Мирный В.С. [Яновский В.С.] «Русские записки» [№ 1 и 2] // Иллюстрированная Россия. 1938. 19 февраля. № 9 (667). С. 16.

В.С. Мирный

«Русские записки»

В объявленном почти год тому назад новом толстом журнале — «Русские записки» — была одна характерная особенность: адрес издателя и типографии был указан в Шанхае, а редакция в... Париже. Эмигрантская пресса по необходимости должна пускаться на разного сорта уловки и ухищрения, чтобы достигнуть желанной, — и неуловимой, — рентабельности. Это понятно, если дело касается издания книг. Но журнал, периодическое издание, каждые 2 месяца сборник, печатать в Шанхае, сидя в Париже (в 16-м аррондисмане), — когда почта идет туда и назад 4 месяца, — в этом было что-то от фокуса или от квадратуры круга.

С первой минуты становилось понятным, что в таких условиях дело не может идти. А оптимизм редакции, — застарелый, хронический, — мог только усилить беспокойство. На этот оптимизм не могла повлиять даже война, вспыхнувшая на Дальнем Востоке. Осада Пекина, штурм Шанхая? «Не посмеют, — успокаивала своих сотрудников и читателей редакция. — Мы на территории международной концессии!». Но японцы, как известно, посмели.

Пришлось спешно оставлять шанхайскую типографию и найти подходящую в Париже. Заодно издатель решил поменять и редакцию (оптимистическую). Во главе дела становится П.Н. Милюков. Будет, собственно, новый журнал с иным руководством и обликом. Вот почему мы можем уже дать о вышедших в Шанхае 2 номерах «Русских записок» вполне подробный и объективный отчет: в сущности, это уже история, прошлое.

Беллетристический отдел 1-го номера открывается пьесой Алданова «Линия Брунгильды». Действие происходит в 1918 году, в небольшом местечке, служившем тогда пограничной станцией между большевистской Россией и занятой немцами Украиной. Актеры, бежавшие из советского ада, находят себе приют у заштатного смотрителя (кажется, сумасшедшего дома); едят его котлеты (давно забыли про существование котлет), пьют настоящий чай с подлинным лимоном, восклицают, суетятся и говорят нарочитые пошлости. К актерам еще «на той стороне», в России, пристал некто Иван Александрович, выдающий себя за актера. На самом деле он революционер, пробирается «в подполье», имеет какие-то «задания». Комендант станции фон-Рехов с проницательностью влюбленного очень быстро расшифровывает двойную роль Ивана Александровича (дело в том, что оба они влюблены в молоденькую актрису Ксану). Они ходят вокруг Ксаны, объясняются в чувствах, целуются и под разными видами глубокомыслия говорят ей пошлости. Надо отдать справедливость автору за его редкий психологический дар диалога: достаточно Алданову вложить 2–3 фразы в уста своего героя, чтобы сделать из него пошляка. Ивану Александровичу надо бы ехать дальше, — на «работу», — а он тут околачивается и готов бросить все, следовать за этой девочкой; фон-Рехову надо бы арестовать Ивана Александровича, а он вдруг готов отпустить его в Варшаву, — что делает любовь! Но в утешение себе фон-Рехов рассказывает Ксане про линию окопов в душе каждого человека: У каждого человека есть своя линия Брунгильды, которую он ни за что не сдает, — лучше смерть!

Те читатели, что помнят «Десятую симфонию» Алданова, знают уже, что по мысли последнего каждый человек имеет в жизни свою 10-ю симфонию: незаконченное, недоделанное и в то же время лучшее творение своей жизни. Из пьесы же мы узнаем, что у всякого есть и своя линия Брунгильды: лучше умереть, но не отступить! Может быть 10-я симфония всякого (ее неудача) и заключается в том, что он свою линию Брунгильды в конце концов сдает? По крайней мере, герои Алдановской пьесы.

Место действия эпилога — Париж. Ксана — содержательница ресторана. В ресторан случайно попадает спекулянт, бывший в ту осень 1918 года на той же пограничной станции. Узнают друг друга, вспоминают прошлое и неожиданно приходят к выводу: «А хорошее тогда было время».

