Ходасевич В. Книги и люди: «Числа», № 7–8 // Возрождение. 1933. 5 января. № 2774. С. 3.

Владислав Ходасевич

Книги и люди

«Числа», № 7–8

С самого своего начала, с первого номера, «Числа» упорно хотят стать источником нового литературного течения, направления, или чего-то в этом роде. Ни течения, ни направления до сих пор, однако же, в них не завелось, надо думать — не заведется. Новое течение может возникнуть лишь там, где имеется ряд людей, одушевленных и соединенных новыми идеями, последовательно раскрываемыми в теории и осуществляемыми на художественной практике. Редактор журнала, создаваемого сознательными усилиями такой группы, должен быть, разумеется, ее наиболее выдающимся идеологом и признанным вождем. Ничего этого в «Числах» нет. Их редактор, Н.А. Оцуп, — даровитый поэт (продолжаю утверждать это, хотя многие со мной не согласны) и человек исключительного организаторского и коммерческого таланта, благодаря которому, в тяжких условиях эмиграции, ему удается выпустить ныне уже седьмую–восьмую книгу дорого стоящего журнала. Однако ж, ни в его отличных стихах, ни в статьях, гораздо менее удачных, нежели стихи, никаких новых литературных идей, которые оправдали бы возникновение целого нового журнала, отнюдь не видно: вряд ли на этот счет кто-нибудь станет со мною спорить, вряд ли и сами сотрудники «Чисел» смотрят на своего редактора, как на выдающегося теоретика и вождя. Как мне случалось уже указывать, истинная причина возникновения «Чисел» (причина понятная и законная) заключается не в том, что сотрудникам этого журнала духовно тесно в других изданиях, а в том, что им там тесно физически. С этой точки зрения «Числа» и можно, и должно приветствовать: они дают прибежище преимущественно тем литературным силам, которые отчасти действительно молоды, отчасти еще не успели себя проявить. Должен заметить, однако, что редакция «Чисел» напрасно приписывает себе почин в этом деле: именно молодых авторов старательно привлекали к себе и некоторые другие эмигрантские журналы: назову для примера «Волю России».

Отказываясь видеть в «Числах» орган нового литературного течения, я отнюдь не ставлю им в вину, что таким органом они не сделались. Я возражаю лишь против титула, на который, волею судеб и истории, они не могут претендовать. Само же по себе это отсутствие «нового направления» ни с какой точки зрения не может быть им поставлено в вину. От случайного, совершенно механического, так сказать, — типографского соединения совершенно различных людей никакой общности направления ни ждать, ни тем более требовать невозможно и несправедливо. Что общего может быть у Д.С. Мережковского с г. Мамченкой? Что может соединить З.Н. Гиппиус с г. Артуром Лурье, самое имя которого на страницах эмигрантского журнала способно вызвать лишь крайнее недоумение? Но и помимо таких курьезных (или прискорбных) сочетаний, — что общего, опять-таки, между П.М. Бицилли и Г. Адамовичем, между Ю. Фельзеном и Сергеем Горным? Или — какими исканиями могут быть соединены В. Смоленский с А. Буровым? Печать случайности лежит на подборе сотрудников «Чисел» — и с этим надобно примириться. В одной из редакционных статей «Числа» сами признают, что нередко действуют они на риск: «кто не рискует, тот не выигрывает». Замечание отчасти справедливое, — но после такого признания ни о каком «течении» речи уж быть, разумеется, не может: «течения» основываются на принципах и программах, а не на случайности и не на риске.

Нельзя, впрочем, не заметить, что у некоторых молодых (и у некоторых из так называемых молодых) сотрудников «Чисел» довольно часто звучит мотив противопоставления нового поколения поколению старому. Прислушиваясь к нему, мы, однако же, вскоре убеждаемся, что эта тема довольно, кажется, остро переживается в смысле эмоциональном, но ни формулировать полно и отчетливо, ни хотя бы лишь сколько-нибудь убедительно наметить, в чем же именно «новизна» расходится иль должна расходиться со «стариной», — авторам «Чисел» не удается. Положительная часть таких высказываний (скорее — воскликновений) в особенности страдает неполнотой и неясностью: можно еще составить себе известное понятие о том, что молодому поколению не нравится в старине, но какою представляет оно себе новизну, в чем новизна эта заключается, к чему стремится и чего хочет — это все смутно, расплывчато и иногда... до последней степени не ново. Я все же весьма далек и от того, чтобы осудить такую неясность. Совершенно же очевидно, что содержание всего нового, что рано иль поздно придет на смену всему старому, будь то политика, литература, живопись, — зависит прежде всего от общей русской судьбы, от судьбы эмиграции и самой России. Все новое возникает из новых надобностей и возможностей. Не видя сейчас, каковы будут эти надобности и возможности, мы и не можем себе представить, какова будет иль какова должна быть новизна русской жизни или русской литературы. Все зависит еще от того, как, где и в каких условиях эта жизнь будет протекать, как, где и в каких условиях будет жить эта литература.

