Проф. М. Ростовцев. Идея прогресса и ее историческое обоснование

Ростовцев М.И. Идея прогресса и ее историческое обоснование / Проф. М. Ростовцев. // Современные записки. 1921. Кн. VI. С. 146–166.

По поводу книги J.B. Bury «The idea of progress» (London: Macmillan, 1921).


Стр. 146



ИДЕЯ ПРОГРЕССА И ЕЕ ИСТОРИЧЕСКОЕ ОБОСНОВАНИЕ.



В своей последней книжке один из крупнейших ученых-историков нашего времени профессор Кембриджского Университета I. B. Bary*) задался целью проследить историю идеи прогресса в современной научной и философской мысли. Я не буду повторять его выводов, основанных на тщательном и вдумчивом изучении всего того, что было написано по этому поводу. Это значило бы повторять страницу за страницей его книгу, где нет ничего лишнего, ничего, что можно было бы выпустить без ущерба для понимания эволюции идеи прогресса.

В этой статье мне бы хотелось поделиться с читателями некоторыми мыслями о прогрессе вообще, а не об эволюции идеи прогресса. Я не собираюсь предлагать какого-либо нового разрешения этой вековой проблемы. Но я хотел бы высказать несколько соображений как историк, которые, как мне кажется, были бы полезны для того, кто возьмется пересмотреть весь этот вопрос и разрешить его научно.

Позволю себе, однако, предварительно вкратце наметить основные тенденции, которые преобладали в античном и современном мире по вопросу о том, что такое прогресс и как понимать этот сам по себе довольно неопределенный термин. Начну с классической древности, так как ей



_____________________

*) I. B. Bary «The idea of progress». London, 1921.



Стр. 147



Bary посвятил лишь немного страниц своей книги, а между тем идеи древности о прогрессе заслуживают того, чтобы быть тщательно взвешенными и продуманными даже после того, что по этому поводу сказано было современными мыслителями. Древний мир Bary устраняет из своего изложения главным образом потому, что античности чужда была идея непрерывного и постоянного прогресса. Это и верно, и неверно. С идеей как таковой античность была знакома, но наиболее авторитетные мыслители древности не пожелали ее воспринять, сознательно ее отвергли, так как не находили в античности материала для научного доказательства непрерывного прогресса человечества.

Мифическое, религиозное, образное мышление ранней стадии греческого мышления давно подметило развитие, эволюцию в истории человеческой культуры и дало образное полурелигиозное, полусказочное выражение своей концепции эволюционного прогресса. В этом, конечно, уже сказывается рождение рационализма и историзма, пока, однако, еще в форме мифа. Древний миф об эволюции пессимистичен, он говорит не о приближении, а об отдалении человека от идеала, идеала чистой и справедливой жизни. Золотой, медный, железный века – кому не знакомы эти картины, столь часто повторявшиеся античными поэтами и на разные лады перетолковывавшиеся и переделывавшиеся философами-теоретиками? Вспомним знаменитую четвертую эклогу Вергилия и сравним ее хотя бы с наиболее ранней формулировкой идеи постепенного морального падения человечества у Гесиода.

Как ни мрачен этот взгляд и как ни близок он к теологическому мышлению ранних эпох культурного развития, он все же был большим шагом вперед. Люди привыкли к идее развития, эволюции и усвоили ее себе довольно прочно. В рационалистической атмосфере Афин V века, под влиянием наблюдения за политической и социальной жизнью человечества, в свете накопившегося исторического опыта, одновременно с историей рождается и первая попытка философски-социологической концепции жизни. Если отцами истории являются ионийские рассказчики, «логографы» грече-



Стр. 148



ских городов М. Азии и их продолжатель первый историк Геродот, на плечах которого вырос один из величайших историков мира Фукидид, то отцами социологии и политических наук являются афинские софисты, оплодотворившие своей социологической концепцией и историю, и теорию политики, так пышно расцветшие в IV в. до Р. Хр. благодаря творческому гению Платона и Аристотеля. Софистов я считаю первыми ясно формулировавшими идею прогресса в жизни человека, уловившими переход людей от звероподобной к культурной жизни, понявшими роль и значение разума в улучшении и усложнении условий человеческой жизни вообще. Я не могу здесь даже вкратце следить за развитием идеи эволюции в социальной жизни, как ее по-разному и на разные лады формулировали такие крупные мыслители как Протагор, Продик, Горгий и др. Достаточно сказать, что они положили основу той глубокой исторической концепции развития форм государственности, которая так ярко выражена в VIII книге «Политии» Платона.

