|
Словцов Р. [Калишевич Н.В.] Октябрьский
номер «Русских записок» [№ 10] // Последние новости. 1938. 13 октября. №
6409. С. 2.
Р. Словцов
Октябрьский номер «Русских записок»
Раскрывая новую книжку «Русских записок», читатель,
переживший только что месяц лихорадочных и бессильных волнений, будет,
вероятно, прежде всего искать итога и оценки этого трагического сентября.
«Календарь важнейших событий» дает ему почти физическое ощущение того, как день
за днем переворачивались страницы истории, а очередной политической обзор —
«Пожертвованный союзник и “Новая Европа”» — обобщать пережитые события и
намечает дальнейшие перспективы. Версальская
«Новая Европа» кончилась, и раздел Чехословакии «символизирует глубокий смысл
совершившегося поражения». «Чем была, — спрашивает автор обзора, — Чехословакия
в этой падающей системе старого равновесия? Достаточно взглянуть на карту и
обратить внимание на протяженную территорию этой 15-миллионной республики среди
других держав, с ней недружных или ей враждебных, чтобы убедиться, что этот
маленький клочок Европы мог существовать, не боясь нападения, лишь как часть
какого-то другого целого, заменившего географическое единство разрушенной
Дунайской империи иным идеологическим и политическим единством. Эта наиболее
удачная из республик, созданных мировой войной, опиралась на демократический
ковенант Лиги Наций, на идеи общего разоружения и коллективной безопасности, на
осуждение войны в пакте Бриана–Келлога и на мирный договор в Локарно; в крайнем
случае, на подкрепление к ним Малой Антанты и на региональных договорах о
ненападении; словом, на все то, что тогда называлось “Новой Европой”».
Чехословакия
стояла на пути к осуществлению всей гитлеровской политики, и, окруженная
кольцом гор, как естественной крепостью, служила «сильным передовым бастионом
демократического блока в Центральной Европе». Теперь, когда этот бастион
рушился, начинает определяться и ориентация второй, послесентябрьской «Новой
Европы». «Во главе ее станут Германия и Англия, каждая со своими собственными
задачами. Когда эти задачи столкнутся и прервется “вечный мир” между ними,
предсказывать рано. Но Франция уже сдвинута на второе место. Ей остается
сговориться с новым гегемоном Европы. Более слабым государствам, после того,
как путь к порабощению их открыт, остается последовать тому же примеру. Все это
есть плод доведенной до конца в европейском масштабе “пробы сил”, очередной, но
далеко не последней, жертвой которой оказалась на этот раз Чехословакия».
После
сентябрьского «аншлусса» получает особый злободневный интерес показание
свидетеля об этапах первого аншлусса. Его дает в статье «Австрия под знаком
свастики» австрийский журналист Николай Бассехес. Не будем останавливаться на
фактическом материале его статьи, отчасти известном читателям «Последних
новостей». Любопытны прогнозы автора-австрийца, хорошо знающего свою родину, и,
вместе с тем, опытного, наблюдательного журналиста. «Австрией овладели войска,
с австрийской точки зрения, чужие, в чужой форме, с чужими знаменами. Так был
произведен плебисцит. Но народ долго будет помнить о нем, как об аннексии, и
потому нельзя сказать, что Гитлер разрешил австрийский вопрос. Он будет
оставаться и дальше не разрешенным, как оставался им в течение столетий
ирландский вопрос, или как оставался не решенным в течение сорока лет перед
войной вопрос об Эльзасе и Лотарингии. Австрийский вопрос может временно
исчезнуть из-под зрения современников, но он будет снова возникать при каждом
удобном случае, как возникали до войны вопросы польский, эльзасский и
ирландский. Австрия стала германской Ирландией». Не станут ли германской
Ирландией и части, оторванные от Чехословакии? Это покажет будущее.
* * *
От
злободневного политического материала с облегчением переходишь к более
спокойным отделам книжки и отдыхаешь, прежде всего, на воспоминаниях П.Н.
Милюкова, хотя и они говорят о «роковых годах» первой русской революции. В
очередной главе автор продолжает рассказ о том, как, вернувшись после долгих
заграничных скитаний в Москву, он делал здесь первые решительные шаги на новом
для ученого поприще практической политики. За истекшие с той поры тридцать пять
лет политическая деятельность так срослась с фигурой П.Н. Милюкова, что кажется
почти невероятным, что было время, когда он являлся «посторонним» для такого
собрания, как апрельское совещание земских деятелей 1905 года и мог следить за
ходом съезда лишь «через щель двери, приотворенной в зал заседаний». Отсюда
слышал он «большой разнобой ораторов» на тему как раз наиболее интересовавшую
наблюдателя: об учредительном собрании и отношении земской оппозиции к более
левым течениям. Впрочем, очень скоро «заграничный гастролер» выступил уже в
роли политического лектора, сначала в том же новосильцевском особняке, где
происходил явочным порядком земский съезд, потом в студенческой мансарде на демократической
«чашке чаю», наконец, в купеческом дворце красавицы Маргариты Кирилловны
Морозовой, поклонницы Андрея Белого и ученицы Скрябина, воплощавшей тогдашние
новейшие эстетические течения. У многих слушателей П.Н. в дворянском особняке
попытка примирить конституцию с революцией, проповедь их сближения, «как
единственного шанса политической победы», подтвердила репутацию лектора, как
«отпетого революционера». Молодежь в накуренной, набитой так, что яблоку упасть
было некуда, студенческой комнате, наоборот, смотрела на докладчика, как на
учителя: «Сказанное принималось на веру: выводы — вместе с фактами». Во дворце
Морозовой П.Н. Милюков сделал первую попытку популяризировать складывавшуюся
тогда программу политического направления, лидером которого он стал.
