Словцов Р. [Калишевич Н.В.] Новые «Русские записки» [№ 4] // Последние новости. 1938. 14 апреля. № 6228. С. 3.

Р. Словцов

Новые «Русские записки»

Перед нами только что вышедшая апрельская книжка «Русских записок» — первый номер реформированного журнала, который превращается в ежемесячник под редакцией П.Н. Милюкова. В сущности, можно говорить о новых «Русских записках», так как, сохраняя прежнее демократическое направление, журнал, по сравнению с тремя шанхайскими номерами, меняет свой характер. Он, как видно из редакционного заявления, переходит к типу «приближающемуся к обычным иностранным revues, с подбором статей преимущественно актуального и информационного характера», с целью сделать журнал «доступным и интересным для самого широкого круга читателей на всем пространстве русского рассеяния». Вместе с тем журнал отводит значительное место беллетристике. В рассматриваемой книжке напечатаны повесть И.С. Шмелева «Иностранец» и вызвавшая столько споров пьеса В. Сирина «Событие». К этому же литературному отделу можно отнести и воспоминания С. Лифаря о его первых шагах в Дягилевском балете, и статью М.А. Алданова о нобелевском лауреате Роже Мартэн дю Гаре.

Мы остановимся лишь на второй части книжки — «актуальной» и политической. Перелистывая журнал, читатель невольно обратит внимание на необычный и по содержанию и даже по внешности отдел: — важнейшие события начала года, своего рода политический календарь, доведенный почти до дня выхода журнала: он заканчивается 31 марта. Сухой, но умело подобранный, этот перечень событий дает очень яркое впечатление того, что недавно английский публицист Барлет, совершивший поездку по Европе и Азии, назвал «домом сумасшедших». Но это безумие, вспыхнувшее с особой силой в начале 1938 года, носит характер систематический, заразительный и почти не встречает сопротивления. Прекрасным комментарием к «сумасшедшему» календарю служит обзор международного положения, подписанный инициалами редактора журнала. Анализируя грозное положение, созданное исчезновением Австрии, как независимого государства, и отдающее всю центральную Европу во власть «германского мира», автор обзора показывает источники и причины быстро растущей опасности военного конфликта. В перегоняющей друг друга смене событий, свидетелями и участниками которой мы являемся, фиксация «политического фильма» и объяснения к нему помогут именно широкому читателю, к которому обращается журнал, понять происходящее, подвести ему итоги. Ежемесячный журнал тут дополняет и обобщает ежедневную газету.

И в календаре, и в обзоре отведено, конечно, соответствующее место нашей родине. Там как раз в первые месяцы года произошли события, содействовавшие «ломке отношений, основанных на старом после-версальском равновесии». «Не столько даже террор Сталина, сам по себе возбуждавший чувство гадливости и презрения к московскому варварству, сколько обезглавление посредством бессудных расстрелов красной армии и дипломатии, сразу понизили авторитетность СССР на международных весах… К преступлениям Сталина против России в его внутренней политике прибавляется, таким образом, преступление наименее поправимое, — против мирового положения “шестой части” света. И в такой момент советский диктатор нашел возможным дискредитировать еще раз своими вздорными обвинениями и “добровольными признаниями” всех главных сотрудников строительства СССР за все годы существования режима».

Этому преступлению Сталина посвящена в рассматриваемой книжке статья Б. Суварина — «Признания в Москве». Автор превосходной биографии «вождя народов» соединяет прекрасное знание и понимание происходящего в России с незаурядным публицистическим талантом. Статья его блестяща и по содержанию и по форме. Б. Суварин считает «единодушные и неистовые признания» на процессах о предательстве «вынужденными»: «специалисты ГПУ показали себя настоящими мастерами в этом деле». Наиболее непонятной является «виртуозность некоторых обвиняемых в приписывании себе преступлений, которых они никогда не совершали, о которых они даже никогда не могли и подумать: их способность создавать впечатление действительной виновности и полной искренности». «Объяснение этого явления, — пишет Б. Суварин, — лежит целиком в слове “ложь”. СССР, это страна лжи, абсолютной лжи, интегральной лжи. Сталин и его подданные вечно лгут, лгут неустанно, при всяком случае, и из-за лжи даже не знают, что лгут. Они живут в атмосфере, насыщенной ложью…». «Большевизм начал с абстракций, продолжался среди фикций и закончился обманом и ложью. Теперь только один Сталин имеет право голоса и он лжет. Но и большевистская оппозиция, когда она еще имела голос, тоже лгала. На митингах, которые облыжно называли съездами, на пленарных заседаниях центральных комитетов все фракции лгали с единственной целью обогнать других, урвать побольше власти, в надежде в дальнейшем дорваться до всей ее полноты. Лгали правители, обвиняя оппозицию кто в правом, кто в левом уклоне, когда на самом деле все были в общем согласны, и оговаривали фракции, которые были повинны как раз в том, что не существовали. Лгали оппозиционеры, образуя потом фракции и уверяя, что этого не делают. А затем клялись, что распустили их, когда скрывали их в подполье. Утверждения одних? — Ложь. Отрицания других? Ложь. Всеобщие заверения? Ложь. Говорить правду? Мелкобуржуазный предрассудок. Врать? Целесообразность…». И автор напоминает «следующие одно за другим заявления о покорности, отречения и раскаяния, которыми Зиновьевы, Каменевы, Рыковы и Бухарины покупали свое возвращение в партию и к власти, подавая пример другим “оппозиционерам”, в большинстве своем тоже простиравшимся ниц перед Сталиным, чтобы вновь войти в милость и выбраться на политическую арену, чтобы получить новые возможности вести интриги и маневрировать — все средства были пригодны, начиная со лжи».

