Марк Вишняк. На родине: Судьбы революции [очерк] // Современные записки. 1921. Кн. V. С. 329–358.

Стр. 329

На Родине.

(Судьбы революции).

I. Эпоха великих реформ рабоче-крестьянского правительства. — Уступки «крестьянскому сословию». — Милости рабочим. — Итоги реформ. — Экономика и политика. — Назад, к Дюрингу. — II. Историческое приятие пооктябрьского периода революции. — Панлогизм меньшевиков и алогизм большевиков. — Генеалогическое родство и политическое сходство. — Иллюзия, парализующая волю. — III. «Историческая цельность русской смуты». — Отпавшие и ушедшие от революции. — Плоды октября и корни марта.— «Умеренные социалисты» как источник зла. — IV. Проекция будущего. — Мирная эволюция. — Неореставрация. — Термидор. — Бонапартизм. — Условное решение. — «Война роялистам и террористам» как условие восстановления России.

____________

I.

В дни восстания в Кронштадте в Москве происходили заседания съезда коммунистической партии. На этом, десятом по счету, съезде коммунизм в том обличье, которое ему придали большевистская власть и российский быт, капитулировал открыто, официально и принципиально.

Случайно ли совпали во времени или причинной зависимостью связаны кронштадтское восстание и капитуляция российского коммунизма как хозяйственной системы — это представляет второстепенный интерес. Капитуляция вызывалась, вероятно, и объективным положением и, одновременно с тем, субъективным расчетом. Объективно существование Советской России с часу на час становилось настолько тяжелым и беспросветным, что официальное признание того, что есть и что давно уже перестало быть секретом для кого бы то ни было, не могло ухудшить положения. Всякая перемена, казалось, имела преимущество перед тем, что есть... С

Стр. 330

другой стороны, в свете особенно кронштадтских событий не мог не сказаться излюбленный расчет власти, попавшей в затруднительное положение, попытаться хотя бы и запоздалой реформой сверху предотвратить, ослабить или отсрочить движение снизу, по своим целям бьющее гораздо дальше того, что, в качестве пределов своих уступок намечает капитулирующая власть...

Капитуляция касалась лишь экономической стороны коммунизма, преимущественно той ее области, которая непосредственно соприкасается с продовольствованием населения и армии.

На Х съезде коммунистов было постановлено заменить систему разверстки, т.е. обязательной поставки коллективом и местностью устанавливаемого произвольно властью количества продуктов, — продовольственным налогом, взимаемым в натуре в определенной заранее доле к собранному производителем количеству злаков и т. п. Власть оставила за собой право собирать зерно для питания лишь армии и городского «служилого» населения. По отношению же к прочему населению — за исключением столичного и таких промышленных центров как Иваново-Вознесенск — власть освобождала себя от доставления хотя бы и минимальных пайков, «снимала с государственного снабжения». Населению предоставлялось самому обеспечивать себе продовольствие, приобретая его самостоятельно и непосредственно у производителя. Право «купли» для собственных нужд, таким образом, возвращалось большинству населения. «Продажа» же разрешалась лишь известной части мелких землевладельцев, да и то — «в пределах местного хозяйственного оборота». Тем самым, хотя и в спутанной, ограниченной и условной форме, восстанавливалась и легализовалась свободная торговля.

Эта легализация знаменует собою капитуляцию коммунизма не только потому, что именно на борьбе против свободной торговли совершенствовалась в течение трех с половиной лет вся энергия, все творчество и выдумка террористического коммунизма, но и потому, что легализация свободной торговли объективно означает легализацию основного стержня буржуазно-капиталистического строя. И раньше не раз приходилось большевизму капитулировать. Достаточно напомнить хотя бы недавний декрет 23 ноября 1920 г., которым предоставлялось в качестве «продовольственных концессий» иностранным капиталистам — «помещикам из иностранцев» — свыше 3 миллионов десятин бывшей частновладельческой и государственной земли в Самарской и Ставропольской губерниях, Уральской Донской и Кубанской областях. Но прежние ка-

Стр. 331

питуляции сопровождались всегда указанием на кратковременность очередной «передышки». Прежде в таких случаях взывали к «героическим средствам» и к применению «железных рукавиц» к врагам и к друзьям. «За три года непрерывной борьбы мы так опустились, — писала «Правда» накануне кронштадтского восстания, — что для того, чтобы нам подняться, нам нужна палка и принуждение. Надо впустить сильный ток возбужденной энергии в наши уставшие головы, в наши ослабевшие мускулы, в наши согбенные спины. Мы находимся в состоянии паралича». Тут еще виден просвет — «единый план электрификации», прилагаемый, очевидно, в первую очередь к уставшим головам, ослабевшим мускулам и согбенным спинам «ответственных работников» большевизма... Существенно новое в позиции, занятой большевистской властью после Кронштадта, состоит в принципиальном обосновании целесообразности отхода от коммунизма, зачастую принимающем формы обвинительного акта против коммунистов и защиты навыков «буржуазной стихии».

