Елита-Вильчковский К. «Русские записки» № 3 // Бодрость. 1938. 12 апреля. № 172. С. 4.

Кирилл Елита-Вильчковский

«Русские записки» № 3

Если говорить о стихах — в третьем номере «Русских записок», как и в предыдущем, царят Цветаева и Штейгер. За исключением первого, венецианского стихотворения, явно неудачного и даже неблагополучного по грамматике, стихи Штейгера, скажем прямо, превосходны. Новая манера, влияние Тютчева и Анненского, заметно вытесняющее прежнее влияние Георгия Иванова, приносят свои плоды. Все зрелее, точнее, проще. Старая тема отчаяния, более приглушенная, звучит сквозь тему примиренности с судьбой, и от этой приглушенности, от этой более мужественной сдержанности становится еще патетичнее, еще глубже, сильнее. Особенно хорош «Сентябрь» — вещь едва ли не лучшая из всего написанного Штейгером, удивительная по стройности, по чистоте стиха, по красоте звука.

Марина Цветаева живет в другом мире: мире изобилия, красочности, распахнутых душ и несколько поверхностной всечеловечности, где все противоположно строгому и грустному миру Штейгера. В «Стихах к Сонечке» все прелестно, все приблизительно, все избыточно: неугомонная, почвенная, добротная и неряшливая Москва, сквозящая сквозь петербургские картинки Лукомского или Бенуа. Правда, стихи написаны в 1919 году. Можно ли было бы написать что-либо подобное теперь? Никто не мог бы, вероятно, но Цветаева могла бы. В этом убеждаешься, читая прозаическую повесть о Сонечке: та же родная смесь французского с нижегородским, та же (при западной образованности, при отменном знании французского языка, редком среди наших современников) стихийность, пробивающаяся сквозь мастерство, нарушающая всякий распорядок и всякую гармонию — удивительные провалы вкуса наряду с тончайшими находками — не проза, а какой-то водопад, «алмазная гора», сыплящаяся Бог знает с каким треском и увлекающая в своем порыве Бог знает что. Это было бы невыносимо, наивно, бесцеремонно, порой даже чуть неприлично, если бы не было так талантливо и — при всех преувеличениях и несуразностях — так живо, так метко, так выразительно.

Дантовские цитаты Д.С. Мережковского уже отметил с изумлением Д.С. Ходасевич. Он прав. Нам приходилось читать переводы дантовских терции, где ради сохранения размера и соблюдения рифмы безжалостно искажался подлинник. Нам приходилось также читать прозаические переводы Комедии, где филологической точности приносились в жертву не только дантовские ритмы, но и дантовский дух. Но переводы, которыми пользуется Д.С. Мережковский, не имеют никаких извинений; местами это белые стихи, местами — рубленая проза, одновременно безвкусная и неточная.

О, милая, родная нам душа!

— восклицает Франческа да Римини. Спрашиваешь себя, зачем понадобилось этим институтским призывом подменять начало одной из прекраснейших в мире строф:

O animal grazioso e binigno,

Che visitando vai per l'aer perso…

Зачем понадобилось сокращать в одну плоскую фразу: «От жалости к тебе, Франческа, плачу», поистине бессмертное дантевское обращение, выражающее не только словами, но и самой расстановкой слов, и волнение и жалость, и почти что мятеж против бесчеловечной справедливости кары:

…Francesca, i tuji martiri

A lagrimar mi fanno tristo e pio.

Зачем понадобилось внести бессмысленное дополнение к известнейшим и чеканнейшим стихам 3-й песни?

Queste parole di colore oscuro

Vid’io scritte al sommo d'uma porta;

— говорит Данте. В статье Мережковского читаем:

Эти слова, написанные черным,

я увидел на челе ворот,

ведущих в Ад.

Это «ведущих в Ад» — приложение бесплатное, но заключенное в кавычки, было бы просто забавно своей топографической, немецкой заботливостью, но — «Мне не смешно»…