Волковыский Н. О родине – издалека // Дни. 1924. 27 апреля. № 447. С. 4–5. [СЗ № 19]

Н. Волковыский

О родине — издалека

И письма, приходящие из советской России, и люди, приезжающие оттуда, говорят об одном:

«Мы устали от политики, мы счастливы, когда можем забыть о ней. Мы удивляемся эмиграции, которая поглощена все теми же политическими вопросами, ломает себе голову над их разрешением, копается в “причинах” и “следствиях”. Мы живем, а вы…».

Мы, развернув только что вышедшую книжку зарубежного журнала*, можем указать на статью одного из лучших русских поэтов наших дней — Владислава Ходасевича, который, среди общих напряженных исканий этих самых причин и следствий, добросовестно и вдумчиво изучает 26 пушкинских текстов, «подходящих под расширенное применение термина кощунство» и приходит к выводу, что они «являются результатом чисто литературного тяготения к пародии, а не орудием «антирелигиозной пропаганды», что в них «куда больше свободословия, чем свободомыслия».

И в той же книжке другой большой поэт — Конст. Бальмонт — занимается изучением русского языка, его «разума, выражающегося в мудро-красивом строительстве», и на вопрос: кто из русских писателей самый русский? отвечает: «самый русский поэт — Пушкин, самый русский прозаик — Аксаков».

М. Алданов в отрывке из второй части своей трилогии «Мыслитель» возвращает нас к далеким дням «Смерти Екатерины II», к притаившимся и встревоженным вельможам уходящего в историю царствования, на смену которому спешит бегущий «вприпрыжку невысокий, худощавый человек со странно вздернутым носом, в больших пудреных буклях, с огромной шпагой, болтавшейся позади, на спине, между фалд длинного кафтана старого прусского образца».

С. Минцлов начинает свою повесть «Из снов земли» с помещичьей свадьбы и «прохлады широкой, запущенной и заросшей травою аллеи» в старинной дворянской усадьбе.

Таков уже счастливый удел художников, что им дано порой уйти от волнующего и тревожного сегодняшнего дня.

Но уже в «Золотом узоре» Бор. Зайцева ход рассказа, развитие фабулы подступает к самому порогу грозных событий, родивших мучительные поиски «причин» и осторожное нащупывание «следствий». В Москве уже кричат «ура!», машут красными шарфами, берут арсенал, тревожно говорят, будто «александровцы идут за царя», нацепляют красные значки, выбирают комитеты, совет солдатских депутатов. «Поплыла Россия», пишет Зайцев — и будущие главы еще не законченного романа понесутся по взбаламученному морю разыгравшейся революционной стихии.

И в беллетристическом очерке «Равнина русская» Юрия Данилова перед нами мелькают митинги, социалистические группы, Государственное Совещание, тревожные вопросы: где выход? где подлинная Россия?

* * *

С «Литературной записи» Антона Крайнего начинаются «раскопки» в России нынешней, для нас — потусторонней, советской.

Внутренне, органически, новая статья писателя, снова, после долгого перерыва, взявшегося за перо критика, тесно связана с первой, появившейся в предыдущей книжке «Современных записок» и вызвавшей шум и протесты в русских литературных кругах Парижа. Но, по крайней мере, терминологически она приятно отличается от первой, открывая возможность для литературного спора по существу. А материал для него она дает. Подробная полемика выходит за пределы технических возможностей, ограниченного местом газетного обзора объемистой книжки журнала. Приходится лишь отметить два положения, вокруг которых мог бы разгореться спор, в основе своей тесно связанный с теми глубокими разногласиями, что постепенно, как будто смягчаясь, остро отделяют в эмиграции людей, давно покинувших родину и упорно не желающих разобраться в сложных процессах ее многострадальной жизни, от тех, кто, пережив несколько «советских лет, принесли с собою в эмиграцию новые ощущения, новое осязание этой жизни.

Одно — это утверждение автора, что молодые писатели советской России «не могли утерять чувства красоты», так как они его не имели, да и не могли иметь (разве только «в зародыше, по наследственности», но за отсутствием «ухода и поливки» нежное семя погибло): они видели только «безобразие», но не понимают, что это безобразие, «потому что не видели красивого». Не пришло ли, наконец, время признать, что во всей величественной, неорганизованной, но непреодолимой и непобедимой борьбе народа за свою жизнь и свободу, которую даже нынешним властителям не удается заковать в нервущиеся цепи, есть красота, разрушающая общее «безобразие» советского владычества? Не пора ли понять, что был пафос красоты в порывах — трагически ныне разбитой — наивной, но восторженной веры молодости и осуществимости тех утопических мечтаний, которые поднялись со дна неопытной души в дни преступных призывов и обещаний?

