвил змеею выи людстии и шепчет в уши им прелести греховные, яко прародителем».
Чураев дописал страничку, посыпал на нее песку из гончарной баночки и глубоко вздохнул, как от тяжелой ноши. Перевернул листок и продолжал, все более сбиваясь с церковного на разговорный язык:
— «Собрат мой о Христе Данило, Анкудинов сын, с зимы отшатнулся от меня и послал Самойлу веру новую искать. По сказам, уплелся он к поморцам... А теперь, слыхать, вернулся, и забрел в леса верст за полсотни от нас к вершине реки, и будто там уже свой скит строить зачал. Старики мои не верят, а тайно от меня, мекаю,
Стр. 5
судачат разное... Прости меня, Господи, Владыко праведный — грешу я в сумлении моем, а духу нет покоя. Сколь ночей не сплю... Не то это с того, што Викул не дает вестей, третий месяц не вернулся с Понизовья... Да и тебя на памяти держу бесперестанно. За всех пекусь и свои года што-то стал часто пересчитывать... Прости меня Господь, Владыко Праведный».
Чем дальше, тем тяжелей было Чураеву водить пером, и буквы стали прыгать и рябить в глазах, а пчелка у окна все пела жалобнее и слышнее...
Чураев услыхал ее, поднялся, толкнул раму и выпустил пчелу на волю. Потом долго не мог писать, ходил по горнице и хмурил брови, отыскивал главное, о чем хотел написать сыну. Вспомнил, поспешно сел и снова взялся за перо.
— «Вер разных больно много в нашем крае стало. Окромя спасевцев в горах объявились самокресты и дырники, прости их Господи. Потом беглопоповцы, да Федосьевского толку. Собираюсь я собор созвать да побеседовать со всеми; прошу у Бога помощи — наставить всех на истинную и единую веру, да вот чего боюся: память у меня стала плохая, а с разными язычниками память надо вострую... Приезжай-ка, сын, поскорее, пособи мне дело Божеское сделать. Не успеешь ли к Успенью? Сюда, слыхать, миссионер-никонианец собирается. Добро бы нам с тобой призапастись словесами света истины». Чураев отклонился от письма, подумал и закончил:
— «Пчелы нынче роились добро, маралов только два упало — а прибыло одиннадцать. Все с Божьего соизволения благополучно. Дожидаю тебя. Аминь, Бог Благословит»!
Посидел, подул на чернила и без подписи вложил письмо в конверт. Но только открыл рот, чтобы послюнить клей и запечатать, как в открытое окно увидел двух знакомых стариков с заимок с вершины реки — оба они, сгорбившись, сидели верхами на мокрых лошадях в широких седлах с перекидными кожаными сумами
Стр. 6
позади себя и спрашивали протяжным голосом у Стешки: — Дедка-то дома?
— Дома, дома, Фрол Лукич!.. Здорово Марковей Егорыч! Заходите-ка, добро пожалуйте!.. — приветствовал их Фирс Платоныч и, высунувши бороду в окошко, прищурился, рассматривая подъезжавших к самому окну гостей.
— Добра-здоровья, Фирс Платоныч! — в голос пропели старики, и от их певучих голосов повеяло на Фирса уютом тихих и глухих скитов, где все живут для спасенья души и с полной чашею всякой благодати.
— Ты тут в горнице посиживаешь, — с ласковым упреком начал Фрол Лукич, поглаживая белую в колечках бороду, — а там у нас угодник новый объявился.
— Да вы слезайте с лошадей-то... Заходите! — заторопился Фирс Платоныч и увидел, как запрыгало письмо в ненадписанном еще конверте.
Он вышел, встретил стариков, провел сперва в моленную, и там все трое долго молча крестились и кланялись иконам.
— Антихристовы времена приходят, Фирс Платоныч! — обернувшись, первым заговорил Марковей Егорыч и почесал свою плешивую святительскую голову. Он был ниже Лукича, но борода его была длинней и шире, во всю грудь.
— Самойло, што ли? — спросил негромко Фирс Платоныч и посмотрел на стариков прищуренно с полуоткрытым ртом.