Впервые рождается, в то же время, и идея сравнения, если не тождества органической и государственной жизни, идея возрастов в жизни человечества, быстро превращающаяся в идею циклов. Общества, как и индивидуумы, имеют свой период детства, юности, зрелого возраста и свой период старческого упадка и одряхления. Идея эта — результат исторического и социологического наблюдения — нашла себе применение не только в области философии истории, не только для осмысления различных периодов в жизни государства, но и в области социологии или, лучше, истории культуры. Недаром же Дикеарх, один из учеников Аристотеля, внимание которого, как и всей школы перипатетиков, посвящено было не только истории и теории государственных форм, но и истории культуры, не ограничивавшейся пределами истории одной греческой культуры, но впервые установившей метод сравнительного изучения культурной жизни вообще; недаром, говорю я, Дикеарх дал своей истории греческой культуры имя «Жизнь Эллады». К сожалению, кроме заглавия, нам известно только немного фрагментов



Стр. 149



Дикеарховского трактата. Но мы ясно видим, какое огромное влияние имела теория органической жизни человеческого общества в дальнейшем развитии мышления. Вы ее найдете всюду, и эту идею унаследовали и мы, говоря о дряхлеющих государствах и нациях, говоря о нации «молодой» и «здоровой», «больной» и «истощенной» и т. д., и т. д., во всем нашем обиходном, не философском языке, так ярко отражающем средний уровень мышления обыкновенного образованного человека. Как одну из последних точных формулировок этой мысли в применении к римскому мировому государству укажу на известную схему эволюции Рима, данную компилятором Флором, ценную именно потому, что она отражает общепризнанное мнение.

Принято говорить, что античность, разбирая вопрос о жизни государства и общества, была пессимистична, и только современность усвоила себе бодрую и оптимистическую точку зрения на этот вопрос. Действительно все те, кто говорил об этом вопросе в Греции, в эпоху эллинизма и в Риме держатся той точки зрения, что их эпоха есть эпоха не расцвета, а упадка, не юности или зрелости, а постепенного одряхления современных им господствующих политических и социальных группировок. Можно ли их поэтому обвинять в пессимизме? Можно ли удивляться тому, что ученики Аристотеля, видевшие падение величайшей Персидской монархии под ударами Александра Великого и в силу собственного разложения, присутствовавшие при победе грубой силы Македонии над высокой цивилизацией Афин и всей Греции, следившие за упадком духа и понижением диапазона творчества греческого гения в старых центрах его развития; можно ли, повторяю, удивляться, что они, дети по большей части Афин и греческого городского мира, смотрели на свое время как на время упадка, а на V и начало IV века в Афинах и Греции — как на время зрелости греческого гения, на время «классическое»? Ведь эту же точку зрения усвоили целиком и мы. И мы еще недавно говорили об эпохе эллинизма как о «серебряном» веке греческой жизни, принимая античную мифическую теорию возрастов



Стр. 150



и давая эпохе Эсхила, Софокла и Еврипида имя «золотого» века. Больших трудов стоило современным историкам показать, что эллинизм был великой творческой эпохой, отнюдь не эпохой упадка. До сих пор еще мало кто сознает, что по диапазону творчества эта эпоха не уступает V-VI вв. до Р. Хр. и что только творчество в эту эпоху переместилось в другие сферы деятельности человеческого духа: места литературы и философии заняла наука, не убив, однако, ни той, ни другой; искусство затронуло другие струны человеческой души и т. д. И я боюсь, что, говоря это, я найду немного людей среди историков древности и классических филологов, которые меня поймут и со мной согласятся. Большинство скажет, что нельзя сравнивать Платона и Аристотеля с Эпикуром и Зеноном, великих ионийских философов — отцов рационалистического метода в объяснении природы, мира и человека — с Аристархом, отцом солнечной системы, Эвклидом, родоначальником современной математики, Эратосфеном, создавшим математическую географию, Герофилом, впервые понявшим систему кровообращения, и т. д. 

И еще сильнее будут протестовать против попытки поставить в одну плоскость Софокла и Феокрита, Аристофана и Менандра, Еврипида и Геронду и т. д. «Классическое» и сейчас остается классическим, а на эпохе эллинизма лежит печать эпохи «упадка»; печать, которую наложили на эту эпоху деятели этой же эпохи. Немудрено поэтому, что мыслители эпохи эллинизма видели, как видим и мы, что цикл греческого творчества в рамках города-государства шел на убыль, что «греческое», понимай «афинское», катилось под гору и что на смену ему шло что-то новое, что и сейчас принято считать смешением греческого и восточного и что на самом деле было тем же «греческим», но в мировом диапазоне. Гордясь величием сделанного, греки, как и мы, верили в то, что есть только одна культура — греческая, как мы верим только в одну культуру — европейскую (отдельные нации пытаются, как известно, монополизировать эту культуру для себя), и для них эта культура уже самым фактом



Стр. 151



своего контакта с негреческими нациями, своего заражения собою этих наций потеряла свою чистоту, перестала подыматься, перевалила через гору и быстро покатилась вниз. Ошибались ли они вполне или нет, я об этом здесь не говорю; но факт тот, что мы сами эту точку зрения усвоили себе достаточно твердо.