Ограничимся этими цитатами, оставляя читателю удовольствие прочесть целиком статью талантливого французского публициста.

Другая злободневная статья, посвященная советской России, принадлежит Е. Юрьевскому. Говоря об «Изменениях социальной структуры СССР», автор анализирует факты, которые «во много раз важнее расстрела маршалов и генералов, судов над Пятаковыми, перманентной кровавой чистки и всякой “ежовщины”». Главный из этих фактов — фактический конец диктатуры пролетариата. «Механизм, обеспечивавший рабочему за счет крестьянства экономические выгоды, в ходе развертывания хозяйства и строительства пятилеток надломился и окончательно перестал действовать». В дальнейшем, «при громадной численности крестьян в России, должно начаться уменьшение политического удельного веса рабочих и увеличение политического значения крестьян и других социальных групп», ибо «бурный и сумасшедший рост рабочего класса, имевший место в годы пятилетки, должен теперь прекратиться». Но исчезла не только диктатура пролетариата, исчез и тот пролетариат, который сделал революцию. «Главную арматуру чудовищного государства, возглавляемого с 1929 г. Сталиным, составили бывшие рабочие и их сыновья. И перед судом истории они несут ответственность за деяния этого государства. Рабочий класс массами покинул производство, занявшись управлением. На пустое место кому-то ведь нужно было работать, и строить «пятилетку» пришел и был силою приведен крестьянин. Так взамен прежних рабочих, после 1931 года, образовался в России новый рабочий класс, в огромной своей части из вчерашних крестьян». Вдумчивым и ярким анализом цифр и фактов Е. Юрьевский показывает, как «в происшедшем историческом эксперименте наиболее скомпрометированным оказался принцип диктатуры пролетариата». «И когда, после десяти лет иллюзий, обильно смоченных кровью, подводится итог и раскрывается правда, мы видим, что в “социалистической стране”, созданной “гениальным” Сталиным, чтобы получить количество питания, которое при капитализме и под Николаем II русский рабочий имел при 112 часах работы, советскому рабочему нужно трудиться 151 час». «Жизнь стала легче, стала веселее, — убеждает Сталин. — Факты говорят — нет».

Отметим в этом же отделе осведомленную статью Л.О. «Этапы тихоокеанской проблемы», помогающую понять события на Дальнем Востоке, очерк А. Петрищева «Дрейф папанинской льдины», подводящий итог героическому предприятию, где «люди достигли весьма значительных результатов, несмотря на всю фантазерскую сумбурность велений политбюро», и интересно составленный библиографический отдел.

* * *

Начатые с апрельской книжки воспоминания П.Н. Милюкова «Роковые годы» переносят нас за 35 лет назад, но тоже проникнуты актуальностью. Ведь эпоха, предшествовавшая японской войне, тесно связана со всеми последующими драматическими событиями в России, вплоть до нашего времени. В этом смысле «неудачный опыт Плеве спасти от революции старую монархию» действительно оказался роковым. П.Н. Милюков вспоминает о своем свидании с всесильным министром. Оно происходило в неожиданной обстановке и сопровождалось еще более неожиданной беседой. П.Н. Милюков отбывал в петербургских «Крестах» полгода заключения по политическому делу. В одиночной своей камере он усердно работал, готовясь к предстоящей лекционной поездке в Америку. «Три месяца, — рассказывает автор мемуаров, — прошли благополучно, когда раз, поздним вечером, меня вызвали из камеры и велели надеть пальто… Тюремная карета остановилась перед домом министерства внутренних дел на Фонтанке. Меня повели какими-то таинственными, пустыми, слабо освещенными коридорами, и тут я немножко вструхнул. Мы прошли с провожатым через несколько дверей, как-то автоматически открывавшихся и закрывавшихся перед нами. Каждый раз за дверями обрисовывались по две рослых фигуры атлетов, в костюме скорее лакеев, чем чиновников. Наконец, ввели в переднюю и сообщили, что меня хочет видеть министр.