Как обыкновенно бывало, и это новое слово впервые формулировал Ленин. По камертону учителя и вождя выровнялись солисты, настроились вторые голоса и хористы большевистской труппы.

На X съезде Ленин говорил:

«Кто мечтал, что в три года можно переделать экономическую базу, экономические корни мелкого земледелия, тот был фантазер; и нечего греха таить, таких фантазеров в нашей среде было немало.

…Свобода оборота это есть свобода торговли, а свобода торговли значит назад к капитализму (курсив мой, а не № 60—68 «Красной Газеты». — М. В.)

…Лозунги свободы торговли и «Учредилки» означают, что суть движения — в бунте анархо-мещанской стихии. И этой стихии придется сделать уступки, как приходится сделать их капиталистической стихии внешнего мира.

…Не того надо бояться, что мелкая буржуазия и мелкий капитализм вырастают. Надо бояться того, что слишком долго продолжается состояние нужды, недостатка продуктов, из которого вытекает уже обессиление пролетариата, невозможность для него противостоять стихии мелкобуржуазных колебаний... Мы должны признать, что той формы отношений, которой крестьянство не хочет, — не будет».

Свою новую позицию Ленин имел возможность развить и дополнить в ряде последующих выступлений. На съезде союза рабочих железнодорожного и водного транспорта, собравшемся в Москве в последних числах марта, Ленин аргументировал необходимость уступок «мелкобуржуазной

Стр. 332

анархической стихии» крестьянства в следующих выражениях.

«Русская деревня выровнялась, в ней убавилась доля крупных посевщиков и беспосевщиков и увеличилось хозяйство середняков. Наша деревня стала за это время более мелкобуржуазной.

Эта сила сама собою руководить не может: она идет либо под руководством пролетариата, либо под руководством капитализма — середины нет. Кронштадтские события осветили настроение этой силы. Она колеблется. Она особенно устала за годы революции. Экономические условия этой массы таковы, что объединиться и сплотиться сама она не может. Это ясно для всякого, кто не отдает себя во власть пустых слов о всенародном голосовании, об учредиловке и тому подобной демократии, которой народ одурачивали сотни лет во всех странах, а у нас сотни недель проделывают это эсеры и меньшевики и кажинный раз на эфтом самом месте терпят провал (Аплодисменты).

Мелкобуржуазная анархическая стихия сильнее нас, это и является опасностью пролетарской диктатуры. ... Если мы не победим, мы скатимся назад, как французская, революция. Это неизбежно, и надо смотреть, глаз себе не засоряя и фразами не отговариваясь. Теперь нужно сделать все что можно для облегчения положения этой массы и сохранить пролетарское руководство». («Новый Мир» от 13.IV 1921).

Наконец на собрании «секретарей и ответственных представителей коммунистических ячеек г. Москвы и Московской губернии» 14 апреля Ленин определенно характеризует новые мероприятия советской власти как «возрождение капитализма», а существующий «в социалистической республике» хозяйственный строй — как состоящий «по меньшей мере из пяти различных систем, или укладов, или экономических порядков».

«Считая снизу до верху, они оказываются следующими: первое — патриархальное хозяйство, это когда крестьянское хозяйство работает только на себя или если находится в состоянии кочевом или полукочевом, а таких у нас сколько угодно. Второе — мелкое товарное хозяйство, когда оно сбывает продукты на рынок. Третье — капиталистическое, это — появление капиталистов, небольшого частнохозяйственного капитала. Четвертое — государственный капитализм. И пятое — социализм». («Новый Мир», № 73 от 28.IV 1921).

Нужды нет, что «пятое» немногим отличается от «первого», т. е. от «патриархальщины». Ибо социализм, оказывается, это такой порядок, при котором «рабочие на принадлежащих государству фабриках сами собирают (?— М. В.) топливо, сырье и продукты или стараются распреде-

Стр. 333

лять правильно продукты промышленности среди крестьянства, довозят их средствами транспорта».

Это маловразумительное не только стилистически утверждение сопровождается аналогичным другим, по которому капитализм в Советской России, хотя он покоится и на концессиях иностранцам, и на объединении не крупного, а мелкого производства, тем не менее есть капитализм государственный.

«Конечно, свобода торговли означает рост капитализма, из этого никак вывернуться нельзя. И кто вздумает вывертываться и отмахиваться, тот только тешит себя словами. Если есть мелкое хозяйство, если есть свобода обмена — появляется капитализм». (Там же.)