«Обстановка здесь была, конечно, иная, нежели в особняке Новосильцевых, —
вспоминает мемуарист. — Эффектная эстрада, обширный зал, отделанный в
классическом стиле, нарядные костюмы дам на раззолоченных креслах, все это было
очень декоративно и просилось на картину. И в самом деле, художник Пастернак,
по собственному ли вдохновению, или по заказу хозяйки, принялся зарисовывать
эскизы для большой картины, и порядочно измучил меня, набрасывая мой портрет в
позе говорящего оратора. Ниже эстрады, на первом плане должны были разместиться
портретные фигуры гостей хозяйки, вместе с нею самой. Правда, интерес к моменту
скоро стушевался перед новыми событиями, новизна моды прошла, и картина
осталась не написанной».
Свою
«пропагандистскую миссию» П.Н. Милюков перенес в провинцию, и здесь впервые
столкнулся с представителями социал-демократической партии и воочию убедился в
«пробеле своих познаний о русском революционном движении». Страстные споры,
особенно с харьковскими социал-демократами, раскрыли П.Н. Милюкову
«определенный и очень стройный взгляд на русскую революцию, находившуюся в
непримиримом противоречии с его примиренческими намерениями». В глазах тех, для
кого «пролетариат был не главным только, а единственным фактором революционной
победы, исключающим все другие», «либеральная демократия» конституционалистов
и, в их числе, сам профессор-политик, были только «буржуазией», сговор с которой
невозможен.
Я изложил
здесь только схему новой главы мемуаров П.Н. Милюкова. Ее живые черты читатель
найдет на страницах журнала.
* * *
В русское, но
совсем иное, чуждое всякой политике прошлое переносит нас С. Лифарь, рисуя
«Детские и отроческие годы Дягилева». Это — глава большой книги, посвященной
Дягилеву, которая выйдет в начале будущего года. Детство наложило большую и
неизгладимую печать на симпатии и вкусы Дягилева. При своем рождении он потерял
мать. Отец его, гвардейский офицер, «кавалергардский Юлий Цезарь», как его
называли, через два года женился на Елене Васильевне Панаевой, и маленький
Сережа очень скоро так привязался к своей мачехе, что «можно без преувеличения
сказать, что решительно ни один человек так не влиял в детстве на его духовный
и душевный рост, как его мягкая и любвеобильная мачеха». Влияние это было
особенно сильно в музыкальной сфере. Елена Васильевна особенно пришлась ко
двору в семье, отличавшейся исключительной музыкальностью. С раннего детства
Дягилев проникся восторженным культом к Чайковскому, с которым семья была в
родстве. «Дягилев всю жизнь помнил, как он был ребенком в Клину у “дяди Пети”.
Он гордился своим родством с Чайковским и любил называть его “дядей Петей”. Но
главная причина исключительного увлечения Чайковским заключалась в самом
качестве покоряющей и глубоко-эмоциональной музыки Чайковского. Сережа Дягилев,
как и все Дягилевы, — и в этой непосредственности заключается характернейшая и
значительнейшая семейная черта — не рассуждал о том, хороша ли музыка или плоха,
следует ли или не следует ее любить, и за что именно. Как и все Дягилевы, он
воспринимал музыку, да и все искусство, “нутром”, эмоционально и даже
сентиментально. Впоследствии у Дягилева часто случались конфликты между
восприятием художественного произведения и собственным художественным кредо, но
еще чаще художественное нутро вело его по верному, художественному пути и в
теории».
Громадное
значение имело для развития Дягилева то обстоятельство, что он вырос в деревне
— в пермской Бикбарде, — «полюбил простую русскую природу, полюбил пермские и
волжские пейзажи, полюбил русское, и эта большая взволнованная любовь в большой
степени определила не художественные взгляды, а художественные пристрастия
взрослого Дягилева, основателя и редактора “Мира искусства”. Дягилева считали и
продолжают считать снобом и космополитическим эстетом. Да, он был и снобом, и
космополитическим эстетом, и мировое искусство не было для него закрыто и
приводило его в восторг и восхищение. Но в основе его любви к искусству была
любовь к русской природе». Нужно сказать при этом, — замечает С. Лифарь, — что
в русском, в передаче русской природы Дягилев больше всего любил не
героическое, не фантастическое, а элегическое, лирическое, интимное. Вот почему
его сравнительно холодным оставляли и Билибин, и А. Васнецов, и В. Васнецов, и
даже Елена Поленова — один из кумиров «Мира искусства», а трогали глубоко
лирические Левитан и Якунчикова, — как и элегическая интимность Чайковского
заставляла Дягилева говорить о нем (в период «Мира искусства»), «как о близком
милом поэте, самом нам близком во всем русском музыкальном творчестве».
* * *
Ставшую
обязательной для каждой книжки журнала статью на «советскую тему» дает на этот
раз Л. Торопецкий. Статья озаглавлена «Чехарда» и заключает большой фактический
материал о той, сопровождаемой кровавыми расправами, смене советских
правителей, которая заменила продолжавшуюся в течение первых пятнадцати лет
советского режима «стабильность» власти в стране «диктатуры пролетариата».
Какие размеры принимает эта «чехарда», показывает длинный ряд фактов и цифр.
Постоянная смена лиц в правящем аппарате является одновременно и «политической
болезнью, и симптомом болезни», анализ которой и дан автором статьи.
Обширен и
разнообразен библиографический отдел книжки. Здесь находим, между прочим,
несколько обстоятельных отзывов об иностранных книгах, откликающихся на
злободневные политические и военные вопросы, связанные с Германией.
|
