Философов Д. Обет безрадостности: Окно. Трехмесячник литературы. II. Париж. 1923 // За свободу. 1923. 4 августа. № 173 (914). С. 2–3.

Д. Философов

Обет безрадостности

Окно. Трехмесячник литературы. II. Париж. 1923.

«А что иногда нельзя бывает не возложить не только отдельному человеку, но и целому народу на себя обет безрадостности, теперь, я думаю, очень многие это понимают. Евреи уже тысячелетия плачут о разрушенном Иерусалиме, теперь русские о России. И никакие видения им не милы, стало быть, никакие видения и невозможны…»

Лев Шестов. Из книги «Странствования по душам». Окно. Кн. II.

I.

Вот уже вторая книга этого почтенного, именно почтенного, сборника. Она так же благородна, аристократична и неоскорбительна, как и первая. Первоклассные имена, которые должны говорить сами за себя. Каждое из имен имеет право, хотя бы в силу своих «заслуг» перед русской литературой, печатать и менее удачные вещи свои. Почему И.А. Бунину не поместить в сборнике своей сказочки «О дураке Емеле»? Если бы она была подписана неизвестным именем, редакция, может быть, ее и не приняла бы. Но флаг покрывает груз. То же и с К.Д. Бальмонтом. Люди, не знающие наизусть всех многочисленных стихов нашего плодовитого поэта, — могут ошибиться. Им легко может показаться, что они уже читали эти «Яванские орхидеи»:

Я ликую, ликую, ликую.

У меня есть лучинка одна…

Но это неверно. Они просто запутались в обильной экзотике Бальмонта. Было что-то в этом роде о таитянках, но о яванках еще не было.

Правда, флаг Амари недостаточно авторитетен, чтобы покрыть легкий груз его контрабанды.

Поэма этого поэта — настоящая контрабанда. Но Амари один из издателей этого бездоходного сборника. И в награду за свою добродетель он вправе занять своими стихами среднего качества — несколько страниц толстого сборника.

II.

В сборнике есть участники более молодые. Глеб Струве, Марина Цветаева. Но в среднем участникам сборника (плюс, минус) пятьдесят лет.

Это писатели, которые стали жить в девяностых годах, стали быть в девятисотых годах и расцвели после 1905 года.

Они тянулись к революции 1917 года. Возложили все свои надежды на февраль. Октябрь подсек их. С тех пор они стали безрадостными.

И в этом их правда. Они с достоинством выполняют свой обет безрадостности. Они не скучны, они печальны. И очень серьезны.

Точно в хорошей, благоустроенной санатории, где много воздуха, в коридоре ковры, и прислуга ходит в обуви без каблуков. Новички не сразу свыкаются со строгими правилами санатории. У Шмелева есть еще признаки буйства, а у Ремизова слышатся всхлипывания. Но они новички, еще не сжились с санаторией. Скоро и они обтерпятся. Привыкнут себя сдерживать. В санатории даже чахоточным запрещено кашлять, а главное, разговаривать с сотоварищами о своих болезнях.

Это признак дурного тона.

III.

Здесь есть своя мудрость. Своеобразная гигиена. Наши лучшие писатели должны сохранять и охранять себя.

Но страшно, не ломают ли они за собой мосты? Не уходят ли они в своей безрадостности от молодого поколения?

Молодое поколение, несмотря ни на что, должно жить, должно иметь свою радость. Оно «посягает и женится», донкихотствует, опьяняется иногда благородным вином, иногда сивухой. Оно должно или действовать («есть упоение в бою…») или жить («и пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…»).

Ни действия, ни жизни на этом острове безрадостности, увы, нет. И молодежь на этот остров не потянется. Разве для изучения литературы начала века под руководством проф. Аничкова.

Не имея мостов к вечному прошлому и к жизненному будущему, потеряв пафос борьбы, молодое поколение ищет и находит поддельную радость. Шумный джаз-банд, дешевые ликеры, дешевую любовь.

Посередине, между «Окном» и нынешней молодежью, стоит смерть автора «нечаянной радости» и какая-то зависть к отцам, которые жили когда-то полною жизнь, недоступной молодому поколению.