Вновь слышим мы, по случайному совпадению, о теории циклов в эпоху конца римской республики и начала римской империи. И опять та же пессимистическая нотка. Опять стареющий, на этот раз римский мир, перешедший точку своего зенита. И тут, повторяю, мы до сих пор все были согласны с ними. И для нас эпоха гражданской войны в Римском мировом государстве есть эпоха не только великих потрясений, а преддверие ко времени застоя и упадка, которым была эпоха римской империи. И, думаю, здесь современная наука была более права, чем по вопросу об оценке эпохи эллинизма, которая была творческой эпохой и для Италии, включая Рим. И не мудрено, что люди, тонко чувствовавшие действительность, не были ослеплены грандиозной постройкой римской империи, осуществлением мирового государства и его упрочением на долгие и долгие века, установлением «мира всего мира», комфортом и блеском городской жизни по всему лицу земли римской. Не мудрено, что они чуяли веяние надвигавшегося застоя и обратного движения, как чуют это немногие и в наше столь блестящее на вид время.

Нет, для меня античная идея циклов волн истории, поднимающихся и опускающихся, есть идея не менее, если не более великая, чем современная вера в нескончаемый прогресс. В ней меньше утопии, и она может быть основана на большем количестве исторических фактов. Не даром один из немногих европейцев современности и один из самых глубоких мыслителей Европы — Gianbattista Vico — не понимал идеи прогресса, но настаивал на идее циклов.

Впрочем, и идея непрерывного прогресса не была чужда античности. Мы увидим ниже, что в современную эпоху



Стр. 152



идея эта создалась на базе пышного расцвета науки и веры во всемогущество ее, в неограниченные возможности человеческого разума, когда разум вытеснил Бога и присвоил себе его качества: единство, всемогущество и вездесущество (простите за варварские словообразования). То же мы видим и в античности. Рационалисты античности — они тогда еще не были монополистами — так же верили во всемогущество и в вечность науки. От атомистов к Эпикуру, от Эпикура к Лукрецию эта идея попутно была высказана Сенекой, явно не от своего имени: мы знаем, что он многое берет от своих врагов-друзей (он сам был стоиком, культ разума у них носил другой характер). От веры в непрерывность научного прогресса до веры в непрерывность прогресса вообще — один шаг. Был ли сделан этот шаг, мы не знаем: мы вообще так мало знаем о древнем мире. Но, если и был сделан, то идея эта не привилась. Слишком ярко противоречила ей действительность, когда стоило взять в руки монету греческих городов, сравнить ее с ее бледным, но корректным отображением на римских динарах Республики и Империи и затем следить, как и эта корректность постепенно переходит в грубость, сухость, угловатость и антихудожественность монет III и позднейших веков по Р. Хр. Не римлянам эпохи М. Аврелия и Северов было говорить о прогрессе, и великий мыслитель на троне очень бы удивился, если бы кто-либо стал ему доказывать непрерывность прогресса. Он просто назвал бы имена Афин и Александрии и показал бы на массы людей, сидящих в амфитеатрах и ждущих очередного зрелища убийства людей. 

Я остановился на истории идеи прогресса в древнем мире, чтобы показать, как и здесь основные течения нашего мышления были сформированы уже античными мыслителями, что недостаточно рельефно выдвинуто было в книге Bary. О современности, начиная с XVIII в., я могу сказать только несколько слов. Все мы воспитались на идее прогресса, и она срослась с нами, как идея циклов и идея социального и государственного «организма» срослась с миросозерцанием



Стр. 153



античности. Для нас идея прогресса сделалась своего рода религией. Мы живем и работаем во имя этой идеи, почти всегда для будущего, редко для настоящего. Не будь идеи прогресса, не будь веры в постепенное и непрерывное совершенствование человеческой жизни, мы, перестав верить в Бога и в Провидение, решительно не знали бы, для чего мы работаем, творим, распространяем знания, веру во всемогущество науки и рационалистического метода. Но вера — одно, а знание — другое. Необходимо уяснить себе раз и навсегда, что идея непрерывного и бесконечного прогресса принадлежит к области тех же идей, что и идея Бога, т. е. не доказана и недоказуема, хотя и облекается современной наукой и философией в одежды научной истины.

