Воронский А. Версты полосатые // Прожектор. 1926. № 18. С. 18–19. [«Версты» № 1]

А. Воронский

Версты полосатые

Речь идет о литературно-художественном журнале «Версты», первый номер которого вышел не так давно в Париже. Журнал толстый, в 22 печатных листа, на прекрасной бумаге (эх, нам бы такую бумагу!), «под редакцией кн. Д.П. Святополк-Мирского. П.П. Сувчинского, С.Я. Эфрона и при ближайшем участии Алексея Ремизова, Марины Цветаевой и Льва Шестова». Имена знакомые: мы встречали их в белой эмигрантской прессе, главным образом, в право-эсеровских «Современных записках». По-видимому, рамки «Современных записок» оказались для поименованных писателей слишком узкими, они решили выделиться в самостоятельную группу и приступить к изданию своего журнала.

Небольшая декларация — довольно бесцветная и неопределенная. «“Версты”, — говорится в ней, — не ставят себе задачей объединение всего, что есть лучшего и самого живого в современной русской литературе. Такая задача была бы не под силу журналу, издающемуся за границей. Задача наша — указать на это лучшее, направить на него читательское внимание». Дальше пишется о том, что за границей свободней, чем в России, упоминается о «национально-исторических предначертаниях», и упорно опять склоняется Россия и русский. Во исполнение, очевидно, этих задач и «национально-исторических предначертаний» в журнале перепечатаны последние стихотворения Сергея Есенина, Бориса Пастернака, Ильи Сельвинского, «История моей голубятни» Бабеля, «Вольница» Артема Веселого вперемежку со стихами Марины Цветаевой и с прозой Алексея Ремизова, при явном перевесе в сторону советских писателей.

Интерес к советской художественной литературе в среде русской белой эмиграции отмечался уже неоднократно, но, кажется, в первый раз выходит толстый эмигрантский журнал, где в художественном отделе явное преобладание отдано нашим советским писателям и поэтам.

Критические статьи объясняют, почему редакция нового журнала решила заняться таким, с точки зрения эмигрантских ортодоксов, явно предосудительным и явно неблагонадежным делом.

Вот как бы программная статья Сувчинского «Два ренессанса». В статье много мистического и реакционного тумана относительно истинно-русских предначертаний, но за всем тем в ней содержится ряд довольно неожиданных признаний.

«Большевистская революция, — утверждает Сувчинский, — в корне изменила не одну лишь социально-политическую структуру былой России. Прервав общественно-идейный канон 900-х гг., она устанавливает обстановку для выработки нового культурного типа и для развития нового культурного темперамента. Вне связи с отвращением к коммунистической власти нельзя не признать, что за последние годы в России до максимума напряглось чувство социально-практической стихии... В каких-то новых большевистских людях тяга к социальному делу и жизненной подвижности проснулась с необычайной силой, и, конечно, только на этих началах и будет основываться — и уже основывается — новый русский ренессанс 920-х годов».

Об этом ренессансе в художественном слове говорит Святополк-Мирский в статье «Поэты и Россия». Он полагает, что «узкие границы человеческой меры, предписанные нам Пушкиным, — перейдены». Нам ближе становится народная поэзия. «Настойчиво-индивидуальная и оригинальная поэзия наших дней, чуть ли не впервые за все существование нашей литературой поэзии, перекликается с поэзией народной — с современной частушкой».

Наконец, Александр Туринцев, давая обзор советской литературы последних лет, пишет, что можно подвести кое-какие итоги достижений советской литературы.