— Он самый, — подхватил Лукич, — и не один, а с непорочною отроковицей. — В глазах Лукича блеснул лукавый огонёк.
Чураев, оглянувшись на иконы, дал понять, что шуткам тут не место. — Поморскую девку привез с собой, — поспешно отчеканил Марковей.
— И сам в поморы обратился. — Лукич многозначительно и грустно покачал головою. — Смекаю... Слышу!.. — опустив глаза, сказал Чураев.
Стр. 7
— Соблазн пойдет в народе-то! — повысил голос Марковей.
— Соблазн, соблазн, — еще медленнее проворчал Чураев. — Слыхал я, старички, слыхал об этом... Анкудиныч тут не дремлет. Сам слухи распускает, зовет кое-кого в свои тенета... Да-а...
— Собор надо собрать! — понизив голос, предложил Лукич. — Посечь их словом принародно!
Чураев промолчал, раздумывая и кусая бороду. Потом высоко поднял голову, перекрестился и сказал повеселевшим голосом:
— А со все Бог!.. Пойдемте, старички, в хоромину. Попитаемся, чем Бог послал. А опосля потолкуем.
Солнышко клонилось к вечеру, когда Чураев крикнул Кондрю и, вручив ему конверт, наказывал:
— Оседлай-ка пошустрей которую да отвези в волость... Да получи квиточек — заказным пойдет. — Сейчас? — недоверчиво спросил Кондря. — А то когда еще?.. — прикрикнул на него Чураев. — Тридцать верст не Бог весть как далеко — засветло доскачешь. Да ночью-то обратно поосторожнее — в реку не сорвись, вертоголовый!..
Кондря положил письмо на дно шляпы и, натянув ее на самые брови, пошел седлать любимца Гнедчика, прибежавшего из лесу еще днем от овода.
Гости-старики, поужинав, сразу же, при свете вечерней зари, легли спать в большой горнице на мягкой новой кошме, принесенной из амбара самим Фирсом.
Сытые, раздетые, разутые старики валялись на кошме и, покрякивая, калякали о разных разностях и даже изредка хихикали от удовольствия погостить у богатого приятеля. Фирс Платоныч, сняв кафтан и почесывая спину, коротенько спрашивал, и отвечал, поглядывал на плотные фигуры белобородых стариков, и думал про себя: «Наелись досыта и заботы позабыли... Ишь, икают да хихикают, как малые ребята»...
Стр. 8
— Филипп-то попривык у те к торговле? — продолжал расспрашивать о Фирсовых делах Лукич.
— Викул приспособил... — ответил Чураев и вздохнул о Викуле.
— Бабой наделил ты его знатной... — вставил Марковей Егорыч и, будто спохватившись, быстро сел на постели, поджав босые ноги под себя. — А ведь Данило-то быдто за Самойлу ее сватал? Пошто у вас не сладилось-то?..
— Ох-хо-хо-о!.. — вздохнул Чураев еще глубже. — Не сладилось, да и не сладилось... — уклончиво ответил он.
Лукич зевнул протяжно и сказал без всякой цели:
— Может, тогда и Самойло не пошел бы веру новую искать.
Под Чураевым вдруг визгливо скрипнула кровать, он сел на ней и полной грудью гаркнул:
— То-то и оно-то, што истинную веру на бабью становину обменяли!..
И вдруг заклокотала в нем, полилась из сердца через край ядучая горечь:
— Из-за чего у нас с Данилой перекосердие пошло?.. Из-за того, што я Даниле молвил однова заместо шутки: ежели, мол, хочешь взять за Самойлу Анну — Анну и бери, а на маралов не поглядывай. Ни маралов, ничего другого я в приданое не дам... С этого и пошло. Анкудиныч, слышу, зачал пятиться: мы-ста не желаем брать такую и сякую, соромницу... Ну, сердце у меня и закипело!.. Взял и выдал Анну за Филиппа!.. А Самойле с той поры и вера наша стала тесной!..
Фирс Платоныч шумно выбросил из груди накопившийся воздух, лег на кровать и протянул:
— Вру-ут! Кривой дорогой не дойти им к Богу!
— Истинно так, — зевнув, сказал Марковей.