Повторяю, следить за историей идеи прогресса было бы излишне. Люди, знающие по-английски, могут прочесть книгу Bary, а для незнающих было бы полезно ее перевести. Для моей цели важно отметить несколько неоспоримых фактов. Первый из этих фактов тот, что идея прогресса есть детище последних двух веков, детище европейского рационализма — миросозерцания, построенного на культе науки. Современность более всего горда своей наукой и не видит пределов научным достижениям. Победы, одержанные ею в такое короткое время над природой, опьянили ее и убедили в том, что конца научным достижениям нет и что наука, в конце концов, построит жизнь заново и на иных основаниях, исключающих игру случая и страдания человечества. Раз пределов научным открытиям нет, раз наука всесильна, а люди и теперь все те же, что были и раньше, то ясно, что так было и всегда и что люди все время двигались вперед, одерживая над природой и, может быть, над самими собой — а в конечном итоге и над Богом, т. е. согласно, рационализму над одной из человеческих выдумок — одну победу за другой. С этим тесно связано представление о том, что мы не только всесильны, но что мы превосходно знаем, куда идем и чего добиваемся. На этом построены все наши утопии в области наших представлений о будущем человечестве. Древние видели рай в прошлом



Стр. 154



и считали, что человечество все дальше и дальше уходило от рая; мы видим рай в будущем, расписывая его приблизительно теми же красками, что древние. Древние говорили «было», мы говорим «будет». У них был культ исчезнувшего «золотого» века, а мы верим в созданный наукой «золотой» век в будущем. Не будем, однако, несправедливы к древним. И они знали «социальные» утопии, правда, не в форме сухого и скучного научного трактата, а в форме очаровательной сказки или фантастического романа. Но чаще всего, все-таки, они искали его где-то вне существующих людей или... в далеком прошлом. В этом вся и разница; разница, впрочем, огромная.

Что мы должны строить, мы в этом как будто согласны: всеобщее благо. Но как понимать и что мыслить под этим благом и как этого блага добиться — в этом мы безнадежно разошлись. Демократы говорят одно, социалисты другое, и притом каждый разное; новейшая рационалистическая религия — в разных сектах — видит опять свое, а каждая секта — разное. Словом, я бы сказал, именем общего блага покрывается невероятный хаос идей и представлений. Не буду над этим останавливаться, этот хаос всем известен, кто пытался в нем разобраться. А кто в наше время этого не делал? И в вопросе о путях достижения — такой же хаос. Одни говорят: пусть наука идет постепенно от одних достижений к другим — в конце концов, дойдет до общего блага; забывая, к слову, сказать, что наука совершенно так же сильна в созидании, как и в разрушении. Другие более нетерпеливы. Исходя из положения, что истина уже найдена и что она равняется теории Маркса, они требуют от науки более радикальных методов и настаивают на операционном способе лечения жизни человечества, в результате чего рай водворится на земле не через n-ное количество лет, а, так, через два или три десятилетия...



II.



Постараемся теперь разобраться в вопросе о том, доказуема ли исторически идея непрерывного и бесконечного



Стр. 155



прогресса. Я говорю исторически, так как историю я знаю. Доказуема ли идея философски и социологически — об этом я судить не берусь. Но, судя по тому, как далеко разошлись философы в этом вопросе, я думаю, что научное, философское доказательство идеи еще не найдено и, пожалуй, вряд ли будет найдено. То же я должен сказать о социологии. В вопросе о прогрессе социологи не могут обойтись без истории, а так как истории они не знают и, пожалуй, не хотят знать, так как она мешает теоретическому полету их мысли, то их философия истории потерпела под ударами исторической критики жалкое и окончательное фиаско. Возьмем поэтому историю и будем говорить о вещах, которые когда-то были общеизвестны.

Самый сильный аргумент защитников идеи прогресса это тот, что мы более не живем в каменном или медном веке (впрочем, и это не совсем точно — кое-какие и довольно значительные части человечества и сейчас еще мало чем отличаются от людей каменного века), а в иных более развитых и утонченных формах жизни. И при этом не только в области европейской культуры, а также в других культурных областях, о которых теоретики прогресса почему-то обычно умалчивают или забывают. И в этом сказывается та же черта, что и в античном мире. Есть только одна культура — европейская, которую мы почему-то считаем мировой, забывая, что есть на свете Индия, Китай и Япония, которые взяли от нас пока только орудия истребления; как греки и римляне забывали о том, что вне их есть иранцы и вся Азия, германцы, славяне и т. д. Желательно было бы, чтобы в дальнейших исторических построениях брали человечество целиком и не предавались утопии, что Европа — это весь мир. Как бы то ни было, мы и почти все человечество более не живем в каменном веке. Есть ли это неоспоримое доказательство непрерывности и бесконечности прогресса? Ни в коем случае. Доказать надо не это, а нечто иное. Как привести неоспоримые исторические доказательства того, что не может быть и не бывало возвращения от условий культурных к условиям первобытным, и при-



Стр. 156



том возвращения периодического. Между тем история доказывает как раз противное. Не будем настаивать на том, что в Туране, например, когда-то царила высококультурная жизнь, а теперь пески и европейские налетчики-археологи, грабящие остатки этой культурной жизни. Забудем о высокой цивилизации Средней Азии, в течение долгих и долгих столетий питавшей культурой даже высококультурный Китай. Мне могут сказать — это местные эпизоды, и о них не стоит говорить. Легко элиминируют и многотысячелетнюю историю Китая, где волны культуры подымались и опускались и где культура, современная римской империи и нашим средним векам, была гораздо выше современной. На это ответят: есть избранные расы и есть расы, осужденные, в конце концов, принять участие, хотя бы в качестве навоза, в триумфальном движении одной культуры, которая принесет благо всему человечеству. Но — это в будущем, и мы его не знаем; а в прошлом — миллионы людей, жившие культурной — правда, своей, не нашей — жизнью, как будто существовали не под знаком идеи непрерывного прогресса.

