[Шлецер Б.Ф.] [Рец.:] Сергей Булгаков. На пиру богов [Pro и contra]: Современные диалоги. София: Российско-болгарское книгоиздательство, [1921]. // Современные записки. 1921. Кн. V. С. 362–365.

Стр. 362

Сергей Булгаков. НА ПИРУ БОГОВ. Современные диалоги. (Российско-Болгарское Книгоиздательство, София).

Изданные недавно в Софии диалоги С. Булгакова написаны были автором еще в 1918 г. Немного времени прошло, как будто, но очень многое уже в них успело поблекнуть и устареть. Читаешь сейчас эти страницы, написанные, по-видимому, с большим подъемом, с горячим, искренним чувством, и кажется, будто просматриваешь «хорошие» статьи старых газет и журналов.

Вопросы, волнующие Булгакова, проблемы, которые он пытается осветить, не потеряли, однако, своей остроты. Напротив, они еще более, быть может, обострились и поражают нас еще злее, ядовитее, сильнее раздражают, настойчивее к нам подступают и грозно требуют разрешения. Темы автора остались современными, и рассуждения его как будто своевременны. И все же воспринимаешь их как-то извне, со стороны, как нечто чуждое, как пройденный уже этап мысли, на который с недоумением оглядываешься. Переменились, очевидно, мы сами за эти последние годы, и один и тот же факт воспринимается и рассматривается нами уже совершенно иначе, чем два, три года назад.

Эпиграфом к своим диалогам С. Булгаков взял известные стихи Тютчева:

Счастлив, кто посетил сей мир

В его минуты роковые:

Его призвали всеблагие?

Как собеседника на пир.

Он их высоких зрелищ зритель,

Он в их совет допущен был

И заживо, как небожитель,

Из чаши их бессмертье пил.

Этим определяется то, чем должны были быть диалоги С. Булгакова, то, что хотел в них он дать нам, но чего там вовсе и нет. Нет именно настроения высокой созерцательности, мудрой прозорливости, отрешенной ясности. Автор в действительности — не зритель вовсе «высоких зрелищ»; на пир он не пошел как «собеседник» всеблагих, и к их «совету» он не был допущен, и из чаши их бессмертья не пил. Персонажи его, подобно всем нам, — лишь действующие лица, актеры сами в той сложной трагикомедии, которой, быть может, и развлекаются «небожители», но которая больно поражает того, кто принимает в ней то или другое участие. Над своей частной

Стр. 363

ролью автор, несмотря на усилия свои, не поднялся и целого, конечно, не сумел разглядеть и охватить. Бессильны и все мы это сделать по отношению к своему настоящему; но, обращенный в прошлое, наш взгляд уже проясняется. В этом — преимущество читателя над автором, губительное для последнего.

Понимаем мы, быть может, столь же мало, как и прежде, но свое непонимание мы, по крайней мере, сознаем и пытаемся воздержаться от тех стремительных суждений, от тех поверхностных обобщений, к которым вынуждала нас необходимость принять решение, судить и действовать. Лишь рассматривая события издалека, мы можем надеяться обратиться из мимов и актеров, развлекающих богов, в действительных участников божественного пира, мы можем любоваться и наслаждаться красотою и разнообразием зрелища и постепенно, смутно начать догадываться об общем плане и смысле его.

Sub specie aeternitatis видеть данное, настоящее — не дано почти никому. Не удивительно нисколько поэтому, что в речах персонажей диалогов Булгакова, в мыслях Дипломата, Генерала, Общественного Деятеля, Беженца, Писателя, Светского Богослова мы не находим, на наш сейчас взгляд, ничего особенно значительного, особенно глубокого и острого, чего, «казалось, мы были вправе ожидать от такого бесспорно своеобразного мыслителя как С. Булгаков. Но это все именно суждения, теории человека, пораженного страшными, неожиданными событиями, принужденного, не откладывая, действовать, определить свое отношение к разражающейся катастрофе. По всей вероятности, с высоты «небожительских тронов» драма эта чрезвычайно занимательна, красива, но тому, кто внизу и подхвачен ураганом, приходится, чтобы не погибнуть, хвататься за наиболее привычные, «домашние», так сказать, но по существу наиболее ложные, наименее подходящие мысли. Отсюда впечатление уже знакомого, уже слышанного, которое вызывают в нас эти пять диалогов. Так именно мы говорили, так все говорили вокруг нас. Этими же рассуждениями о народе, звере и богоносце, об армии, об интеллигенции, о вине той или иной партии, того или иного политического деятеля мы все пытались спастись от своей растерянности, от полного непонимания.

