Бенедиктов М. [Берхин М.Ю.] «Окно». Книга третья // Последние новости. 1924. 8 мая. № 1239. С. 3.

М. Бенедиктов

«Окно». Книга третья

Вообразите себя в студенческой комнате, где-нибудь на Кривоарбатском переулке. Дело происходит в 1905 году. Идет страстный спор. Группа студентов-марксистов оспаривает у группы студентов-народников монополию на спасение мира. Спорят страстно, до хрипоты. Голова — мутная от сизого табачного дыма и от чая. Вдруг кому-то приходит в голову счастливая мысль — открыть окно. В душную комнату врывается струя свежего воздуха. Спорщики начинают успокаиваться. И скоро страстный диспут сменяется дружной студенческой песней…

Эта ассоциация, навеянная несколько неожиданным названием парижского журнала — «Окно» — однако, не вполне случайна: в душной эмигрантской комнате, насыщенной страстными политическими спорами, кто-то открыл окно… Ведь вот пестреют имена Бунина, Шмелева, Гиппиус — и никаких диспутов, ни слова о «миссиях», об «эмиграции». Хлынула струя свежего воздуха. Бунин и Шмелев здесь не «идеологи», а художники. Гиппиус никого не обличает, а спокойно вспоминает прошлое.

* * *

Сборник открывается бунинским рассказом «В ночном море». Двое старых знакомых неожиданно встретились, после двадцатитрехлетней разлуки, на пароходе, и подводят итоги жизненному пути. Их связывает в прошлом тягостный эпизод. Но «прошлое — вздор». Они спокойно бередят старые раны. Много ужасного пережито. Но — «сплошной ужас: совсем не страшно». Рассказ на тезисе тургеневском «Самое страшное — то, что нет самого страшного». Рассказ — с избытком резонерства, но все же типично «бунинский».

Повесть Ив. Шмелева — «Солнце мертвых» (любопытное совпадение: совершенно так же озаглавил французский писатель Камилл Моклер свой последний роман: «Le Soleil des morts») — эта повесть отчасти знакома читателям по отдельным отрывкам, помещавшимся автором в некоторых газетах. Эта повесть — еще не доказательство той простой истины, что еще не пришло время для художественного отображения русской трагедии. Отдельные эпизоды повести, рисующей Крым периода гражданской войны, голода и мора, производят потрясающее впечатление. Но это впечатление — как-то целиком «художественное», скорее — ощущение физической боли. Налет истеричности искажает облик большого писателя.

И не парадоксально ли, что рассказ в форме монолога Тэффи «Предел», трактующий о «человеческом слишком человеческом», вне апокалипсических ужасов недавней современности, вне каннибализма и взаимного истребления, — что этот рассказ производит, пожалуй, более сильное впечатление, чем нагроможденные ужасы Шмелева. Тэффи больше смотрит в душу человеческую, чем на внешнюю стихию разрушения. Тихая слеза иногда больше действует, чем пронзительный крик. «Предел» — повесть о неудачнике, о «лишнем человеке», может быть, о самом обыкновенном человеке, изжившем все иллюзии. Он тяготится своим «уродством», своей бедностью, незначительностью, но старается сохранить «форму». Иногда ему удается еще причинить кому-нибудь боль — тогда он совсем доволен собой… De profundis… На известной глубине все человеческие души отчасти повторяются. Надо уметь «зачерпнуть». Тэффи сумела.

Трогательны и волнующи «Кусочки из воспоминаний» Мих. Осоргина. Именно так — отрывочно, в форме записей в дневнике — и можно подходить к изображению «вздыбленного» русского быта.

Несомненный историко-литературный интерес представляет очерк Зин. Гиппиус — «Задумчивый странник» (В.В. Розанов). Этот очерк не только является мастерской попыткой разобраться в психологической загадке Розанова, но и представляет мемуарный интерес. Автор попутно зарисовывает портреты Карташева, Тернавцева, Скворцова и других лиц, группировавшихся вокруг «религиозно-философских собраний» и «Нового пути». Эту же среду описывает и Андрей Белый в своих воспоминаниях, но делает он это с обычной своей взвинченностью, сумбурностью и с подделкой — именно подделкой — под розановщину. Воспоминания Зин. Гиппиус — гораздо спокойнее и объективнее и приобретают, поэтому, несравненно больший исторический интерес.

Почему, однако, автор озаглавил свой очерк «Задумчивый странник»? Почему — «странник»? Этот трафаретный образ нисколько не соответствует парадоксальной личности Розанова. Розанов, как метко замечает Зин. Гиппиус, скорее «явление», чем «человек». Почему же «странник»? Заглавие очерка, впрочем, несущественно. Г-жа Гиппиус дает мастерский портрет Розанова — всегда «интимного», «шепотного». В каком бы обществе, в какой бы среде он ни находился, он всегда наедине, всегда «несклоняемый». Розанов — меньше всего «писатель». «Писанье, или, по его слову, «выговариванье», было у него просто функцией». Он писал, как организм дышит. Ему чужды были муки творчества, процесс отбора, самокритики. Отсюда — смесь важного и пустяков, «грязцо», цинизм. Его занимали только две проблемы — Бог и пол. Его страстная привязанность к еврейству и столь же страстное отталкивание от него объясняются тем, что в иудаизме он нашел ощутительную связь Бога с полом. Этот вожделенный синтез и влек, и отталкивал его. И отсюда — его дифирамбы еврейству и бредовые статьи в «Земщине» во время дела Бейлиса.

Очень ценны для уразумения парадоксального облика Розанова сведения, сообщаемые г-жой Гиппиус — кажется, впервые — о первой жене его, бывшей любовнице Достоевского.

Сборник заканчивается интересной статьей М.Л. Гофмана о неизданных рукописях Пушкина. Автор впервые опубликовывает некоторые автографы поэта из ценного собрания великого князя Константина Константиновича (К.Р.)