Будучи введен в просторный, роскошно обставленный кабинет министра, я был приглашен любезным жестом хозяина занять место против его кресла, за кабинетным столом. Министр заказал чай; поднос скоро принесли, и мы уселись за маленьким чайным столиком, как бы предназначенным для интимной доверительной беседы. Плеве и начал в этом духе, объявив себя, прежде всего, моим поклонником по содержанию печатавшихся тогда в «Мире Божьем» «Очерков русской культуры». Отсюда он перешел к похвалам моему учителю, профессору Ключевскому, и сообщил мне, наконец, что Василий Осипович говорил государю, что я нужен для науки и что меня нельзя держать взаперти. Государь поручил ему, Плеве, предварительно поговорить со мной, чтобы, смотря по впечатлению, меня выпустить. Он и просил меня поведать ему откровенно и искренно о всех моих недоразумениях с полицией. Степень откровенности для меня сразу определилась тем, что мое досье лежало на рабочем столе министра и он успел уже процитировать из него несколько внешних данных. Должен признать, что и эта обстановка разговора, и последовавшее приглашение говорить свободно настроили меня на юмористический лад. В этом тоне я и отвечал ему, что попал в тюрьму сам не знаю за что».

Затем П.Н. подробно рассказал министру о допросах его жандармским полковником Шмаковым, о высылке в Рязань и допросе там товарищем прокурора Лопухиным. «Наша беседа с Плеве могла продолжаться в мирных тонах. Все же я был несказанно удивлен, когда, без перехода разговора на современную политику, он спросил меня в упор: что бы я сказал, если бы он предложил мне занять пост министра народного просвещения? Было ли это более искусное продолжение тактики полковника Шмакова? Или же — что мало вероятно — предложение было сделано всерьез? Во всяком случае, тогда я всерьез его не принял. Я хотел отшутиться, но ответ мой неожиданно придал беседе серьезный оборот. Я ответил, что поблагодарил бы за лестное предложение, но, по всей вероятности, от него бы отказался. Сделав удивленный вид, Плеве спросил: “Почему же?”. Отвечать надо было по существу, и свой ответ я помню буквально. “Потому что на этом месте ничего нельзя поделать. Вот если бы ваше превосходительство предложили мне занять ваше место, тогда бы я еще подумал”.

Плеве был умный человек. Даже если бы он принял мой ответ не за оценку положения, а за мальчишескую выходку или за оппозиционную браваду, он не показал вида, что хочет переменить тон беседы. Да и цель беседы, вероятно, была предрешена. Все теперь было сказано, политический экзамен доведен до конца, и Плеве кончил свидание словами, что обо всем доложит государю и на днях меня снова вызовет».

Действительно, через неделю П.Н. был снова доставлен в министерский дом, но на сей раз дальше передней его не пустили. «Пришлось подождать. Вышел, наконец, Плеве и, стоя передо мной, совсем уже другим тоном, резко скандируя слова, отчеканил. Его короткую речь я запомнил наизусть: “Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с нами не примиритесь. По крайней мере, не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе, — здесь следовал очень выразительный жест правой руки, слева направо, — иначе мы вас сметем. Готовится петиция писателей; не подписывайтесь под ней. Живите спокойно в Удельной. Иначе вы меня подведете, я дал о вас государю благоприятный отзыв… Вы свободны”».

«Не помню, — заканчивает П.Н. Милюков рассказ об этом любопытном эпизоде в своей жизни, — не помню, ждал ли я после сурового тона этих слов рукопожатия, кажется, его не было. Плеве повернулся и ушел в кабинет. А мне его стало жалко. Он представился мне в первой нашей беседе и теперь, после данной мне вынужденной амнистии, каким-то Дон Кихотом отжившей идеи, крепко привязанным к своей тачке, — гораздо более умным, чем та, поистине сизифова, работа, которой он принужден был заняться».

Через несколько дней П.Н. действительно освободили из тюрьмы, запретив приезжать в Петербург. Он мог отправиться в Америку, подготовить и прочесть первый курс лекций, поработать зимой 1903–1904 г. в Лондоне и летом 1904 г. приехать отдохнуть в Аббацию, по дороге на Западные Балканы. В Адриатическом курорте, 29 июля, он узнал об убийстве Плеве.