Но «страшен ли нам государственный капитализм?» «Страшна» ли свободная торговля? «Страшны» ли концессии иностранному капиталу? Нет, нет и нет, — отвечает сам себе Ленин, потому что «мы имеем в руках фабрики, заводы, транспорт и заграничную торговлю», потому что «государственная власть остается в руках рабочего класса».

Новые взгляды пастыря послушно, почти без всякого сопротивления были усвоены паствой. И не только вся коммунистическая партия стала сразу же думать по-новому — в том же направлении стали действовать и верховные органы советской республики. ВЦИК (Всеросс. центр. исполнит. комитет) за подписью своего президиума и членов Совнаркома издал торжественное обращение к крестьянству в духе былых высочайших манифестов. «Реформы» мотивируются в этом обращении следующими соображениями:

«Теперь, ... когда Россия с могущественными государствами мира разговаривает как равный с равным, когда могущественная Англия подписала с нами торговое соглашение, ... когда посредством иностранной торговли мы можем получить для крестьянского сословия (? — М. В.) продукты в обмен на часть излишков его хозяйства, — теперь наступил момент облегчить бремя крестьянского сословия (? — М.В.), несмотря на то, что мы могли бы столкнуться с опасностью потерь драгоценных завоеваний рабоче-крестьянской революции».

Этот мотив тот час же подхватывают все казенные публицисты, и всевозможные «Известия», «Правды» и прочие «Газеты» доказывают, что именно «теперь, когда враг отбит, когда мирные и торговые договоры обеспечивают нас от неожиданных нападений», именно теперь — почему именно теперь? — «политика коммунистической власти» должна была, «перемениться» (см., напр., «Деревенскую Правду» от 6.IV).

Более сообразительные находят оправдание новой поли-

Стр. 334

тики в том, чтобы в меру сил очернить свою прежнюю. «Разверстка не наше изобретение, она была введена еще при царизме», — доказывал Зиновьев совещанию крестьянских представителей уездных, волостных и сельских советов Петроградской губернии, защищая «продналог».

С крестьянского сословия одно бремя снимается за другим. 423 милл. пудов хлеба по разверстке понижаются до 240 миллионов пудов по налогу. Круговая порука отменяется. Излишки предоставляются продавать не только «государственным учреждениям», но и «кооперативным объединениям», а в известных случаях — в условиях «местного хозяйственного оборота» — даже отдельным гражданам. Возвращается восстановление независимости кооперативов. Издается декрет об обеспечении «за хозяевами» «постоянного пользования определенным участком земли». Декрет воспрещает полные переделы раньше истечения девятилетнего срока с момента последнего передела и без разрешения уездного земского отдела», а также и частные переделы. Вместе с тем ставится на вид «некоторым земельным органам» (?), что «в целях использования земли для устройства советских и коллективных хозяйств они медлят с изданием постановлений, оформляющих пользование крестьянским населением землями, которые поступили им при распределении помещичьих земель».

Назначение всех этих актов не оставляет сомнений. К «скидке» продовольственного крестьянского тягла присоединяется попытка умиротворить крестьянство, закрепив в частное владение фактическое пользование помещичьей землей. Это не только отказ от «коммунии» в сельском хозяйстве, внешним выражением чего служит замена (с 1 апреля) «Деревенской Коммуны» «Деревенской Правдой», удержавшей на виньетке колосья и серп, но освободившейся от традиционного молота. Это возвращение назад к капитализму в форме мелкого частного землевладения.

Благодетельствуют не только крестьян. Благодетельствуют и рабочих. Декреты 9 апреля предусматривают оплату рабочего труда предметами, изготовляемыми или на фабрике или заводе (так назыв. «натурпремирование»); потребительским обществам предоставляется право свободной закупки и обмена чрез посредство Центросоюза; рабочим разрешается выделка на заводе, в сверхурочное время, «предметов широкого потребления»; устанавливается право свободного передвижения и т.п. Словом, отказ от прежней экономической политики по

Стр. 335

всей линии. Отказ, конечно, не без лицемерия и двусмысленности. Капитулируют перед капитализмом, но, по преимуществу, — перед иностранным. Признают правомерность существования мелкой буржуазии, но только крестьянской. Допускают торговые отношения, но в форме обмена. Из двух лозунгов, выставленных «анархо-мещанской стихией», о которых напомнил Ленин на коммунистическом съезде, большевистская власть капитулировала перед первым, э к о н о м и ч е с к и м — перед «свободой торговли» для того, чтобы предотвратить, хотя бы такой ценой, невозможную для нее капитуляцию перед вторым, п о л и т и ч е с к и м лозунгом — «Учредилкой». Тем самым в значительной мере заранее обрекались на неуспех все реформы хозяйственных отношений даже в том нереальном для большевистской власти случае, если бы она пыталась добросовестно следовать новому курсу.

