Айхенвальд Ю. Литературные заметки // Руль. 1926. 28 апреля. № 1642. С. 2–3. [СЗ № 27]

Ю. Айхенвальд

Литературные заметки

Что отметить в XXVII-й книге «Современных записок», мастерски составленной, как всегда, из яркой и разнообразной словесной мозаики?

Начинается она «Делом корнета Елагина» — рассказом Ив. Бунина. По-бунински хорошо и в страстных тонах передана здесь история о том, как гвардейский офицер убил свою возлюбленную, актрису, — убил ее не то по своей воле, не то по воле ее. Дело странное, загадочное, и то доверенное лицо автора, от имени которого ведется повествование, не хочет, чтобы катастрофу и ее героев признали «недостойными особого мудрствования по их якобы достаточной пустоте и обыденности»; и как пошлость клеймится то мнение, что «он — гусар, ревнивый и пьяный прожигатель жизни, она — актриса, запутавшаяся в своей безалаберной и безнравственной жизни». Читатель, таким образом, получил от Бунина предостережение, читателю запрещено к подобному мнению присоединяться и ларчик просто открывать. И, тем не менее, рискуя очутиться среди пошлых, мы скажем, что, как ни прекрасны частности «Дела», оно в целом и по существу является для нас психологическим шумом из пустяков. Надрыв, который актрисе приписывает писатель, нас не трогает. По человечеству жаль, конечно, молодой и красивой жизни, жаль убитой и убийцы, но и только. Рассказ неубедителен — вопреки таланту рассказчика. Сложность и тонкость события и его исключительное право на наше внимание не показаны. Внутренней значительности в преступнике, в преступлении, в его жертве не чувствуешь. Одной из высоких заслуг художника вообще является всегда то, что он торжествует над безличностью истории, над равнодушием истории к отдельным личностям и судьбам; он поправляет эту несправедливость и обиду, он из человечества выдвигает человека, из массы — живой, одушевленный и страдающий атом. Художник из общего извлекает и спасает особь. Но в данном случае особи бунинского «Дела» могли бы остаться в забвении общего. Среди современной крови и слез их слезы и кровь не заслуживают преимущества. Бунин не заглушил в нас какого-то публицистического, какого-то гражданского протеста против того, что в наши дни занимает нас участью и дешевой трагедией корнета Елагина и актрисы Сосновской. Наш славный автор согласен с тем, что его героиня, у которой были красота, молодость, слава, деньги, сотни поклонников и которая всем этим пользовалась со страстью и упоением, — что она только «наиграла» себе свое «сплошное томление, непрестанную жажду уйти прочь от постылого земного мира, где все всегда не то и не то». Он согласен с этим, он сам это понимает; но его настойчиво интересует, отчего же она наиграла себе именно это, а не что-либо другое, и отчего такая наигранность «столь обычна среди женщин, посвятивших себя, как они выражаются, искусству». Но вот настойчивости писателя читатель не разделяет и все эти проблемы здесь, по данному поводу, воспринимает как праздные. Дела не спасает и то, что оттенен двадцатидвухлетний возраст Елагина, тот возраст, когда люди «переживают, сами того не ведая, жуткий расцвет, мучительное раскрытие, первую мессу пола». Никто не станет отрицать всей роковой важности и жуткости того, что разумеет автор «Митиной любви» под «мессой пола». Но эти «мессы» Елагин с актрисой Сосновской так невозбранно служил, и так полно была в этом отношении удовлетворена его религиозность, что и сюда не влечется интерес и сочувствие равнодушного читателя.

Кстати: проблеме пола у Бунина и вообще его творчеству в той же книге «Современных записок», посвящена статья Ф.А. Степуна, по обыкновению глубокая и полная тонких замечаний. Как отзыв критика на художника, она может служить примером того восполнения писателя читателем, того «творческого чтения», того контакта двух душ, писательской и читательской, без которой литература еще не литература. Особенно примечательны мысли Степуна о «неизбывной тяжести безликого пола, тяготеющей над лицом человеческой любви», о борьбе любви с полом, о преодолении пола любовью, — преодолении, которое осуществляется «так редко». Ценна и общая характеристика Бунина, как писателя, растворяющего человека в природе. Приведем еще столь же выразительное, сколько и верное суждение о нашей революции: «русская революция, прежде всего, — трагедия столкновения мрака русской деревни (бунинской деревни — Ю.А.) с последним и самым жестоким словом европейской цивилизации».

В романе «Мессия» Д.С. Мережковский вводит нас в Древний Египет; об этом произведении удобнее будет поговорить тогда, когда оно придет к концу, т.е. когда автор нас из Египта выведет…

Продолжает Алексей Ремизов любезно делиться с читателем своими сновидениями. Ремизову это забавно, читателю — скучно. В только что появившемся втором номере журнала «Благонамеренный» (о нем наша речь — в другой раз) тот же писатель скидывает с себя шутовской наряд, бросает свое надоевшее затейничество и с необычайной силой слова, с изумительной красотою речи, русской речи воспроизводит такую серьезность предельную, как «страды Богородицы», как страсти Христовы. Это он дивно делает в одном журнале, а вот в другом томительно рассказывает свои неинтересные сны и этим побуждает нас, читателей, от всей души пожелать ему, наконец, спокойной ночи, безусловно спокойных ночей, сна без сновидений…