Пьеса, можно сказать, очень сценична: как полагается, с песнями и плясом. В ней себя Алданов показал недюжинным драматургом. Пьеса шла в Париже 9 раз и имела вполне заслуженный успех. Но ошибка редакции «Русских записок» заключалась в том, что она эту пьесу напечатала. Пьеса пишется для сцены; если она хороша, надо ее посмотреть в театре, если дурна, не надо смотреть. Но печатать — рискованно. И, во всяком случае, нельзя было начинать новый журнал, открывать первый номер, — пьесой! Заняв 100 страниц такого рода произведением, редакция отпугнула и без того немногочисленных своих энтузиастов.

Номер 2-й «Русских записок» составлен в этом отношении гораздо ровнее и искуснее. Бросается в глаза одна особенность: из 6 авторов, участвующих в беллетристическом отделе, только один (Д.С. Мережковский) принадлежит к поколению так называемых старых писателей; остальные пятеро (Сирин, Ладинский, Зуров, Волков и т.д.), — новые писатели, молодые (т.е. начавшие печататься уже за рубежом).

Открывается книга главою из нового произведения Мережковского «Жизнь Данте». Подождем конца, чтобы дать связный отзыв об этой вещи. Данте, Беатриче, Флоренция Возрождения, — кто может остаться равнодушным к этим именам? И, как всегда у Мережковского, обилие боговдохновенных цитат, украшающих его собственный текст. «9 раз от моего рождения Небо Света возвращалось почти к той же самой точке своего круговращения — (Данте хочет сказать, что прошло 9 лет. Примечание автора заметки), — когда явилась она впервые... облеченная в одежду смиренного и благородного цвета, как бы крови, опоясанная и венчанная так, как подобало юнейшему возрасту ее, — Лучезарная Дама души моей, называвшаяся многими не знавшими настоящего имени ее — Беатриче». Рассказ Сирина «Озеро, облако, башня» заслуживает самого серьезного внимания. Но так как за ним стоит, несомненно, Кафка, — гениальный австрийский романист, чьей книге «Тяжба» («Ле Просэ»), мы намерены посвятить специальную статью, то лучше не говорить о рассказе Сирина, а также его «Приглашении на казнь», поговорим потом (чтобы не быть голословным). Ладинский недавно издал роман из жизни древнего Рима (ХV Легион). Теперь он пишет новую книгу из жизни Византии и Киевской Руси. Это упрямство автора в его поэтических экскурсиях в прошлое само по себе уже достойно похвалы. Из его отрывка «Борисфен, река Скифов» мы узнаем, что некто Ираклий Метафраст, поэт и воин, влюблен в «багрянородную дщерь базилевса», сам отвез ее в Херсон и Киев, — отдал ее в руки князю Владимиру. «Но в печальное время посетила мир душа моя. Что я? Червь... Смотрите, вот ползает перед вами во прахе патриций и двунгарий ромейского флота, раздавленный несчастной любовью», — таким языком обязаны изъясняться герои Ладинского. Посочувствуем автору: задача не из легких.

«Дозор» Зурова едва ли не самая зрелая и современная в каком-то смысле вещь из всего им написанного до сих пор. Юноша-офицер возвращается с фронта в родную усадьбу. Идет уже братание, развал, отступление, все гибнет, тает, горит: уже поджигали родную усадьбу, стреляли в сумерки, били в набат. Надо уходить из родного гнезда: погрузить скарб, иконки, усадить больного отца, хлопотливую мать и ночью, первыми заморозками по целине, — к немцам, в неизвестность, в ничто. На селе пьют и горланят песни; огромная страна, Россия, — котел бурлит, переливается через край, — устоит ли она, уцелеет ли?! «Мать перекрестилась на дом. Он тронул коня. Наган был у него за пазухой, ружье — на коленях. Острый мороз он почувствовал на лице, когда конь выбежал за постройки. Он выбрал бездорожье, подлесный путь. У леса свернул. Наст был крепкий, ружья заряжены нарезанной свинчаткой. Никто не видел их отъезда. На болоте, поросшем неясным в свете месяца березняком, блестел обливной наст... Слева остались скрытые болотной порослью постройки усадьбы. Он последний раз на нее оглянулся и увидел черное лицо отца».