Лукич уже похрапывал. В горницу пришла из горного ущелья темнота, а в открытое окошко с улицы вливались легкая прохлада, шум реки и отдаленная песня холостяг и девок.
Стр. 9
Фирс хотел еще что-то сказать гостям, но, услышав храп Лукича и позевывание Марковея, промолчал. Он почувствовал, что старики, известив его об опасности, всю заботу о защите веры на него взвалили. Стало быть, ему надо запрягаться в корень. Надо все обмозговать, набраться духу, сильных слов, ума и знания. И он пытался все это обдумывать сейчас же, но шум реки и песня не давали. Шум реки напоминал о сыне Викуле, который уплыл в понизовья, и о Самойле, который с молодой поморкой-бабою ушел в верховья. И Викул, и Самойло одногодки, вместе росли, вместе тайком от старших также вот певали песни и оба до тридцати годов ходили холостыми. А вот пришла пора — и оба пошли разными дорогами.
Песня растворялась в глухом шуме реки и плавала в темноте ночи, как печальная дума о далеком прошлом самого Чураева. Грешил и он когда-то. Певал и гуливал по вечерам и на полянках, не с Парасковьей, нет... Другая втупорь, шустрая, веселая голубила, знобила его сердце. Ох, только больно вспоминать о том, далеком... Больно и грешно!..
Фирс Платоныч ворочается на кровати, кряхтит и сердится на свои думы, на шум реки, на песню молодежи. Старается обдумать дело о защите веры от еретика Самойлы, а в голову вползают думы про другое. Потом про Груню вздумалось: «И эта в Анну уродилась. Так и норовит скорее женихом обзавестись»...
И вдруг Чураев вспомнил что-то, сел на кровати и прислушался. Потом перешагнул через гостей и подошел к раскрытому окну. От большого дома с уличного коридора, что у лавки, доносился невнятный разговор, в котором прозвучал короткий девичий смешок.
Ноздри у Чураева раздулись, он высунул голову на улицу и явно уловил слова Антона:
— Да бу-удя — задаваться-то... Целуй!..
Фирс Платоныч позабыл, что в горнице спят гости, и полной грудью грозно крикнул из окошка:
Стр. 10
— Грунька-а!
И, как был босой, в одной рубахе, так и вышел на ограду, где беззвучною воровскою походкою навстречу ему шла Груня и смотрела себе под ноги большими, не умеющими спрятать стыд и страх глазами.
— А ну-ка, погляди на меня!..
Груня не могла поднять лица. Фирс Платоныч схватил ее огромными руками за голову, наклонился к сырому во тьме лицу, заглянул в глаза, в которых крошечными искорками отразились звёзды, и глухо проворчал:
— С Антошкой женихаешься? — и больно стиснул Груне круглое плечо.
— Батюшка! Он только говорил, я слухала...
— Молч-и!.. — зашипел Чураев и быстро повел свою меньшуху в темную моленную.
Там он запнулся за скамью, выпустил руку Груни, прошел в передний угол и долго выбивал из кремня искру. Раздул огонь, затеплил свечку перед Спасом и суровым голосом позвал:
— Дочка, подойди поближе...
Груня медленно прошла к нему и в босом, в одной рубахе и полосатых штанах Чураеве не узнала своего отца. Огромная кривая тень его от слабого огня заслонила ее и колебалась на темных стенах, как неуловимые крылья жуткой неизвестности.
— Погляди мне в глаза... Да прямо! — приказал Чураев.
Груня вдруг опустилась к ногам отца и голос ее стал глухим, оборванным:
— Батюшка!.. Он сам пришел... Он...
— Аграфена! Не ври!
— Батюшка!.. Я... нисколичка...
Чураев взял её за руку, поднял и подвел к иконам.
— Кайся... Сейчас же во всем кайся!
— Он сватается, а я ему...
— Богу кайся! Богу, а не мне... Всю правду говори!
— Он сватается, а я ему... — Груня поперхнулась
Стр. 11
слезами и чуть слышно досказала: — А я ему: мол, батюшка не выдаст за тебя...