Неисчерпанные силы простой, беспритязательной молодости льнут к Кусиковым, Пильнякам, Есениным и Вертинским, порою сознавая даже, что это только суррогат, жалкий «эрзац»…

Так голодные люди иногда заглушают свой голод папироской…

IV.

Может быть, самые интересные статьи в сборнике, это — статья З.Н. Гиппиус о Брюсове, и А.М. Ремизова — о Розанове.

Статьи глубоко разные.

Ремизов говорит с покойным Васильем Васильевичем — как с живым. Как будто он живет где-то тут, рядом с Ремизовым. Только улицу перейти.

Гиппиус говорит о живом Брюсове, как о покойном. Она его никогда больше не увидит.

Одна — статья любви, другая — непримиримости.

И это вовсе не от ненависти. Это особая форма борьбы. Форма безрадостной борьбы, на которую только и способен человек, потерявший свои силы в непосильной борьбе. Он — в санатории, но не сдается. И до последнего своего воздыхания будет бороться с предателями, хотя бы при помощи безрадостного слова.

Потому что Брюсов несомненно предатель. И не потому, что он внешне перешел к большевикам. А потому, что он это сделал с легкостью, в надежде не сойти со сцены. Он это сделал ничтожно, без пафоса, обнаружив, что он и прежде не имел никакого стержня. С какой-то бескорыстной скукой. И тем, действительно, похоронил себя.

V.

Ремизов подходит к Розанову с любовью. Но любовь эта уж очень нетребовательная. Если Гиппиус жестока, то потому, что она требует. Она берет «покойного» Брюсова как громадную потенцию, которая должна была проявить всю меру заложенных в ней сил. Растерянный, навсегда испуганный Ремизов ничего не требует. Он любит Розанова безлично, как явление. Подходит к нему совершенно по-житейски, как к одному из хороших своих знакомых.

Так, может быть, любила Пушкина его старая няня. И, вероятно, рассказы старой няни были страшно интересны, особенно, если она обладала художественным даром Ремизова. Но «Пушкина» в ее рассказах, конечно, не было. Был только «озорник» Саша. Нет и Розанова в рассказе Ремизова. Есть только добрый озорник Вася. Много черт подмечено верных, невооруженному, нехудожественному глазу незаметных. Но нельзя так умалять Розанова. Это, ведь, не безобидная овечка. Это громадная сила, порой безудержная, стихийная. Иногда добрая, иногда злая. И, может быть, статья врача была бы «любовнее», нежели добрая житейская «проза» Алексея Михайловича.

Гиппиус дала сначала медаль Блока, потом медаль Брюсова. Ремизов и о Блоке писал. Тоже, как о живом. Но это не медали, это какая-то семейная хроника. Слушая тихие рассказы этой старой нянюшки, кажется, что ни Блок, ни Розанов никогда ничего не писали, что они не боролись, что у них не было «единомышленников», не было врагов.

Жили-были хорошие люди, дружили с Ремизовым, страдали вместе с ним, вожделели и отошли в лучший мир. И оттуда они дружат с Ремизовым, скучают по нем и, может быть, ждут его.

VI.

Статьи интересные. Но для кого? Для нас, для людей, которым (плюс, минус) пятьдесят лет.

Для «безрадостных».

Впрочем, и весь сборник безрадостен. Страшно сказать — это царство благородных теней, потерявших надежду вернуться в землю обетованную.

Но царство Божие силою нудится. И «мы еще повоюем», как говорил под старость И.С. Тургенев…

Д. Философов

P.S. Книга издана в Париже (почему такая уродливая обложка?). В Варшаве она, вероятно, стоит сотни тысяч марок. Т.е. доступна только тем эмигрантам, которые кроме биржевой хроники, вряд ли что читают. Пусть русские общественные библиотеки напишут в издательство, чтобы оно им прислало сборник безвозмездно. Rèdaction «Okno». 118, Rue de la Faisanderie. Paris XVI-e.

Д. Ф.