Та недолгая практика, которая успела обнаружиться со времени объявления нового курса, успела уже подтвердить правильность априорных предположений. Даже большевистское официозы уже не решаются скрывать ставшую очевидной неудачу своих реформ.

Не приходится подчеркивать своеобразие применения новых декретов в зависимости от усмотрения применяющих декреты властей. Губернии производящие сопротивляются натиску двинувшегося на них населения губерний потребляющих, угрожающему собственному их существованию. Украина не проводит вовсе новых декретов или так их видоизменяет, что основная их суть утрачивается. Донская область и Северный Кавказ «признали необходимым сохранить действие заградительных отрядов на прежних основаниях» («Красная Газета» от 17.IV). Краевой экономический совет в Ростове н/Д. для увеличения числа строительных рабочих постановил вербовать нужные кадры из числа прибывающих с севера одиночек-мешочников. Народный комиссариат продовольствия уже поспешил разъяснить, что декрет о свободном обмене не распространяется на Сибирь, Кавказ, Туркестан и Украину.

Некоторое представление о формах, которые принимает этот докапиталистический способ продовольствования собственными средствами, дают описания советских официозов.

«На железных дорогах образовалось огромное скопление мешочников. Принимаются самые решительные меры для недопущения этих скоплений, угрожающих срывом перевозки наиболее важных грузов. Высший совет по перевозкам разрешил произвести перевозку

Стр. 336

скопившихся на украинских ж.-д. путях мешочников с предоставлением им для этой цели одного поезда в сутки с указанием маршрута по усмотрению округа путей сообщения. Ныне добиваются последние остатки того исправного паровозного парка, каким обладала республика». («Экономическая Жизнь», № 85).

Предел беспомощности советской политики сказывается в том, что, не успела она издать новые декреты, как уже понадобились новейшие — для борьбы с бедствием, созданным только что изданными декретами. Понадобился декрет, устанавливающий «нормы» железнодорожного багажа для совершеннолетних (10 пудов) и несовершеннолетних (5 п.), ручного багажа (не более 2 п.) и продовольственного (не более 1 п.). Вслед затем понадобился особый карательный декрет, изданный неизвестно по какому праву на основании «заключения» Совета труда и обороны «о необходимости привлечения к ответственности лиц, которые нарушают правила езды на железных дорогах». «Лица, едущие на паровозах или платформах вагонов, а также железнодорожники, которые это допускают, будут наказываться пятью годами заключения в концентрационном лагере».

Самоочевидно, что и этим декретам предопределена судьба предыдущих. С ними никто и прежде всего, конечно, сама власть не станет считаться, ибо в противном случае железнодорожное движение остановилось бы автоматически за перемещением всего железнодорожного персонала в концентрационные лагери на 5 лет... Так фатально срывается всякая мера, которую пытается осуществить большевистская власть. К чему бы ни прикоснулась ее мертвящая рука, лучшее намерение, целесообразнейшее начинание — все обречено на тлен и рассыпается в прах в бездушной атмосфере произвола и насилия. Утрачивается значение того, что осуществляется, содержание реформ. Сохраняется значение за тем, кто и как производит реформу. В этом определенную роль играет, конечно, психология подвластных. Но не в меньшей мере — и сопротивление окружающей среды, объективно препятствующей прежним людям прежними методами осуществлять то, уничтожение чего утверждалось ранее как историческое назначение и этих людей, и присущих им методов.

Большевистские реформы не создали, они и не могли создать необходимого для успеха всякой реформы воодушевления и веры в ее целесообразность. Они ухудшили прежнее положение. И не только в отношении к транспорту, но и к росту спекуляции, и общему подъему цен.

Стр. 337

«Некоторое, правда, очень слабое падение цен после снятия по Московской губернии продовольственных отрядов, теперь, после издания декрета о свободном обмене, — пишет «Продовольственная Газета», № 61, — вместо дальнейшего падения, как можно было ожидать, сменяется заметным вздорожанием. Объясняется это тем, что мелкобуржуазный обыватель, больше всего ожидавший свободы торговли, кинулся на рынок с остатками своих домашних ненужностей, надеясь обменять их на хлеб, и запрудил рынки и площади».

«Сам» Стеклов вынужден констатировать:

«В конечном итоге получается не понижение цен, а лишь наполнение карманов некоторых особенно ловких спекулянтов. Со всех сторон раздаются нарекания по поводу результатов свободной торговли. Жалуются не только рабочие, но также беднейшие крестьяне». («Известия» ВЦИК от 6.V 1921).

То же явление отмечается и в других местностях.