— Батюшка?! А сама-то, стало быть, готова?.. — Чураев отступил назад и зачастил глухим и строгим голосом: — Сейчас-же перед Богом поклянись, што не доспеешь ты того... Клянись!
Груня затрясла плечами и чуть слышно уронила:
— Я, батюшка... не знаю, как...
— Ортачишься? Два перста подними... Встань на колени... Перед Богом, не передо мной!.. Ну, повторяй за мной...
И Груня тихим шепотом в навалившейся на нее темноте моленной повторяла за отцом:
— Клянусь... Господу... што не переступлю я... волю родителя... Ни на деле... ни в помысле моем...
— Аминь! — закончил Фирс Платоныч, как будто кирпичом накрыл, притиснул сердце Груни...
Она стояла на коленях и не смела, не могла сдвинуться с места, будто заживо опущенная в темную и тесную могилу.
— Ступай, спи на здоровье! — совсем мягко сказал Фирс Платоныч и, провожая глазами дочь, сел на скамью, и устало прошептал: — Боже Милостивый! Буди ми грешному, окаянному и неразумному холопу Твоему!..
И до рассвета пробыл в моленной наедине с тяжелыми и смутными думами... Только на заре задремал на жестких скамьях — без покрышки, без подстилки.
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
За неделю до Ильина дня Чураев разослал гонцов во все далекие и ближние углы Каменного края с тайным словесным поклоном: объявились-де еретики, новую веру принесли в горы из поморья. Пускай-де к Ильину дню приезжают все истинные христиане на большой собор для посрамления нечестивых.
Стр. 12
С таким поклоном в понизовые деревни к главным старикам-начетчикам уехал и Ананий. А к ближним простецам-наставникам поехал сам Чураев.
Впервые за десять лет он сел на коня в богатое седло, взял в проводники Прохора Карпыча и отправился по узкой тропинке в сторону от реки, в горы.
Оба бородатые, большие, в черных домотканых зипунах, в катаных черных шляпах, на жирных крупных меринах они ехали друг за другом, покачивая круто согнутыми в стременах ногами и перекидываясь изредка коротким взглядом или словами.
В ущелье было глухо и пустынно. Над лошадьми носились овода и мухи. Над горами плавали тучи, с белыми краями и опаловыми днищами. В чистой ясной синеве летнего полудня тучи казались плывучими ледяными горами, Они часто закрывали солнышко, и черные большие тени их ползли с горы на гору легко, беззвучно и таинственно.
Тропа вилась долиной гремучего ручья и то и дело перебрасывалась через него, теряясь в гальках и каменьях. Неокованные копыта лошадей стучали по каменьям и разбивали хрустальную струю ручья в мелкие серебряные брызги. Направо и налево круто поднимались горные кряжи, покрытые густым лесом; на вершинах гор он упирался в небо зубчатыми стенами и яркая зелень его лежала на синеве неба хитрым узором, чудесным и нерукотворным.
Чураев долго ехал молча. Потом поднял бороду, посмотрел вверх, поправил шляпу. Вздохнул и обернулся к Прохору:
— Эка благодать Господня!
Прохор Карпыч оторвал свой взгляд от гривы лошади и на словах продолжал свою думу:
— Хороша нынче пожива и для пчелки... И для скотины корм богатый, и ведрышко стоит — работай, знай. А людям, видно, все не угодит Господь...
Фирс Платоныч повысил голос и переспросил:
— Как ты говоришь?
— Бог-то, говорю, всякой благодатью от щедрот своих
Стр. 13
наделяет, а людям все мало, тесно... Все промеж собой не сладят.
— Это че к чему? — прищурился Чураев.
— Да ишь, Самойло кашу заварил какую... Весь угол на ноги постановил.
Чураев отвернулся, поправил повод на руке и крикнул на коня:
— Ну-у, озирайся!.. — потом скосил глаза назад на Прохора и спросил:
— А ты, Карпыч, умишком не шатаешься?..
— Чего это?
— Новой верой-то не искусился?..
— О Господи, прости! — поспешно передернул плечами Прохор и опять стал вглядываться в рыжую гриву лошади.
Фирс Чураев пристально взглянул на Прохора и отвернулся.