Но вернемся в Европу, хотя мне как историку тесновато в этих рамках. Как же быть с тем фактом, что, собственно, вся история культуры длится не более 6000 лет, а люди жили до этого десятки тысяч лет, и люди физически такие же, как и мы? Скажут, и они прогрессировали, но медленно, а мы пошли быстрее. Так ли это? Например, в области искусства это заведомо не так; но тут, в области искусства, как мы увидим ниже, идея прогресса вообще пасует. Но даже во всех остальных областях. Мы просто должны сказать, что об этих десятках тысяч лет мы ровно ничего не знаем, а знаем лишь маленький и короткий отрезок. Но допустим и это. Возьмем только то время, которое принято называть историческим, т. е. развитие человечества на протяжении приблизительно 4000 лет до Р. Хр. и приблизительно 2000 лет после Р. Хр. Есть ли на протяжении этого периода непрерывное и постоянно поступательное движение во всех областях жизни, так как ни одной из областей жизни я из понятия культуры исключить не могу.



Стр. 157



Возьмем сначала более длинный период — античный мир. В области Передней Азии — короткий очень ранний период величайших открытый, как-то все открытия сразу. И затем — долгие, долгие годы почти без новых достижений; качественных, не количественных. Шумерийцы и вавилоняне — творцы, а затем более тысячи лет — застой. То же во втором центре — в Египте. IV и XI династии — творческое, великое время; а затем — то же, что и в Вавилонии. Опять и здесь я исключаю искусство, о котором в следующей главе. Новый очаг культуры — Греция. Без видимой причинной связи, не без влияний, но не влияния создают культуру — совершенно новый тип жизни и цивилизации, во многих отношениях сразу и неизмеримо более высокий, в других — гораздо более низкий. Необычайно быстрый подъем, колоссальная высота, до которой доходят в несколько десятилетий; продолжение творчества в ряде центров сразу в эпоху эллинизма, Италия, втянутая в это развитие; затем — застой в течение двух веков и, начиная с III века по Р. Хр., прекращение творчества и быстрый, неудержимый поток вниз, к условиям, правда, не доисторическим, но чрезвычайно примитивным, совсем особенным и во всяком случае не могущим быть названными результатом прогресса. Я не беру здесь область творчества художественного. Повторяю, это особая статья. Но возьмем науку и технику, возьмем социальные условия жизни. Я уже говорил о том, как Греция и только Греция создала науку, не как продолжение восточного эмпиризма и теологизма, а как нечто совершенно новое, что родилось вновь только почти в наше время. Век ионийцев, время софистов, творчество Аристотеля, век александрийцев и пергамцев, одно великое открытие за другим — и затем, в условиях общего мира и благоденствия, остановка, полная и безнадежная; возвращение назад к давно отвергнутым теориям, к забытому миросозерцанию; пережевывание самых неважных кусочков творческой эпохи и отсутствие какого бы то ни было интереса к научной, творческой мысли. Как же тут быть с идеей непрерывного научного прогресса? Ведь люди остались те же, мозги у них



Стр. 158



фактически были те же? Почему же они оставили, ушли от испробованных методов мышления куда-то совсем в другую сторону — в религию, в теологию, в астрологию, в магию, в сказку? Где же тут непрерывный прогресс? Возьмем экономические и социальные условия. Это сложно, и трудно, и не передать в нескольких словах, но все же — что мы видим? Есть ли какая-нибудь связь между этими условиями и подъемом или упадком творчества? Великие культуры Востока созданы были на основе рабства и крепостничества, на базе господства одного класса. Греция создала свой порыв творчества на другой базе, на базе города-государства с непрерывной борьбой классов, превратившейся постепенно в социальную войну всех против всех. В то же время Рим, живший приблизительно в тех же условиях, также базированный на городе-государстве, частной собственности и переживавший острые периоды социальной борьбы, не создал и тени того подъема творчества, который знала Греция. Я не вижу никакой связи социальных и экономических условий и творчества в области культуры. Но не являются ли эпохи высшего развития культуры и эпохами социального улучшения? И это не так: в наиболее высокие моменты культурной жизни Востока условия социальной жизни мало менялись. Эллинская, специально Афинская культура современна чрезвычайно широкому развитию рабства, с одной стороны, и демократии во всех областях, с другой, — для другой части населения. Хотите, можно культурный подъем объяснить рабством, хотите — можно его поставить на счет демократии; а пожалуй, этот подъем ни в какой связи с намеченными явлениями не стоит. В Риме лучшее время римского — правда, не соизмеримого с греческим — творчества падает частью на период апогея мелкой крестьянской собственности, частью на эпоху развития капитализма в его специфических римских формах, частью на время гражданских войн и империи, где все было сделано для воссоздания мелкой частной собственности. В общем, однако, есть ли социальный непрерывный прогресс в древнем мире? Отвечу, нет. Есть волны прилива и отлива, и дело кончается



