Адамович Г. «Русские записки» [№ 1] // Последние новости. 1937. 19 августа. № 5990. С. 3.

Георгий Адамович

«Русские записки»

«Рождение нового журнала не нуждается в оправдании».

Заимствую эти слова из редакционного предисловия к первой книжке «Русских записок». Очевидно, редакция чувствует, что насчет оправдания может зайти речь, раз она сама о нем упомянула. В обычные времена, в нормальных условиях такая фраза была бы лишней. Сейчас она отвечает сомнениям, которые у многих возникнут и которые редакция хочет сразу рассеять.

Журнал и по внешности, и по составу руководителей, и по именам сотрудников, и по материалу, помещенному в первом номере, напоминает другие «записки» — «Современные». Напоминает — до галлюцинации, как определил кто-то. Совершенно верно, — иллюзия, что перелистываешь «Современные записки», полная. Но задачи у нового журнала иные.

«Русские записки» возникли по почину шанхайской группы эмигрантов. В программе их — внимание к духовной жизни Дальнего Востока, а заодно и литературное объединение так называемой эмигрантской «столицы», т.е. Парижа, с так называемой «провинцией». До сих пор между «столицей» и «провинцией» существовала рознь, несмотря на не раз делавшиеся попытки наладить мир и согласие. Думаю, что рознь эта, главным образом, поддерживалась отсутствием в «провинции» литературной печати — и естественно возникавшим там чувством обиды, может быть, даже безотчетного раздражения. Конечно, если в Париж из провинции попадала рукопись действительно замечательная, она здесь не залеживалась, хотя бы имя автора никому и не было известно: сошлюсь, например, на повесть Агеева. Но такие случаи редки. В общем, установилось положение, по которому «парижские журналы — для парижан». Установилось само собой, без какого-либо сговора, как иногда, кажется, некоторые «провинциалы» считают. Если «Русские записки» докажут, что со стороны парижан допущена была ошибка, что, действительно, монополия их была результатом близорукости или высокомерия, — журнал сделает полезное дело. Опыт потому и интересен, что не совсем ясен.

В основном материале первого номера «Русских записок» чего-либо специфически дальневосточного или вообще «провинциального» нет. Перед нами — двойник «Современных записок». Редакция обещает изменения в будущем… От этих изменений и зависит, мне кажется, успех нового предприятия. Ведь ни для кого не тайна, что «Современные записки» вовсе не завалены блистательными рукописями, которые немедленно следовало бы напечатать, вовсе не изнемогают от рвения и вдохновения сотрудников, наперебой рвущихся поделиться драгоценными «плодами» своего творчества. Нет, журнал в точности этому рвению и вдохновению соответствует. Его расширение потребовало бы, вероятно, понижения культурного уровня, — и поэтому вторые «Современные записки» нам не нужны. Но второй журнал — нужен, нужен даже в Париже, даже для парижской литературы. Нельзя долго вести монолог, не чувствуя при этом убыли тем, не задыхаясь в безвоздушном пространстве, а между тем «Современные записки» именно в таком «монологическом» положении находятся. Второй журнал нужен даже для тех, кому доступ в «Современные записки» всегда открыт, хотя бы для того, чтобы такой писатель мог подумать:

— Это лучше дать туда-то, а вот это, пожалуй, сюда.