Ему вдруг стало тяжко и обидно. Он сильно пнул в бока лошади. Она быстрее зашагала и сильнее, чаще замотала головою, отгоняя оводов. Старики долго ехали поодаль друг от друга. Только на крутом подъеме, где лошадь Чураева, тяжело и часто дыша, остановилась, Прохор догнал Чураева и сказал:
— Тучки густенько похаживают. Должно, Илья пророк помочит.
И Фирс ответил нехотя:
— Илья уж повсегда с грозой приходит.
Подъем был длинен и высок. Вокруг все шире и синее раскрывались горные кряжи, все тяжелее дышали лошади, а седла на ослабших подпругах сползли взад и резали нагрудниками взмыленные шеи. На переломе высоты Чураев слез с седла, поправил, подтянул подпруги, постоял, взглянул на все четыре стороны и задержал свой взгляд на светлой полосе реки, прихотливо изогнувшейся в своей долине и потерявшейся в далеких голубых горах.
Стр. 14
«Эх, кабы Васютка с Викулом подоспели»! — подумал он и стал садиться на коня.
Сел, взял в руки повод и впереди себя услышал человечьи голоса, тяжелый конский храп и топот. Прохор тронул было к спуску, но Чураев задержал его:
— Обожди-ка, — навстречу кто-то едет. Они посторонились и увидели перед собою длинный ряд всадников в черных шляпах, на хороших седлах, все не здешние. Были тут бородачи, были и совсем безусые, но все в черных, из сукна, с борами на спине, кафтанах. Только один, самый задний, в домотканом зипуне и здешний. Чураев даже не признал его, пока Прохор не пропел:
— Здорово ты, Данило Анкудиныч!
Все всадники поочередно поклонились Фирсу и молча слезли с седел. Постояли на горе, поправились, только Данило не поздоровался с Чураевым и не остановился. Объехал всех и стал спускаться под гору.
Чураев исподлобья поглядел на незнакомцев, но не сказал с ними ни слова. И они ни слова не сказали, только один, высокий и нестарый, с окладистою русой бородой, садясь первее всех в седло, певучим мягким голосом нетерпеливо нукнул на лошадь. Все оглянулись на него, сели в седла и поехали.
Вскоре за горой и лесом всадники исчезли, кинув в душу Фирса горючий камень подозрения.
— Начетчиков заправских добыл! — вздохнул Прохор, не договаривая имени Данилы.
Чураев крепко сомкнул губы и, не отвечая, подгонял коня.
На огне его встревоженной мятущейся души отливались сильные, правдивые, неотразимые слова, которые он скажет перед всеми на соборе. А здесь их нечего терять перед родней еретика Данилы, перед некрепким в мыслях Прохором.
Не тратил много слов Чураев и перед стариками-одноверцами, к которым ехал. Им и не пришлось много
Стр. 15
сказывать: с первого слова поняли, с другого собираться стали на собор. А третье сами запретили говорить.
— Слышим!.. Чуем Господнее испытанье. Да не убоимся врагов Его!
И накануне дня Ильи-Пророка ожили все тропы, все дороги по горам и по ущельям. Седобородые, угрюмые и коренастые, в серых зипунах и белых холстяных рубахах, старые и молодые каменские христиане крупной ступью, а где позволяли тропы и размашистою рысью ехали в Чураеву деревню на собор.
Тут были всякие: часовенные и беспоповцы, спасовцы и самокресты, беглопоповцы и однопоклонники — все по призыву Фирса решили позабыть на время собственные распри и постоять супротив злокозненного новшества Данилы с сыном.
И все съезжались к хмурому большому дому Прохора Карпыча. Этот со всеми был приветлив, ни для кого не враг. Он побывал и в доме Анкудиныча, поговорил с заезжими гостями, посовещался глаз на глаз с Данилой и Чураевым и урезонил их открыть соборную беседу в его доме.
— Для ради Божеского дела... Для ради пущего незлобия! — заранее успокаивал он враждующие стороны.
Чураев согласился. Согласился и Данило. Только перед вечером в ограду Фирса, уже наполненную лошадьми гостей и соборян, въехали два новых всадника, оба в длинных черных кафтанах, а один из них — с длинными огненными волосами и большим крестом на груди поверх кафтана.