«Большинство продуктов питания повысилось в цене на много раз, — замечает Петроградская «Красная Газета». — Особой радости от вольной продажи на лицах рабочих и работниц увидеть нельзя. Скорее можно подметить обратное — разочарование».

Множественность и спутанность декретного творчества вызвали не только обычные разномыслия и трения между отдельными ведомствами, но и в пределах каждого из них свое истолкование и свою практику применения. Неудивительно, что и двух месяцев не насчитывает еще эпоха реформ, как плачевные ее итоги внесли еще большую смуту умов в население и в правящую среду. Одни настаивают на признании ошибочности последних декретов, на скорейшей их отмене и возвращении к прежней политике «немедленного социализма». Другие требуют последовательности в проведении нового курса и возбуждают вопрос о распространении свободы торговли с продовольствия на топливо и прочие предметы первой необходимости, на денационализацию не только торговли, но и промышленности и банков.

Большевистская власть топчется на месте, мнется и колеблется, стремится удержаться на «средней» линии, запутывая положение еще безнадежнее отдельными решениями от случая к случаю. То снабжение топливом сдается с подряда частной инициативе; то продовольствование красных столиц — Москвы и Петрограда — возлагается на известного мукомола Башкирова и в свое время «высочайшего поставщика» пекаря Филиппова; то возвращаются прежним домовладельцам дома до 75 тыс. р. довоенной стоимости; то либеральный московский совет легализует открытие колониальных мясных

Стр. 338

и зеленных лавок — продолжающих, конечно, пустовать — и торговлю с лотков и тележек.

Вряд ли кто искренне верит, что на этой межеумочной позиции можно будет задержаться хотя бы в течение ближайших месяцев. Сделанные уступки не способны дать удовлетворение не потому, что слишком требовательно и притязательно стало население, а потому, что они объективно не в состоянии нисколько улучшить положение. Ну, в чем, например, изменится положение домовладельца оттого, что ему вернут в совершенно негодном виде принадлежавший ему когда-то дом? Очистка и ремонт, не говоря уже о включении в разрушенную водопроводную и канализационную сеть, не по силам самому предприимчивому и добросовестному домовладельцу. Восстановление разрушенных жилищ невозможно без общего восстановления промышленности, требующего кредита, в свою очередь требующего хотя бы некоторой устойчивости правопорядка, а не капризных исканий власти, гарантирующей всем аппаратом ЧК авторитетную непререкаемость своих экономических изысканий.

Чтобы изменить положение, мало сделать более решительными и последовательными уже сделанные уступки; мало вообще одних экономических уступок. Необходимы уступки и капитуляция политическая. Могут ли на это пойти большевики, не идя сознательно на риск полного своего уничтожения, не приняв решения покончить самоубийством? Здесь смыкаются все начала и концы. Здесь корень вещей. Стоит только вынуть террористический мундштук, стоит ослабить узду — и все большевистские учреждения расползутся по швам, власть исчезнет как дым. Только иностранцам можно внушать мысль о том, что Россия — это Советская Россия, и, кроме большевистских, никаких организованных сил в России нет и, помимо откровенно монархических, быть не может. Большевики обманывают других, но не себя. И они пойдут на все, на какую угодно капитуляцию в экономической области, но не на смягчение политического режима...

Конечно, такие как Зиновьев никогда не перестанут заверять, что «мы боремся не за власть, а за революцию» (см. отчет в «Правде» об «общегородском совещании представителей фабрик и заводов в Петрограде»). Но ведь на то председатель Северной коммуны и бурбон, чтобы утверждать: «революция — это я!». На то он и известен лицемерием, чтобы затушевывать то, что более простоватый его коллега — председатель московского «совдепа» Каменев —проговаривает почти совершенно отчетливо: « м ы д е л а е м э к о н о м и ч е с к у ю у с т у п к у д л я т о г о , ч т о б ы у д е р ж а т ь

Стр. 339

с о в е т с к у ю в л а с т ь » («Правда» от 18.III.1921). Вместо «советскую», конечно, точнее было бы сказать — свою, большевистскую власть, но практика давно уже отождествила оба эти слова.

***

Когда большевики пришли к власти, они видели смысл и оправдание своих методов действия в исторической необходимости привести в соответствие политическую форму с будто бы назревшей для немедленного социализма послевоенной социально-экономической обстановкой. Возражения социалистов, негодовавших против попытки «маленькой, но хорошо организованной вооруженной и централизованной силой» установить рабоче-крестьянскую власть и декретным порядком осуществить социалистический переворот, эти возражения шли по линии доказательств отсутствия необходимых для того субъективных и объективных предпосылок даже на Западе, не то что в России. После 3 ½ лет неудачного экспериментирования большевики, наконец, признали устами Ленина на Х съезде коммунистов, что немедленное осуществление социализма в России является утопией.