Создается разговор, столкновение мыслей и стремлений, взаимное их обогащение — единственное насущнейшее условие всякой общественной жизни. «Мы еще не собираемся умирать, — говорит редакция “Русских записок”, — и не отказываемся от нашего первого долга, — служить русскому слову, придушенному на родине». Браво, правильно, правильно! У нас, в наших литературных кружках слишком распространены панихиды и самооплакивания, — а как нужна сейчас энергия! Сколько дела в мире, сколько работы для каждого! Уверен, что даже самых меланхолических наших поэтов можно было наэлектризовать, расшевелить, «мобилизовать» — но для этого то и нужен журнал, второй журнал. Да, правда, и у тех, и у других «Записок» одна и та же редакция… Но ведь всегда, в любой живой группе чувствуется индивидуальность каждого из участников, а в редактировании журнала это может сказаться с особенной очевидностью. Достоинства и заслуги «Современных записок» всем известны, но именно для оттенения этих достоинств нужно что-нибудь новое, а не копия. Обложка, размер, — как будто, мелочь, но даже и в этом необходимо отличие, иначе «Русские» станут лишь «Современными» второго сорта. Дай Бог им избежать этого! Начинание само по себе отрадно-неожиданное и прекрасное, и как бы ни скромны были наши здешние силы, их можно оживить, ободрить, уберечь от все сильнее охватывающего нашу "молодую" литературу губительного, мертвящего ощущения одиночества в жизни и бесцельности в творчестве. «Надо дело делать». Всегда, во всяком положении, во всяком состоянии это остается непреложным моральным правилом и важнейшим принципом духовной гигиены, а если у нас тут развивается спячка, то новый журнал и должен бы постараться ее развеять. По-видимому, он это понимает. Окажем ему доверие!

Главное место в первой книжке «Русских записок» отведено пьесе М.А. Алданова: «Линия Брунгильды». Ее мы видели этой зимой в театре. Интересно проверить впечатление.

В целом драма выигрывает в чтении. Не только останавливают внимание, доходят некоторые реплики или мысли, незаметно промелькнувшие у актеров, но и отсутствие в ее построении настоящего драматизма меньше смущает. Пьесу читаешь как рассказ, как повесть, не требуя никаких «коллизий», довольствуясь наблюдательностью, колоритом, живостью характеристик. Глядя же на сцену, ждешь действия. В «Линии Брунгильды» действие есть, но Алданову чужд лиризм, и даже в самом составе алдановских фраз, если прочесть их вслух, нет никогда ничего «певучего». Как большой и опытный писатель, он, конечно, умеет изобразить то, что ему надо. Его Ксана очень правдоподобно ведет диалог и с чопорным германским офицером, и с загадочным русским беженцем. Но le сoeur n'y est pas. Патриотические огорчения фон Рехова правдивы и глубже очерчены, нежели его невзгоды любовные. Именно то, что должно бы составить костяк пьесы, в ней условнее всего.

Какое сложное, какое трудное и тонкое дело — театр, драматургия! И как, должно быть, тяжел переход от навыков и приемов повествователя, романиста, к драматическому творчеству, — будто с безграничного поля на замкнутую площадку, где каждый шаг должен быть рассчитан. Как-то, помнится, этой зимой, в частном разговоре М.А. Алданов без особого восторга отозвался о технике «Дикой утки», которую он только что перечитал. Признаюсь, я был удивлен этим отзывом, давно уже привыкнув мысленно во всех драматических оценках именно по Ибсену «равняться», — т.е. спрашивать себя, как бы он разработал тот или иной замысел, что бы из него сделал? Оставив в стороне поэтический гений Ибсена, можно и в самой технике его указать черту, которая помогает его драмам возвыситься до Шекспира и Софокла. Наше время, наша психика опасается больших страстей, мощных порывов и не находит для них слов. Ибсен это хорошо знал. Но, ища того же потрясения, которое было у Шекспира, он перенес драму в прошлое, куда-то за первый акт — и тем сохранил ее величие. В прошлом все кажется высоким и прекрасным, — и зритель у Ибсена вместе с героями лишь вспоминает то, что произошло, путается в последствиях драмы, а не присутствует при ней. Занавес поднимается лишь над развязкой. Джон-Габриэль Боркман уже обанкротился. Росмерсгольм уже похож на кладбище. Не могу приводить никаких параллелей или сравнений, но странно, что, в сущности, ни один новый драматург не перенял у Ибсена этой его особенности. Даже Гауптман, многому у него научившийся, на это не обратил внимания. У Алданова в эпилоге Ксана, постаревшая и как бы сдавшаяся, припоминает все, что произошло с ней двадцатью годами раньше. Удивительно, что лишь в этот момент былая драма кажется именно драмой: ибсеновский принцип хоть к концу действия, но все-таки торжествует. Любовная интрижка, отдаленная вглубь, вырастает и очищается в линиях. То, за чем мы лишь с любопытством следили, когда действие развертывалось перед нами, оказывается способным вызвать волнение, когда люди исчезли и страсти перегорели.