Не сходя с коня, он постоял среди ограды, посоветовался с сотоварищем, потом подъехал к крыльцу хоромины и, лукаво улыбаясь синими глазами, закричал высоким голосом:
— Эй, тетки-дяди! Выйдите-ка на часок!
На крыльцо вышел Чураев и, узнав в попе знакомого миссионера, нехотя заговорил:
— Здорово, отче Никулай! Как живешь, можешь?
Стр. 16
Священник неодобрительно покачал головою и укорил:
— Ишь, как гостя-то встречаешь!.. Чураев хмуро поглядел на поповского спутника и процедил сквозь зубы:
— Да заходите... Ничего...
— Нам надобно с ночевкой!.. — настоятельно сказал священник. — Видишь — в вере супротивник, а хлебом-солью не гнушаюсь. Прямо к тебе еду.
— Спасибо!.. Только ты не вовремя приехал.
— Слыхал уж я, — перебил его священник. — Брань междуусобная у вас выходит... Вот это-то мне и на руку! _ признался он. — Ты знаешь, я окольными путями не хожу, а прямо: за шиворот — да в драку!
Чураев усмехнулся, и вся его досада вдруг исчезла.
— Ну, заходите... Эй, Кондря! Возьми-ка расседлай коня... Туда вон, отче, в новый дом ступайте... Анна!.. Проводи их наверх да попитай, чем Бог послал.
И миссионер с псаломщиком расположились первыми жильцами в верхнем этаже нового дома Чураевых.
Гостей понаехало так много, что Фирс Платоныч не успевал их всех встречать и приветствовать, не мог поговорить отдельно с каждым, и, когда вновь прибывающим гостям пришлось устраиваться в новом доме наверху, они шарахались от православного попа, как от злого духа, и прятали в душе против хозяина неодобрительные подозрения.
— Он што это?.. Не к никонианам ли желает нас приклонить?
И все толпились у ворот, поглядывая на усадьбу Анкудиныча, в которой тоже копошилась целая толпа народу, и потихоньку спрашивали друг у друга:
— Начетчика-то ихнего не видели?.. Сказывают, из самой Москвы приехал...
— Из Москвы! — дразнил вездесущий Кондря. — Не из Москвы, а из Лосихи, сынишка Ваньки Сухорукова...
Стр. 17
Вот наш дяденька Василий из Москвы — дак из Москвы.... Из настоящей скоро приедет...
На закате небо нахмурилось. Вдали за горами погромыхивал гром. И всем казалось, что это Илья-Пророк на колеснице по небу разгуливал перед своими именинами.
Ананий с новой связкой всадников вернулся ночью. Все были мокры от дождя, прошедшего над ними узкой полосой. Молодые вместе с Ананием поместились в завозне, а старые прошли в моленную на огонек, возле которого над книгами, готовясь к завтрашней борьбе, сидел Чураев без сна всю ночь, прерывая чтение книг беседою со стариками.
А рано утром, как всегда, началось моленье. На этот раз моленная не вместила всех молящихся, и многие стояли на крыльце и в ограде возле окон.
По небу, цепляясь за вершины гор, ходили дырявые, густые тучи, то пряча, то открывая яркий свет утреннего солнца. Когда солнце пряталось, на землю падал дождь, шумливый, крупный, скоро проходящий. Он барабанил в крыши, гнал в реку по узким и покатым улицам деревни мутные потоки, загонял парней и девок под карнизы изб и на крылечки. Потом опять выглядывало солнышко, и дождик серою прохладною стеною удалялся прочь.
На коридоре возле лавки с раннего утра толпилось множество простых зевак, которым любопытно было знать только одно: кто возьмет верх в борьбе между Чураевым и Анкудинычем.
И когда из Чураевской ограды и от усадьбы Анкудиныча пошли седобородые угрюмые старики к дому Прохора Карпыча — за ними увязалась и толпа разноверующих и разнопонимающих. И обе горницы и сени в доме Прохора в одночасье переполнились народом.
Прохор Карпыч сортировал людей. Седых усаживал в передний угол, молодых ставил под порогом. Парней и девок ласково вел в сени, а малышей и вовсе выпроваживал на улицу.