Если бы политикой большевиков руководили исключительно идеологические мотивы, такое признание должно было заставить их отойти на свои предоктябрьские позиции и занять исходное положение оппозиции «единственной до конца революционной партии», защищающей и в не дозревшем до социализма буржуазно-демократическом строе интересы «единственного до конца социалистического класса» — пролетариата. Было бы непростительной наивностью думать, что большевики в действительности могут пойти этим путем. Но это ни в какой мере не опровергает факта безысходного противоречия с самими собой, с основным заветом своего учения, в которое впали большевики, капитулировав перед враждебной им экономикой «мелкобуржуазной стихии» и силясь во что бы то ни стало сохранить свою политическую власть. Весь марксизм здесь ставится на голову. Политика оказывается «первее» экономики, «надстройка» — независимой от «базиса». Это явное возвращение от марксова «Анти-Дюринга» к антимарксистскому Дюрингу. Это едва ли не худшего вида ревизионизм, для которого политическое «движение — все», а «цель» — социально-экономическое освобождение — «ничто», приносимое в жертву сохранению руководства движением! Если бы Ленин с товарищами, «признав свою некуль-

Стр. 340

турность», пошли бы «на выучку» к той стихии, перед которой они экономически уже капитулировали и насколько могли бы честно стали служить ей политически — их пребывание в Кремле было бы досадной, весьма неприятной, но, в конце концов, лишь частной подробностью. Отдельные большевики, может быть, и мечтают о таком выходе. Возможно, что не только справа, но и слева, и даже в большевистском лагере тешат себя мыслью о том, что «Ленин согласен передать власть коалиционному правительству, но Троцкий категорически противится этому» («Общее Дело» от 7.V) или что «Ленин предложил находящемуся в Ревеле В. М. Чернову пост народного комиссара сельского хозяйства» («Руль» № 121 со слов корреспондента «Times»). Но как партии большевикам такой выход не дан. Не тем, кто форсировал русскую революцию, уничтожить противоречие между историческими ее задачами и насильственно навязанными ей утопическими целями.

Не надо быть непременно марксистом, чтобы до очевидности ясно сознавать неминуемость заполнения того hiatus’а, который образовался сейчас в Советской России между ее экономикой и политикой. Но кто решился бы аподиктически утверждать неминуемость н е м е д л е н н о г о заполнения образовавшегося пробела? Примат экономики можно считать бесспорным, если рассматривать исторический процесс не то что с точки зрения вечного а с сравнительно более длительной точки зрения. Если же брать более краткие «отрезки времени», с точки зрения «текущего момента» — довлеет дневи политика его. Затянувшееся пребывание у власти большевиков — лучшая иллюстрация к этому положению. Но минет ряд дней, отложится неподвижным прошлым ряд «текущих моментов», и историческая необходимость, не терпящая ни чрезмерно больших скачков, ни чересчур длительных пробелов, восстановит, конечно, нарушенное равновесие между экономикой и политикой и в России.

Как произойдет это? Кто придет на смену большевикам? Кому принадлежит ближайшее будущее?

Все снова и все настойчивее задает себе этот вопрос российская общественность. Сызнова возвращаются к нему мыслью российские граждане и на родине, и на чужбине, и наедине с собой, в ночной тиши, и в публичном страстном споре. Ибо вопрос этот воистину гамлетовский... От того, как его решит жизнь, зависит «быть или не быть» не отдельному лишь индивиду, а целым коллективам — группам, партиям, классам, национальностям; в известном смысле — самой России.

Стр. 341

II.

В одной из предыдущих книжек «Современных Записок» при описании Дальневосточной эпопеи ее общий, а не только местный интерес усматривался в том, что ею даются конкретные очертания тех пределов гибкости, до которых способна дойти большевистская власть при известных неблагоприятных для нее условиях. Вместе с тем указывалось, что не исключена возможность того, что большевизм может испробовать и во всероссийском масштабе повторить дальневосточный опыт и пойти тем же путем мнимых уступок, которым он уже победоносно прошел всю Сибирь и вышел к океану. Эта возможность осуществилась скорее, чем можно было предполагать до кронштадтских событий, когда составлялось внутреннее обозрение для III книжки «Современных Записок». Отклонение выразилось лишь в содержании уступок, которое «во всероссийском масштабе» оказалось иным, чем на Дальнем Востоке. Там большевизм надел личину демократизма. Теперь он поступается своей «экономикой», чтобы спасти «политику». Может быть, очередным шагом будет сложение воедино обеих мнимых величин: видимости политической эволюции с видимостью экономической.

Некоторые склонны надеяться, что от такого сложения двух отрицательных величин может получиться в итоге величина положительная.

Сами большевики не торопятся идти на такое сложение. Но их ближайшие соседи — «оппозиция его величества большевизма» — не перестают всячески их к тому подстрекать.