Единственное, что следует поставить в упрек нашим неопытным мечтателям о новизне, — это их недостаточную осведомленность в делах старины. Всякий новатор, хотя бы потенциальный, должен же быть хорошо знаком с тем, что намерен он преобразовать: иначе рискует он принять самое старое и провозгласить его, как самое новое, а то и еще печальнее — в том, что старо, осудить хорошее и закрепить или воскресить дурное. Между прочим, у некоторых сотрудников «Чисел» заметно довольно презрительное отношение к истории литературы и стремление пересмотреть ее оценки. Второе стремление мне понятно и близко, как, может быть, никому: в нашей истории литературы накопилось великое множество сора, который пора бы вымести из избы. Но для этого надо уметь отличать сор от не-сора, а главное и прежде всего — эту самую историю литературы знать. К несчастью, знание это в «Числах» далеко не находится на высоте. Как раз в отчетном номере, в произведении одного молодого, несомненно одаренного и мне искренно симпатичного автора имеется рассуждение о необходимости переоценить кое-что в самом Пушкине. Общую линию таких переоценок автор и намечает тут же. Что можно принципиально возразить против этого? Ничего. Но для такой переоценки надобно же знать самого Пушкина. Между тем, автор наш пишет буквально следующее:

«Может быть, историко-литературные “похороны” (перворазрядные, торжественные — простите за грубость моего образа) — более прочная награда для творца, чем искусственное его оживление — от невежества, боязни и слепоты. Может быть, именно Пушкин это подозревал (ведь ему приписывают что угодно) и ко всему, даже к “вечным произведениям”, относил безнадежно-бесстрашную свою сентенцию: “мертвый, в гробе мирно спи, жизнью пользуйся, живущий”...».

Читаю — и глубоко печалюсь. Как может пересматривать Пушкина человек, приписывающий Пушкину то, чего этот самый Пушкин никогда не писал? Ведь безнадежно-бесстрашная сентенция, здесь приведенная в не совсем точной редакции, принадлежит не Пушкину, а немецкому поэту Шиллеру в переводе Жуковского! В таких обстоятельствах ироническое замечание: «Пушкину приписывают что угодно», замечание, направленное против историков литературы, очень неприятно оборачивается против самого иронизирующего автора — ну, и против редактора, разумеется*.

Отсутствие руководящих литературных идей сказывается и в этой книжке журнала , как во всех предыдущих, — разноголосицею критических и библиографических статей. У «Чисел» нет и не может быть настоящей литературной политики; есть у них лишь политиканство, подсказанное не идейным единомыслием, а литературно-житейскою кружковщиною. Читатель, достаточно посвященный в закулисные литературные дела, сумеет оценить ловкость, с которой составлен хотя бы отдел библиографии. Зато читатель, в дела такие непосвященный, найдет здесь слишком мало полезного или любопытного для себя. Из числа же статей общего характера (разумеется, я касаюсь только литературной стороны журнала), то здесь, помимо уже отмеченной статьи П.М. Бицилли, необходимо выделить «Комментарии» Г. Адамовича. Я весьма далек от того, чтобы разделять воззрения, в них высказываемые. Нередко эти воззрения мне представляются даже объективно вредными — такой острой и разъедающей безнадежности они исполнены. Но нельзя не признать, что «Комментарии» подкупают глубокой искренностью тона и что написаны они мастерски.

Как и всегда, наиболее живая часть «Чисел» — поэтическая. В отчетной книжке она очень разнообразна, даже, пожалуй, слишком, ибо с тончайшими, исполненными подлинного чувства, умно-сдержанными стихами В. Смоленского соседствуют здесь: косноязычная чепуха г. Мамченки и хлесткие, но недорого стоящие стихи М. Горлина. Хотелось бы мне отметить успехи, сделанные Ю. Софиевым и Лазарем Кельбериным. За то Д. Кнут, Н. Оцуп и Ю. Терапиано представлены на сей раз не лучшими своими вещами. Д. Кнут допустил даже явную просодическую ошибку — семистопный ямбический стих. Г. Иванов с большим умением подражает. В ученических, робких стихах С. Прегель есть приятные строки. Стихи дебютанта И. Чиннова очень бледны.

Большая часть беллетристического отдела занято отрывками из романов: Е. Бакуниной — «Тело», А. Бурова — «Была земля» и Ю. Фельзена — «Письма о Лермонтове». Роман А. Бурова появился уже отдельным изданием, о котором писал в «Возрождении» Ю. Мандельштам. О г-же Бакуниной и о Ю. Фельзене подождем судить — с их вещами надобно ознакомиться полнее. «Перламутровая трость» З.Н. Гиппиус не вплетет, как говорится, новых лавров в ее венок. Впрочем, венок этот вообще состоит не из беллетристических произведений. Блок отзывался о прозе З.Н. Гиппиус с резкостью, на наш взгляд даже преувеличенной. «Перламутровая трость» не хуже и не лучше других ее рассказов и романов. Та же сентенциозность, та же подчиненность действующих лиц «идее» произведения. Персонажи З.Н. Гиппиус состоят не из человеческой плоти, а из какого-то бумажного, литературного вещества, позволяющего автору распоряжаться ими, как ему угодно, и на их примере доказывать все, что ему угодно. В конце концов из рассказов и романов получаются как бы статьи в лицах, — статьи тонкие, умные, но все же именно статьи, а не рассказы и не романы. Если бы «Перламутровая трость» была откровенно написана в виде статьи, она была бы очень тонка и остра. Как произведение художественное, она мертва. Рядом с нею так выгодно выделяются правдивостью и живостью — «Дурачье» А. Алферова, «Кирпичики» А. Штейгера и «Рассказ медика» В. Яновского. Как ни мрачны образы этих трех молодых авторов, от «Перламутровой трости» переходишь к ним с облегчением, точно вырываешься на свежий воздух. Трупы Яновского живее, чем влюбленные персонажи Гиппиус.

———

* Кстати, отмечу еще одну, не ошибку, а скорее неточность, тоже касающуюся Пушкина и имеющуюся в той же книжке, в парадоксальной, но содержательной статье П.М. Бицилли «Венок на гроб романа». Автор говорит, будто уже Пушкин отмечал «дьявольскую разницу» между романом в прозе и романом в стихах. Согласен, что эта «дьявольская разница» существует, но Пушкин писал не о том: он писал о разнице между поэмой и романом в стихах.