Публицисты и критики нового журнала не скупятся на заушения советской власти и коммунистической партии. Заушают они нашу партию и республику советов за догматизм, за узкое доктринерство, за отсутствие свобод и т.д. Тем более ценны и знаменательны их признания. Эпоха ренессанса! Это не похоже на зачервивевшее и бессильное злобствование Бунина, Гиппиус, Чирикова, западноевропейских и американских буржуазных политиков и публицистов. Верно и то, что наш революционный ренессанс создает обстановку для нового культурного темперамента, нового в России человека; этот человек, большевистский человек, соединяет в себе американскую подвижность, деловитость, практицизм с русским революционным размахом, с широтой и неоглядностью. Он целиком в пафосе хозяйственного и культурного строительства. Не выдумка «кожаные куртки» Пильняка, Глебы Гладкова, новые искатели правды, о которых упорно и неотвязно пишут тысячи рабкоров. Но дело не только в рождении нового культурного человека. Сувчинский просмотрел одно и главное: наш ренессанс крепко захватил не верхушки общества, а миллионы трудового человечества. Из недр культурного небытия он вызвал к жизни поистине «чумазого», темного, неграмотного человека. Наш революционно-культурный мессианизм нашел и находит своих носителей в рабочей околице, в деревенской хате, в горных аулах, в далеких заимках. Искатели новой правды неисчислимы, как песок морской, потому что это — доподлинный народ, демос, тот, кто раньше предоставлял немногим «погружаться в науку, предаваться страстям и мечтам», жадно приник к источникам воды живой. Наш ренессанс наталкивается на тьму тем всяческих затруднений; из них главные — ограниченность средств и культурная бедность людьми, но мы говорим об установке, о главном сдвиге, а они несомненны.

Несомненен ренессанс и в художественном слове. Его основные черты: реализм, к сожалению, нередко наивный и переходящий в бытовые, натуралистические излишества, — языческое и фламандское преклонение пред жизнью во имя простых вещей, людских отношений, во имя здоровых и крепких мускулов, дыхания, любви, — своеобразный социальный мессианизм строительства и переплавки старого мира и, главное, народность с терпкими и родными запахами нефти, бензина и ржаных полей, причем ржаного поля у нас гораздо больше, чем бензина и нефти. Святополк-Мирский утверждает, что наше художественное слово сближается с народной коллективной поэзией. Это — правда. Достаточно вспомнить Демьяна Бедного; наше словесное, театральное, живописное искусство гигантски демократизируется, но оно демократизируется единственно в силу того обстоятельства, что революция открыла возможность приобщиться к культуре настоящему демосу. Эпоха декаданса, мистического и полумистического символизма, сверхчеловечества, крайнего индивидуализма, пряной изощренности, самодовлеющего эстетизма, барственного и отвлеченно-интеллигентского народолюбия, бескрылого реализма сменилась несколько грубоватым, но здоровым и целеустремительным реалистическим и глубоко демократическим примитивом.

Нельзя, преступно замалчивать теневые стороны этого культурного подъема в художестве. Они есть: наличие прежних, недавних упадочных пережитков, — чванство, самодовольство у одних, шатания у других, бюрократизм и непонимание самых простых вещей у третьих, наивное и убогое толкование «социального заказа» у четвертых, неискреннее «потрафливание» у пятых и больше всего опасность срыва от примитива в вульгарную мелкобуржуазную пошлятину.

Да, это есть, но все же «она вертится», каждый год и количественно и качественно наше художество крепнет. Это увидели даже Сувчинские, Святополк-Мирские «при ближайшем участии» Марины Цветаевой и Льва Шестова (?).

Но вот что они не увидели, не видят. Утверждая наличие в республике советов культурного ренессанса, возрождения, редакция и сотрудники журнала «Версты» стараются объяснить этот подъем туманными национально-историческими предначертаниями и всячески отгораживаются от признания большевизма. Пустая затея. Октябрьская революция — это большевизм. Одно неразрывно связано с другим. Новый культурный темперамент — результаты большевизма. Смутно это начинает иногда понимать как будто и Сувчинский, когда он пишет о новых большевистских людях. Но большевизм по самому существу интернационален. Национал-большевизм — сочетание по природе своей противоестественное. Это — огонь и вода, деревянное железо. Национальные корни большевизма питаются интернациональной почвой. В тот день, когда большевизм станет национал-большевизмом, он перестанет быть большевизмом. На это вырождение и надеется редакция журнала. Сувчинский так и рассуждает: «Большевики сдвинули со своих мест тысячи оседлых людей. Наново развивается социальная подвижность, специфическое русское контингентное кочевничество и страсть к социальному делу. Из рук революционеров-спецов это дело постепенно отнимается. По сравнению с оживающей многосложностью жизни — бессильно элементарное доктринерство коммунизма».