«Система большевистской террористической диктатуры изжила себя, — писал недавно один из нынешних лидеров меньшевизма Р. Абрамович. Она вступила в противоречие с интересами хозяйственного оздоровления и развития России. Если бы коммунистическое правительство России это признало, то, может быть, было бы не поздно путем радикального изменения политики и сговора с другими социалистическими партиями спасти русскую революцию от угрожающей ей гибели» («Freiheit», № 111).

Мы не знаем, какие социалистические партии имеет в виду Р. Абрамович, рассчитывая на их сговор (Verstaendigung) с большевиками. Кроме российской социал-демократии, мы таких партий не видим. Ведь не левые же эсеры, почти без остатка перешедшие к большевикам?! Не эн-эсы же или группа «Единство»?! И не партия с.-р. пойдет на шаг,

Стр. 342

не только отрицающий все ее прошлое, но и убийственный для ее будущего как партии!.. Тем не менее, мечта об «однородном» социалистическом фронте — от большевиков до эн-эсов, — взлелеянная теми же меньшевиками еще 3 ½ года тому назад, еще до большевистского переворота, не есть индивидуальная выдумка Абрамовича. Она волнует политическую совесть, по-видимому, всей Заграничной Делегации российской социал-демократической партии. Она, во всяком случае, находится в полной гармонии с общей идеологией редактируемого Делегацией «Социалистического Вестника» с его взглядами, в частности, на судьбы русской революции.

Орган Заграничной Делегации — по существу единственный официальный орган партии с.-д. — полагает, что «рядом с утопической задачей полной коммунизации страны» большевистская диктатура «творила дело, нужное громадным народным массам, далеким от ее коммунизма». Это положительное «дело» сводится фактически к д в у м делам. Большевистская диктатура «радикальным разрушением старого строя и войной против капиталистического мира, стремившегося его навязать России», во-первых, «охраняла приобретенную крестьянином землю и свободу от помещика» и, во-вторых, «выкидывала из всех сфер управления государственного и общественного не только царскую бюрократию, но и дипломированную, вышедшую из буржуазных кругов интеллигенцию, и тем открывала «дорогу наверх» тем бесчисленным выходцам из мещанства, из рабочих и крестьянских кругов, из армии и т.д., которые привилегиями имущественного и образовательного ценза прикреплялись к общественным низам».

Этим, по мнению «Социалист. Вестника» (№ 2), только и объяснимо, почему большевистская диктатура держится три года, «не разбив себе лба» о свою утопическую задачу.

Не будем подробно доказывать неосновательность и, во всяком случае, недостаточность такого объяснения. Укажем лишь на то, мимо чего проходит эта точка зрения. Она не дает никакого объяснения, почему для того якобы положительного дела, которое осуществила большевистская диктатура, необходима была именно она, никто другой не мог этого осуществить. Она скидывает вовсе со счетов те «исторически» никак не оправдываемые деяния большевистской диктатуры, которые по своему весу и числу превосходят во много раз то «нужное громадным народным массам дело», которое она якобы «сотворила». Главное же — эта точка зрения признает доказанным как раз то, что требуется дока-

Стр. 343

зать, — что исторически нужное дело сделано, и сделано именно большевистской диктатурой.

Разве большевистской диктатуре действительно удалось «охранить», или закрепить за крестьянством ту землю, которая в фактическое пользовладение перешла к крестьянству еще до октябрьского переворота большевиков? Не случилось ли обратное? Не усугубила ли большевистская диктатура своим хаотическим произволом, разложением и анархией общую трудность правового закрепления земельного передела? Также сомнительна ценность для «громадных народных масс, далеких от коммунизма» того «советского чиновничества», которое двинулось по открытой большевиками «дороге вверх» и, по авторитетному свидетельству самих новаторов, состоит наполовину из «цапунов, хищников, протекционистов и взяточников», а наполовину — из «заторщиков», «примазавшихся к советской власти», и «спецов», рекрутируемых как раз из «дипломированной, вышедшей из буржуазных кругов, интеллигенции», и больше того — из рядов доподлинной «царской бюрократии»!

К условному, правда, но все же оправданию большевистской диктатуры привел меньшевистских публицистов методологический порок их идеологии, феноменологический их подход к историческим явлениям. Желая исторически «осмыслить» большевистскую диктатуру, «Социалистический Вестник» привнес в нее политический смысл от себя. При «рационализации» явлений субъективный элемент, конечно, никогда не устраним. Но субъективный элемент вытесняет все другие, когда начинают искать смысла во всех «отрезках времени», в каждой «исторической секунде». Если история разумна, то, конечно, лишь в целом, в общих своих тенденциях от «бестиальности» к «гуманности» или от простого к сложному, а не в каждой отдельной своей конкретности — иногда нелепице, случайности, пустоте, не подлежащей никакому дальнейшему осмысливанию или разложению на рациональные элементы. Некоторые же иногда весьма длительные «отрезки времени» являются бесспорным возвращением истории вспять, регрессом, падением нравов, сумерками культуры, политической реакцией и т. д.