Стр. 159



отливом, т. е. возвращением в известном смысле к социальным условиям восточных монархий в римской империи и к возрождению старых племенных условий социального быта вне ее. Действия непрерывного прогресса при всем желании подметить нельзя. И здесь волны, но нарастания их в одну волну, подъема нет. И социальная жизнь современной Европы, являясь продолжением старого, так как история перерывов не знает, повторяет вновь в вариациях то, что пережила античность. Наша классовая борьба ничем по существу, кроме диапазона, не разнится от античной. Возможно, что и ее психологическое влияние будет то же, т.е. создаст атмосферу отчаяния и безразличия, которые, может быть, были психологическими причинами того прекращения творческого порыва, которым отмечен конец античности.

Правда, средние века не были эпохой каменного и медного века (кое-где и это было), но какая огромная разница с тем, что было! Почти все, что создала античность, было забыто, и человечество вновь начало с азбуки, сознательно вернувшись к ней. И пусть не говорят: волны варварства разрушили античную культуру. Это неправда. Варвары, бравшие Рим, были почти такие же в культурном отношении, как и солдаты, его защищавшие. Античную культуру разрушили ее же творцы, перестав творить. Кто гарантирует, что человечество не перестанет творить еще раз и еще раз своими руками не разрушит свою культуру? Ведь стояли же на том месте, где теперь бродят стада кочевников-арабов, где турки и сирийцы живут в лачугах, города с канализацией, водопроводами, домами с центральным отоплением, великолепными общественными зданиями для гигиены тела и услаждения духа? И нигде, буквально нигде все это не перешло к нам. Все это мы построили сызнова. Есть ли между этим фактом и возвращением к каменному веку какое-либо различие, кроме количественного?

С современной европейской цивилизацией произошло mutatis mutandis то же, что и с античной. Мы имеем долгие столетия медленного развития, разного в разных цент-



Стр. 160



рах, на базе кое-каких пережитков античной цивилизации на Западе и дальнейшего существования ее — в элементах, с временными новыми вспышками творчества — на Востоке, в Византийской империи и у арабов. Затем на Западе начинается невероятно быстрый подъем творчества во всех направлениях, а Восток заволакивается туманом монгольских племен, заменивших его культуру своей, культурой иного типа и иного происхождения, которая во многом была ниже византийской, в некоторых отношениях - равна ей. За три века интенсивного творчества Европа создала, прежде всего, ряд национальных культур, создание которых, вероятно, облегчено было некоторыми идейными и житейскими навыками, унаследованными Италией, Францией, Англией, Испанией от населения римских провинций и развившихся затем благодаря, прежде всего, тщательному изучению остатков древней культуры. Но этих навыков среди германцев и славян не было, были только влияния более культурных соседей, и тем не менее обе нации создали своеобразные и независимые одна от другой цивилизации в ту же эпоху, в тот же период. Национальные цивилизации Европы эпохи Ренессанса и Просвещения постепенно под нивелирующим влиянием науки и техники, как в древнем мире в эпоху эллинизма, начали сливаться в одну общеевропейскую культуру, которая, как и греко-римская, влияет на Восток, все еще живущий своим укладом, и создает на Западе, как в свое время античность сделала в Италии и Зап. Европе, новое свежее поле своего развития; я говорю об Америке, северной и южной. Подъем научного творчества в Европе после Наполеона так же велик, как в античном мире после Александра. Научная жизнь, как и в Александрии и Пергаме, приняла организованные формы, связалась с государством и вызвала к жизни огромный образованный и полуобразованный класс главным образом городских жителей, воспитывавшихся на базе главным образом классической филологии, гуманитарных и точных наук. Как и греки, европейцы сегодняшнего дня считают свою культуру мировой и, как греки иногда из



Стр. 161



любезности называли свою цивилизацию греко-римской, так мы начинаем говорить о европейско-американской цивилизации, отдавая дань уважения не столько культурным достижениям, сколько военной и экономической силе нашей западной заокеанской соседки. Словом, в области культурной, а может быть, и политической истории — яркий параллелизм, развитие по тем же линиям. Параллелей можно было бы привести и больше: философия и наука в борьбе с религией, принимающей все более и более рационалистические и моральные формы; развитие наряду с этим экзотического мистицизма, подъем спиритуалистических, магических, наукообразных тенденций и т.д., и т.д.