Стр. 18
В большой горнице стояло три стола, за одним сидел Данило Анкудиныч важно и степенно, причесанный, в лоснящемся новом кафтане. Рядом с ним над грудой толстых книг сидел русобородый, белорукий, весь в сукне, начетчик. Возле другого столика напротив, постукивая пальцами о тонкие и новенькие, без переплета, книжечки, сидел миссионер и тихо ворковал с псаломщиком. Третий стол, стоявший посреди горницы, был пуст. Фирс Чураев вошел в дом Прохора последним. За ним шел с книгами в руках Ананий, а за Ананием — вертлявый Кондря.
Все старики по почину Фрола Лукича и Марковея при входе своего наставника встали со скамей и в пояс поклонились Фирсу.
Блудный, с широко раздутыми ноздрями, с костылем, трясущимся в руке, Чураев огляделся и в толпе, стоявшей за спиной начетчика, увидел постное скуластое лицо Самойлы.
Он глядел Чураеву в лицо колючим неподвижным взглядом, и темно-русые клочья бороды на его щеках передвигались, как два маленьких ежика. На голове же сидел третий, огромный еж, и от него-то Фирс не мог оторвать своего взгляда. Ткнув пальцем в сторону Самойлы, Чураев прогремел с презрением:
— Остриг башку-то, как татарин, да и думаешь, што спасся!..
И, оглядев толпу, увидел в ней возле Самойлы огромные и круглые глаза, горевшие, как две свечи, на бледном и худом лице чернички.
Чураев и ей хотел что-то сказать, но молодая баба опустила блудное лицо, и горящие глаза потухли под густыми темными ресницами. «Вот она какая!» — не отрывая взгляда от чернички, подумал Фирс Платоныч, уверенный, что это и есть та самая поморка, которая пришла с Самойлой.
В большой и в малой горнице и даже в сенях вдруг стало жарко. У всех на покрасневших лицах появился
Стр. 19
пот. Все ждали: кто начнет. Заговорил миссионер:
— Ну, вот, старички, давайте побеседуем... Сперва, я полагаю, о священстве.
Чураев стукнул костылем о пол и укорил священника:
— Ты, вижу я, в чужую келью со своим грехом пришел...
— Ка-акой архирей явился! — резко отчеканил Анкудиныч и презрительно потряс бородкой.
Но Фирс Платоныч не взглянул в его сторону, перекрестился на передний угол и бросил через плечо стоявшему за ним Ананию:
— Достойно!
Ананий начал, Кондря подхватил, и все собравшиеся потянулись взглядом к иконам. Даже начетчик встал с места и слушал молитву. Стал на ноги, хитро посмеиваясь, миссионер, подтягивал за певчими псаломщик. Только Анкудиныч сидел, не шевелясь, возле стола и острым взглядом сверлил приверженцев Чураева. Да молодая блудная черничка не поднимала глаз от пола.
Чураев все еще стоял посреди горницы и, опираясь на костыль, покосился в сторону миссионера:
— Ты, отче Никулай, — гость непрошенный — сиди и слушай. Дай нам сперва потолковать... — Он перевел глаза на начетчика и повысил голос. — А мы потолкуем перво-наперво о браке!..
—Нет, не о браке! — соскочивши с места, зачастил Данило. — А о покаянии и причащении...
Чураев презрительно взглянул на трясущуюся бороду Данилы:
— Што смыслишь ты в заветах древлих?.. Не Иаков ли апостол заповедовал: «Исповедайте друг другу согрешения ваша»! Не Иосиф ли патриарх удостоверил: «И старча простец исповедь прияша, аще убо себя самого безбедно соблюдает и исповедующихся Богови да примиряет»... — Чураев гордо оглядел всех стариков и снова прищурился
Стр. 20
на Анкудиныча. — А твой Самойло через блудилище в святое метит!
— Она епитимью несет! — вдруг резко зазвенел высокий голос Самойлы, но Анкудиныч остановил его и острым, резким криком пронизал душный воздух горницы:
— А кто водицею богоявленскою торгует? <
|