О, как серьезны, и как прекрасны несколько страниц Ивана Шмелева «Въезд в Париж». С роскошной красочностью описано апрельское утро в Париже — сияющий фон, на котором, как пятно трагического контраста, выступает фигура Бураева, в Париж совершившего свой «въезд» далеко не триумфально. Бураев — славного когда-то рода, бывший студент, бывший офицер, забойщик, бродяга, вступил в столицу и светоч мира «без узелка, походно, в черкеске, порванной боями, в рыжей кубанке», без рубашки на теле («истлевшую рубаху он бросил в шахте»), и нищий он, и пробитая у него ключица, и замученное сердце. После черной шахты, после годов метанья для него упоительно светел победоносный Париж, и сюда добрался с тридцатью восьмью франками в кармане странный для парижан русский «козак», их несчастный недавний союзник…

Мих. Осоргин печатает отрывки из первой и второй части своего романа «Сивцев Вражек». Не только заглавие, но и общий тон и дух «Вражка», действительно, переносят в Москву. И соответственной теплотой и юмором согреты некоторые сцены и картины, и так хорош московский весенний день, когда «термометр Реомюра с улыбкой играет на повышение», когда на ожившей улице «городовой белой нитяной перчаткой законополагает движение двух пролеток и одного ломовика». К сожалению, г. Осоргин выходит, однако, за пределы идиллии и жанра: он еще и размышляет, он еще в Сивцев Вражек привлекает и философию. И вот, элементы философские и элементы беллетристические у него не прилажены друг к другу, расходятся между собою, и если он про свою героиню, молодую девушку, вычурно говорит, что у нее «капал деготь мысли в мед сердца», то и самого автора тоже не миновало обидное несоответствие между дегтем и медом…

Тяжелой поступью приближается к нам Толстой. Ибо тяжелы его письма к покойной дочери его Марии Львовне. Труден их слог, и трудная в них совершается борьба между морализмом и непосредственной отцовской любовью. Одерживает ли победу любовь — сказать не легко. Зато легко дышится читателю там, где не мудрит, а подлинную мудрость в родной своей стихии образов и наглядности обнаруживает Толстой. Можно его оптимистического взгляда на старость не разделять, но слушаешь его внимательно и заинтересованно, когда он скажет, например: «старость, это точно как давка у двери, выходящей на чистый воздух: что больше сдавлен, что меньше сил, то ближе к двери». Чем ближе подходил он к своей последней двери, тем больше страдал он «от лжи этой жизни, верил в ее изменение». И все сильнее гибельное для Толстого и для нас, его читателей, убеждение, будто «художественное писать стыдно, совестно». Он пишет не художественное — поучения, проповеди, слабую философию. Но сила гения то и дело, помимо его сознательной воли, «от себя потихоньку», толкает его с ложной дороги на истинную — на «стыдную» дорогу художества, «баловства». Зреют в глубине рассказы, поздние осенние плоды живого творчества, и просятся на бумагу, под испытанное старое перо в удивительной руке. Писала она разное и разноценное. Из ее писаний, из только что обнародованных писем, сделаем несколько цитат. «Лучше не жениться, чем жениться; жениться можно только в том случае, когда есть полное согласие взглядов или непреодолимая страсть». Конечно, «полное согласие взглядов» — от Толстого-моралиста; «непреодолимая страсть» — от Толстого-романиста. Он проповедовал любовь, но чувствовал, что проповедовать любви нельзя, что можно только любить — если любится. Самому ему, кажется, мало любилось. Не оттого ли предъявляет он к себе это требование: «нет, ты сам давай ее (любовь), коли ты знаешь, как она нужна сердцу человеческому»? Весь рационализм Толстого и все его странное христианство сказываются в этой сердитой тираде: «меня в последнее время, и очевидно в последнее время моей жизни, когда все становится особенно серьезно, удивляет, огорчает, мучает та бесполезная чепуха о Христе Боге, Его воскресении, искуплении и пр., которые без всякой надобности считают люди необходимым примешивать к своим чисто искренним религиозным стремлениям; и ужасно хотелось бы помочь людям освободиться от этой ненужной, мешающей им неразумности». Он и «помог»: хотя бы описанием обедни в «Воскресении»… Характерны следующие строки: «не могу писать с увлечением для господ — их ничем не проберешь: у них и философия, и богословие, и эстетика, которыми они как латами защищены от всякой истины… а если подумаю, что пишу для Афанасьев… Данил и Игнатов и их детей, то делается бодрость и хочется писать». «Все, все на свете пустяки и не стоит комариного крылышка в сравнении с разницей между доброй и недоброй жизнью» — пишет он больной дочери, и хотя ему «больно почти физически», что она не поправляется, но это все же не так его беспокоит, как мысль о том, не сойдет ли она с религиозного пути. «Ведь жизнь на постели с лихорадкой и животом может быть в сотни раз больше настоящая и энергическая жизнь, чем в полных силах и в центре самой бурной деятельности». Кто это пишет: отец или мудрец? Или не-мудрец?.. Еще его сентенции: «в последнее время все женщины угорели и мечутся как кошки по крышам»; «от Чехова получил отвращение — безнравственно грязно»; «я лично ничего не хотел бы взять (от Европы), несмотря на всю чистоту и выглаженность ее!.. а мы все капельки подбираем: партии, предвыборные агитации, блок и т.п. … отвратительно… очень чиста материально эта европейская жизнь, но ужасно грязна духовно… нужно ли русскому народу пройти через этот разврат, прийти в тот тупик, в который уже зашли западные народы».

У меня остается место лишь для того, чтобы только упомянуть об исключительно интересной и превосходной статье В. Ходасевича «Есенин»: новые важные факты сообщает она из жизни погибшего поэта и самую поэзию его умно и сильно освещает. Так правильно говорит Ходасевич о горе Есенина: он не сумел назвать своей родины, которую любил; «он воспевал бревенчатую Русь, и мужицкую Руссию, и социалистическую Инонию, и азиатскую Рассею, пытался принять даже СССР, — одно лишь верное имя не пришло ему на уста: Россия»…