Но есть ли это непрерывный прогресс? Новая волна, подымающаяся очень высоко, но начавшаяся не с гребня прежней, а с уровня почти успокоившегося моря с мелкой зыбью. Волна, выносящая на своем гребне отдельные высокие достижения, в некоторых областях, например, в науке достигающие более высокого уровня, чем в античности, — это все, что я вижу, и во всем этом я не замечаю непрерывного прогресса.



III.



Возможно, однако, подойти к вопросу о прогрессе с несколько иной точки зрения и сказать: да, непрерывного поступательного движения нет, есть приливы и отливы, волны, подымающиеся и опускающиеся; но гребень каждой новой большой волны выше, так как за ним стоят достижения прошлого, никогда целиком не исчезающие, служащие базой для нового подъема. Такая точка зрения признает как доказанное, что, беря большие эпохи развития человечества, схематизируя его в значительной мере, что уже само по себе анти-исторично, мы можем с уверенностью сказать: эпоха восточных монархий никогда не достигала, ни в одной области творчества, той высоты, на которой стоял греко-римский мир; этот мир, в свою очередь, никогда не создавал того, что создала европейская культура; ergo, следую-



Стр. 162



щая стадия будет еще более высока, хотя бы ей и предшествовало время значительного понижения культуры, нового упадка творческого духа у той части человечества, которое ныне стоит во главе культурного развития.

Это, конечно, уже значительная уступка. Непрерывность из формулы исчезает, современная теория прогресса делает известные уступки античной теории циклов, но спасается главное, т. е. существование поступательного движения человечества вообще, независимо от гибели культуры в отдельных центрах, от почти сплошного умирания творческой энергии в целых огромных секциях мира. Я очень склонен был бы с такой модификацией теории прогресса согласиться и принять ее, тем более что, выходя за рамки европейского мира, мы видим в эпоху наибольшего упадка творчества в Европе поступательное движение в культурной жизни Азии, Китая, Индии, Персии, вероятно, Америки доколумбовских времен. Но боюсь, что и этого научно доказать нельзя. Боюсь, что и против этой модификации теории можно выставить очень серьезные исторические возражения.

Позволю себе формулировать некоторые из них, как я их понимаю, в пределах, конечно, моих ограниченных исторических познаний. Боюсь, что применять абсолютный критерий к отдельным формам человеческого творчества опасно. Как сказать во многих областях, что лучше, что хуже? Это в такой мере зависит от субъективного критерия.

Есть, однако, области, в которых, думаю, столковаться можно. Я исключаю, конечно, вопрос: когда человечество в целом было счастливее, в какие эпохи его культурного и социального развития, хотя это-то и есть кардинальный вопрос, если прогресс равносилен увеличению числа сравнительно счастливых людей, а не представляет собой только усложнение условий существования человечества. Ведь в этом центр тяжести деятельности всех социальных работников, базу миросозерцания которых составляет теория прогресса. Устраняю этот вопрос, потому что не вижу



Стр. 163



никакой возможности подойти к научному его разрешению. Еще никто не изобрел термометра для определения степени удовлетворения своей жизнью масс и индивидуумов. Все же наши заключения на этот счет, основанные на случайном материале, шатки. Есть эпохи, когда ответ на поставленный вопрос довольно ясен, например, время владычества большевиков в России или эпоха гражданской войны в Риме. Но их так мало, этих эпох. Греция эпохи Перикла, после персидских войн, блестящие века римской Республики и ранней римской Империи, даже эпоха великих, творческих династий в Египте — как можем мы сказать, больше или меньше было тогда счастливых людей, чем в современной Европе, или, лучше, в Европе недавнего прошлого? И затем, сколько счастья принесло бы достижение того идеала, который ставят себе социальные реформаторы? И, наконец, в каком отношении стоит довольство масс к диапазону творческой силы, проявленной данной эпохой?

Но оставим эти бесплодные искания. Не лучше обстоит дело и с вопросом о том, наблюдается ли прогресс в области морали человечества. Выше или ниже мораль среднего человека нашего времени морали среднего человека эпохи римской Империи, или средневековья, или даже любой эпохи? Выше или ниже мораль лучших людей современности морали лучших людей прошлого? Я позволю себе даже спросить, выше или ниже мораль христианства морали многих древних философских школ, морали буддизма или конфуцианизма? Многие будут возмущены даже самой постановкой этого вопроса, но я не вижу возможности избежать его. В праве ли мы вообще искать для оценки моральной высоты абсолютного критерия?