И второе положение, от которого автор осторожно отводит наименование «утверждения», заключается в том, что «развития русской литературы нет, что течение ее за последние годы приостановилось». Этот вопрос требует серьезного исследования, которое здесь, за рубежом, без наличности всего материала в руках, и невозможно во всей полноте, но даже то немногое, что доходит до нас сюда, говорит о движении литературной воды (было бы слишком дешево использовать это выражение для плоской игры слов), о развитии литературной формы, о жадных поисках новой — фабульной — повести, о попытках, безмерно трудных в советских условиях, отразить новую жизнь, преломив ее в молодой творческой душе. И не на политическом материале (вроде жалкой Аннибаловой клятвы «беречь великое наследство (?!) Ленина»), а на литературном и художественном надо вести аналитическую работу над литературными движениями. На политическом производит свой анализ Ст. Иванович в статье «Сумерки диктатуры», стараясь «поближе присмотреться к внутренним социальным силам» РКП, «определяющим ход ее развития или, вернее, разложения». Материал подобран хорошо и тщательно сгруппирован: одного сопоставления цитат и цифр достаточно для иллюстрации процесса внутрипартийного разложения, о темпе которого издалека возможны лишь догадки, относительная ценность которых всегда уменьшается умонастроением того, кто строит их.

Ст. Иванович благоразумно от них воздерживается, и от этого интерес его работы лишь выигрывает. Он подробно останавливается на пресловутом «ленинском наборе» в партию, при посредстве которого ее главари пытаются овладеть ускользающей от их влияния рабочей стихией. Но и этот путь не верен: не для того рвутся в РКП «рабочие от станка», чтоб и дальше коротать за этим станком свой век. 100 000 неофитов ринутся на перегруженные ступеньки коммунистически-иерархической лестницы — и «смычка» с рабочей массой снова окажется лишь демагогической фразой, лишенной реального содержания. Процесс неизбежного «закомиссаривания» рабочих, вошедших в партию, одинаково хорошо известен и тем, кто открывают партийные двери, и тем, кто врываются в них. Неохотно спустили мост, по выражению г. Ивановича, к партийной цитадели: 100 000 «ловкачей», перебегающих этот мост, принесут в своих рядах не один десяток тысяч людей, которых действительность обманет в их надеждах. Аппарат и истощенная казна ограничены в своих возможностях.

Любопытны указания автора на угрожающие процессы в красной армии, на разочарования, принесенные Политбюро «пролетарскими» учащимися вузов и т.д. Массы, живущие «вопреки» кремлевским предначертаниям, и меньшинство, пока еще втянутое в машину государственного капитализма — выход из этого лабиринта социальных противоречий ведет не к славе и могуществу РКП и ее Политбюро, ГПУ и пр. и пр. И внутренний уклад господствующей партии не может не отражать на себе этих роковых противоречий.

Увы, не в одних лишь рядах РКП вопиют неразрешимые противоречия. В своей статье «Признание» Марк Вишняк указывает на них и в революциях и основной позиции Гамбургского Интернационала, забывшего, озабоченный народными меньшинствами России, о ее большинстве. Не будем, пользуясь статьею г. Вишняка, возвращаться к столь подробно обсужденной теме о признании: по ней в рядах эмигрантской интеллигенции обнаружились серьезные разногласия, да и сейчас на столбцах русской печати она, сама по себе, не является жизненной. Но многие вопросы, сопряженные с признанием, лишь теперь начнут приобретать реальное значение, облекутся в жизненную плоть — и, при осуществлении «практических достижений», о которых говорил Асквит, с морально-правовым значением признания, которому посвящена интересная статья г. Вишняка, придется сталкиваться на каждом шагу, а советская действительность определит масштаб этих «практических достижений». Пока эта действительность, как правильно указывает автор, заключает в себе власть, и сейчас представляющую собою «вооруженный лагерь»; непризнание этой властью мира между собой и населением; атмосферу бесправия, в которой «не может родиться никакое и ничье право».

Какие надежды могут родить эти «знамения советского времени?»

Помещенные в книжке очередные главы «Мысли о России» Ф. Степуна послужили канвою для известного нашим читателям доклада талантливого писателя в Берлине и поэтому нет надобности останавливаться на них.

* * *

Мысль и творчество русского писателя, безрадостно томящегося за рубежом своей родины, неустанно работают над мучительными вопросами родной жизни. И если не видны отсюда сотни и тысячи ее мелких изгибов, ее постоянных, незначительных в отдельности, но важных в своей совокупности изменений, то общий смысл национально-государственных процессов, осмыслить которые вне связи с мировым ходом событий невозможно, — здесь гораздо яснее, чем в самой России и, быть может, одной из немногих, но зато безмерно-значительной, радостью, дарованной судьбою мыслящему русскому человеку заграницей — является эта возможность свободно и открыто, в спорах и идейной борьбе, разбираться в трагедии русской жизни.

Этой радости, увы, находящиеся по ту сторону рубежа лишены.

И чем глубже работает здесь мысль, тем дальше отходит она от политиканства, которое духовно-беднеющие люди в советской России нередко по мелким, незначительным внешним признакам, ошибочно смешивают с политикой.

———

* «Современные записки», № 19. Париж 1924 г.