Очень ясно: «дело постепенно отнимается». Смотришь, у власти стоят уже не большевики, а, скажем, сторонники «национально-исторических предначертаний». На это нам остается ответить, не бахвалясь: посмотрим, посмотрим, кто кого. У нас вопреки всяким затруднениям — а когда их не было? — нет оснований складывать оружие и нет желания «постепенно» самоупраздняться. Ведь дал же и нам, революционерам-спецам, ренессанс, наш ренессанс, что-нибудь подкрепляющее, положительное, увеличивающее нашу силу! И потом: если этот ренессанс органически связан большевизмом, то не связана ли так же органически с ним и его будущая судьба? Мы полагаем, что связана. Мы полагаем, что с постепенной ликвидацией большевизма будет постепенно ликвидироваться и ренессанс, ибо весь наш ренессанс основан на нашем социальном мессианизме, имя же ему — международная победа социализма. «Сим победиши». На этом держится, этим довлеет, от этого идет и развивается наш ренессанс. Говоря словами протопопа Аввакума: «Сице аз верую, сице исповедую, с сим живу и умираю». Ничего иного этот ренессанс в себе не заключает.

А. Ремизов называет П. Сувчинского «главою евразийцев». Это название целиком применимо и к «Верстам». Они полосатые, эти «Версты». «Версты» — сменовеховцы в художестве. То, что они отстали от сменовеховцев в политике и в экономике — вполне закономерно: художество — область, более удаленная «от житейских битв», чем политика и экономика; житейские битвы определяют направление и развитие искусства, но определяют не непосредственно, не прямо и не сразу. Часть русских эмигрантов додумалась до утверждения, что в республике советов не мерзость запустения, а небывалый культурный подъем. Это имеет положительное значение. Полезно также ознакомление заграницы с Бабелем, с Артемом Веселым, с Есениным и с другими писателями. Несправедливо и предвзято отношение журнала к пролетарским писателям. Но для того, чтобы оказать действительную услугу нашему художественному слову, необходимо усвоить и понять ту простую и непреложную истину, что наш ренессанс, как мы уже отмечали, целиком выпестован большевизмом и без него немыслим. Этого «Версты» не понимают. Поэтому они окрашены в пестрые, в сомнительные цвета; их, по-видимому, благие пожелания и намерения при таких обстоятельствах в конечном итоге не только не могут принести пользы, но могут оказаться прямо вредными, содействуя росту сменовеховских, узко-националистических настроений среди колеблющейся части наших писателей.

В заключение следует отметить любопытный отзыв на литературный отдел «Современных записок». Он принадлежит Святополк-Мирскому, который до последнего времени состоял сотрудником «Записок». Ему, следовательно, и книги в руки.

«Литературное ядро “Современных записок”, — сообщает Святополк-Мирский, — разнообразно и объединено признаками скорее отрицательными: ненавистью, более или менее брезгливой, ко всему новому... По “культурному возрасту” тоже большое разнообразие: Бунин, Зайцев. Алданов — еще до-символистская культура; Мережковский — первые “бездны” и первые “тайны” девяностых годов; Гиппиус и Ходасевич — достоевщина, прошедшая через реторты всех ранне-символистских софистик. По значительности своей они тоже неравномерны. Мережковский, если когда-нибудь и существовал, перестал существовать, по крайней мере, двадцать два года тому назад. Зайцев был когда-то близок к тому, чтобы осуществиться, но не осуществился... Алданов — редкий у нас пример писателя более умного, чем творчески сильного... Ходасевич, маленький Баратынский из подполья, любимый поэт всех тех, кто не любит поэзии. Зинаида Гиппиус видна во весь рост только изредка, в немногих стихах. Эти немногие стихи принадлежат к самым подлинным, самым острым, самым страшным выражениям подпольного начала в русской поэзии... Наконец, Бунин, “краса и гордость” русской эмиграции, столп консерватизма... редкое явление большого дара, не связанного с большою личностью... В “Современных записках” (да и нигде) Бунин не дал ничего равного “Суходолу”. “Митина любовь”, самая, по мнению многих, замечательная вещь, напечатанная в “Совр. зап.”, приятна, спору нет... но, конечно, если судить по “Митиной любви” и о зарубежном творчестве — росту оно небольшого. И как она бледнеет и меркнет перед подлинной жизнью “Детства Никиты”». Небольшого роста, объединена брезгливой ненавистью ко всему новому — с такой оценкой русской зарубежной художественной литературы нельзя не согласиться.

Прибавим, что милюковские «Последние новости» удостоили «Версты», как и следовало ожидать, достодолжной бранью.