Перейдем к более спокойным, менее волнующим областям. Имеется одна область, в которой, я думаю, несостоятельность идеи абсолютного прогресса до очевидности ясна. Это область искусства вообще. Возьмем, например, пластические искусства. Как можно серьезно утверждать с эстетической точки зрения, что лучшие произведения современной архитектуры абсолютно лучше, чем великие творения



Стр. 164



Востока, включая Индию, греческого мира с его почти совершенными храмами, Римской империи с ее поэзией огромных пространств, включенных в архитектурные рамки, Византии с ее чарующими церквями, средневековья христианского и мусульманского Ренессанса? И можно ли вообще здесь применять сравнительный критерий? Что лучше: Парфенон или Рейнский собор? Не есть ли это вопрос праздный и неразрешимый? Буквально та же постановка вопроса может и должна быть применена ко всей огромной области человеческого художественного творчества, которой является область искусства. Возьмем скульптуру, живопись, художественную промышленность, литературу. Излишне приводить примеры из каждой из указанных областей. Они так очевидны! Я даже готов идти дальше и сказать: есть ли вообще эпохи, когда эта область действительности человеческого творческого гения иссякала? Мы столько пережили разочарований в наших познаниях и столько раз начинали любить то, на что раньше смотрели с презрением. Вспомним хотя бы итальянские примитивы и русские иконы. Я не вижу возможности применить идею прогресса в какой угодно из ее форм к области искусства. Эволюция в этой области ясна, иногда очевидна. Ясно также, что многие эпохи достигают совершенства в выявлении духа этой эпохи и все эпохи находят соответственный этому духу художественный язык. Но как же при этом быть с идеей непрерывного прогресса? Где те ступени, по которым идет искусство, стремясь добраться до какой-то абсолютной высоты? Боюсь, что в области искусства эта абсолютная высота есть миф, ее вообще нет, и каждая эпоха имеет свой кульминационный пункт, причем между собою эти кульминационные точки вообще несоизмеримы. Находить им сравнительную оценку бесполезно. Их можно понимать, многое в них любить, другое ненавидеть; но ни прогрессивного, ни регрессивного искусства вообще нет, это наша выдумка, выдумка, которая создается столкновением борющихся течений, столкновением между прошлым и настоящим. 

Что же тогда? Ограничить применимость идеи прогресса



Стр. 165



только к отдельным областям человеческого творчества или человеческой жизни? Но если да, то к каким? И не окажется ли и в этих областях, что все стороны человеческого творчества выражают дух и характер эпохи и не поддаются ни абсолютной оценке сами по себе, ни сравнительной при сопоставлении творчества в одной области одной эпохи с творчеством в той же области другой эпохи? Абсолютную оценку я допускаю, она есть движущий фактор творчества; но надо отдавать себе отчет, что эта абсолютность кажущаяся, что она зависит от идей и идеалов данной эпохи не только в области искусства. Возьмем область общественную. Кто нам поможет создать такие абсолютные критерии, по которым легко было бы определить прогрессивность или регрессивность данного явления? Мне скажут: наука. Но не переоцениваем ли мы возможностей науки? Пока что и этой области, кроме гипотез, наука ничего не дала. А если некоторые гипотезы, как, например, теория Маркса, объявляются абсолютной истиной и становятся объектом веры, то уже это одно изъемлет эту теорию из области науки и ставит ее на положение теологии, обязанностью которой является согласить разум с верой и истолковать приемлемым образом раз найденную истину. А если признать теорию Маркса тем, что она есть, т. е. одной из многочисленных существующих гипотез, то и она явится продуктом своего времени, отражающим его устремления и запросы.

Если ограничивать область применения теории прогресса, то я бы ограничил ее областью той сферы творчества человека, которая ее создала, т.е. наукой. Здесь прогресс доказуем с теми ограничениями, на которые я указал, т.е. с временными долгими периодами захирения и упадка, с короткими периодами интенсивного творчества. Но объявить развитые науки постоянным и беспредельным мы вряд ли в праве. Наш исторической опыт слишком короток, а вне этого я не вижу убедительных доказательств. Значит ли это, что я целиком отвергаю существование прогресса и не верю в культуру? Отнюдь нет. Эволюция для меня ясна,



Стр. 166



взаимная связь одних областей с другими и одних эпох с другими также очевидна, поступательное движение людей или стремление к нему также несомненно, по крайней мере, в известные эпохи. Жизнь есть борьба и одоление одних течений другими, но... что эта борьба и эта эволюция идут неуклонно и неустанно от худшего к лучшему, с отклонениями, замедлениями, остановками и подчас обратным движением, — это я признаю делом веры, для которого научных доказательств нет. Это особая форма религиозного чувства людей, привыкших к научному методу и распространяющих то, что применимо к отдельным отраслям науки, к человеческой жизни во всей ее сложности вообще. Для этой веры история доказательств не дает и дать не может. И, ища доказательств для этой веры, лучше обращаться к философам и социологам, может быть, даже к биологам, а не к историкам.



Проф. М. Ростовцев.