Персонажи, как всегда у Алданова, изображены исключительно отчетливо и ярко — с выделением одного, доминирующего признака (по знаменитому пушкинскому сравнению Скупого с Шейлоком — ближе к Мольеру, чем к Шекспиру). Едва ли не картиннее всех — фон Рехов. Добавлю, что с фон Реховым связаны и два наиболее запоминающихся момента пьесы. Первый с немецким телефонным разговором о катастрофе на фронте. Второй — когда фон Рехов внезапно говорит придурковатой прислуге: «посидите со мной, красавица». В театре этот короткий эпизод некоторых шокировал. Между тем, он не только сценически-эффектен, но и психологически смел и правдив. Много меткого и в характеристике старого провинциального актера, Антонова, отца Ксаны.

Бунинское «Освобождение Толстого» уже вышло отдельной книгой. Не стоит разбирать отрывок, как бы ни тянуло это сделать: подождем, пока удастся ознакомиться с целым.

«Перелет птиц» К. Давыдова — стихотворение в прозе, одушевленное редким в наши годы слухом и нюхом к природе, чем-то пришвинским в способности внимать «языку стихий». Однако в этом стихотворении есть несколько досадных страничек, которые никак нельзя оставить без возражения. Имею в виду страницы, на которых автор с такой легкостью разделывается во имя инстинкта с человеком и его разумом. Продиктованы эти страницы Бергсоном (даже примеры совпадают с примерами из «Evolution créatrice»). Но в таком контексте Бергсон оказывается уж что-то слишком неубедителен, — да и не ответственен за выводы. Бедный человеческий ум! Бедный человек! Чего только не приходится ему выслушивать. Почтенный автор «Перелета» без обиняков пишет, утверждая, что в основе «человеческой природы лежит грубый материализм»: «Ну, а вдохновенные мечты и глубокие переживания, а высокое самопожертвование, а наши грезы о небе? Все это блажь, все это временно».

Не то, будто бы, — птица. Птица «дитя небес». Человек же, — иронизирует К. Давыдов, — всерьез верит, что он устроен по образу и подобию Божию». Мысли, конечно, не новые. Нова показалась нам лишь разработка, право, чересчур «с плеча», чересчур решительная и лапидарная…

В отделе стихов — знакомые парижские имена: Ант. Ладинский, Д. Кнут, Л. Кельберин, Ю. Софиев и одно имя дальневосточное — Арсений Несмелов. Стихи этого поэта не раз уже появлялись в европейских журналах. По самой «фактуре» можно сразу отличить их от наших местных стихов: они как-то бойчее, наряднее, словеснее (в том смысле, в каком Блок однажды назвал свои книги «мало словесными»). «Песни об Уленспигеле» Несмелова слегка похожи на перевод: язык в них местами очень неуклюж (и что за какофония порой: «ник шпион к ее ушку»!). Но в ритме есть и стремительность, и порыв.

Интересны сведения о писателях на Дальнем Востоке. Материальная сторона их вызовет, вероятно, у нас здесь зависть. Но не слишком ли суров этот обзор по существу? Справедлив ли он в безотрадности своей? У нас была возможность судить, например, о харбинском кружке «Чураевка» по одноименному небольшому журналу. Кружок был, кажется, живой, а не «механический». Да и даровитые люди там были несомненно.

Статьи в журнале попадаются интереснейшие. К «Убийству по суду» М. Осоргина такой эпитет, пожалуй, не подходит, — но зато в наброске этом сказано несколько тех абсолютно-верных слов, которые надо бы повторять на всех углах и перекрестках.