Таких или в этом роде дипломатов и генералов мы слышали; хотя нужно сознаться, что реальные военные об «Энтелехии» Аристотеля не вспоминали и вообще не обнаруживали такого знания священных текстов, какое показывает генерал Булгакова. Оказывается хорошо знакомым со Священным Писанием и булгаковский дипломат, позитивист, скептик, западник и даже чуть ли не кадет. Слышали мы и таких богословов, и таких писателей-мистиков. Но речи их уже не

Стр. 364

действуют; мы не хотим более звонкими словами и. удобными, готовыми формулами укрыться от действительности. Да и надобности такой острой в этом уже более нет. Хотя это и стоит еще большого усилия, но мы можем уже позволить себе роскошь тщательного обдумывания, взвешивания, сомнения и созерцания.

Pro и contra — дал С. Булгаков подзаголовок своим диалогам. Настоящей борьбы противоположных мнений здесь нет, однако, ибо слишком неравны сопоставленные автором силы. Представитель общественности, нечто вроде земского или городского деятеля, настолько растерялся, что его лепет можно просто скинуть со счета. Остается Дипломат — олицетворение реалистической политики — и группа религиозно-мистически настроенных персонажей, на стороне которых, по-видимому, все симпатии автора и разногласия которых, в сущности, касаются лишь второстепенных вопросов. Нет носителей социалистической мысли, о которой много очень и отрицательно высказываются участники бесед; нет представителей и той интеллигенции, которую они осуждают, чтобы затем найти смягчающие ее вину обстоятельства и утвердить возможность ее возрождения или, точнее, преображения и спасения в спасенном народе. Ибо хочет верить С. Булгаков, что Россия жива, и кончает он свою книгу торжественным, светлым аккордом:

«Писатель... — Зачем маловерствуете? Жива наша Россия, и ходит по ней, как и древле, русский Христос в рабьем, поруганном виде, не имея зрака и доброты. Не тот, которого Блок показал, не «снежный и надвьюжный», но светлый вертоградарь в заветном питомнике своем; зовет Он тихим голосом: Мария! — и вот-вот услышит заветный зов русская душа и с воплем безумной радости падет к ногам своего Раввуни... Кроме этой веры, кроме этой надежды, ничего у нас более нет. Но русская земля это знает, и она спасет русский народ: по ней стопочки Богородицыны ступали»...

«Беженец — ...Бояться за Россию, в последнем и единственно важном, окончательном смысле, нам не следует, ибо Россия спасена — Богородинною силою. И об этом, поверьте, твердо знает вся православная Россия».

Один лишь дипломат остается чужд этой религиозной вере.

Одна черта поражает во всех размышлениях Булгакова и не только одного его, ибо в известном отношении они, эти размышления, чрезвычайно типичны и показательны: совершенное в них отсутствие чувства личности, живой конкретной индивидуальности, отсутствие заботы, мысли об отдельном человеке, полное непонимание ценности вот этого Ивана, Петра. Собеседники имеют в виду лишь Россию, народ, интеллигенцию. Нация, страна — для них есть все. Мысль, что личность чело-

Стр. 365

веческая есть нечто более, чем материал, и даже больше, чем клеточка в организме, им вовсе даже не приходит в голову. Личность для них — объект воздействия, средство; сама по себе она их вовсе не интересует. Оперируя в мышлении своем лишь большими людскими массами, С. Булгаков не думает о том, что, быть может, он просмотрел и растерял самое ценное — индивидуальность, ее достоинство, ее права, ее свободу. Он не видит, что одним из главных результатов европейской войны и ее русского плода — большевизма — было поражение индивидуалистических тенденций, отбросившее нас на несколько веков назад: с таким трудом завоеванные и утвержденные права личности вновь теперь отняты. Вновь личность, закрепощенная, растворяется в классе, в городе, в нации, в государстве, в церкви, и обращается этими «Левиафанами» в простое орудие достижения собственных каких-то целей. Собеседники в диалогах Булгакова не чувствуют, не видят проблему личности, не понимают трагической антиномичности ее в современной культуре. Но, повторяю, взгляды, настроения С. Булгакова в этом отношении чрезвычайно характерны и типичны: нашу военную и послевоенную эпоху можно было бы определить как сумерки индивидуальности и, быть может, здесь именно и кроется наибольшая опасность для европейской культуры.