Интересно отметить, что сами большевики, казалось бы; достаточно ревнивые — и как марксисты, и как демагоги — к осмысливанию и оправданию своей диктатуры, не всегда находят особый разум истории в том, что она привела их к власти. Они зачастую склонны видеть в этом одну из нелепых случайностей, которыми так богата великая фантазерка-история и которая явилась механическим

Стр. 344

разрешением кризиса, не разрешившегося никаким иным органическим путем. Большевики расценивают свою диктатуру как счастливый случай — счастливый, конечно, для них, а не для революции или «громадных народных масс» — как своего рода историческое чудо.

«Самое удивительное, — говорил Ленин после неожиданной удачи октября, — это то, что так-таки и не нашлось никого, кто немедленно выкатил бы нас на тачке». То же настроение не покидает его и на закате исторического триумфа. На последнем съезде коммунистов он напомнил: «Советской власти помогало чудо... Чудо — октябрьский переворот. Чудо — польская война. Чудо — трехлетняя выносливость русского мужика и рабочего».

Такая же оценка и у другого практика и идеолога исторической необходимости большевистской диктатуры — Троцкого. «То, что Советская Россия в состоянии бороться на всех фронтах и даже просто жить, этот факт есть величайшее историческое чудо», — констатировал на заключительном заседании III Интернационала в августе прошлого года «красный генерал мировой революции».

Пусть преувеличены слова о «чудесах» советской республики («les miracles de la république») — и польская война не «чудо», и Советская Россия вовсе не живет, а хронически умирает и замирает; пусть уже видны пределы «выносливости русского мужика и рабочего» — не важны эти фактические неточности. Существенно иное — основное восприятие. И тут надо сказать, что а л о г и з м большевистских идеологов обнаруживает гораздо большее историческое чутье и чувство действительности, нежели п а н л о г и з м идеологов меньшевизма.

Несмотря, однако, на такое расхождение в области «философии истории» — в оценке современной международной обстановки и в прогнозе ближайшего будущего принципиального различия между общими ветвями российского марксизма нет.

Правда, марксисты-большевики продолжают третировать марксистов меньшевиков не иначе как «социал-предателей», «прихвостней буржуазии» и «наемников Антанты». Это обычная для большевиков демагогия. Но не только она одна. Здесь и верность старым заветам «Искры», строившей свои отношения к немарксистским группировкам русских социалистов на начале «товарищ министра министру товарищ, но министр товарищу министра не товарищ!». В 1902—1904 гг. на положение «товарищей министра» низводились социалисты-революционеры. Теперь в этом положе-

Стр. 345

нии очутились меньшевики. Большевики считают, что как «министры» они «товарищам министров» не товарищи. Меньшевики же доказывают обратное и устанавливают общность своей классовой генеалогии с «министрами». «Социалист. Вестник» подчеркивает «социальное родство тех слоев населения, на которые опираются большевики и меньшевики». И, в полном согласии с этим, Заграничная Делегация с.-д., даже «клеймя негодованием нападение советской армии на грузинскую республику», все же удерживает наименование с о ц и а л и с т о в за теми, кто стоит во главе советской России и ее армии («Соц. В.», № 4. Стр. 8 и 3).

Совпадение взглядов обнаруживается и в плоскости текущей политики.

Меньшевики ставят своей насущной задачей «прежде всего, отвоевать формальное признание советского правительства». («Соц. В.», № 2, стр. 11). Они «открыто и честно заявляют, что международное признание Советской России, первым актом которого является лондонский договор, представляет собою огромное благо с точки зрения правильно понятых интересов русских народных масс» («Соц. В.», № 5, стр. 1). Они предлагают «революционной демократии России» не только «признать заключенные ныне договоры» (с Англией и Польшей), но и «приветствовать их как положительные завоевания русской революции (там же).

Все это пишется на столбцах «Социалистического Вестника», вынужденного издаваться в эмиграции, в Берлине. Но то же, правда, в более вульгарном и победоносном стиле, можно найти и в коммунистических «Газетах» и «Известиях» красной Москвы и Петрограда...

Когда представитель и оратор меньшевизма на VIII Съезде Советов Ф. Дан заявляет: «наша революция совершается в атмосфере мирового социалистического перелома» («Соц. В.», № 2, стр. 8), объяснение можно искать в оторванности оратора от «мира», в потере международной перспективы, которая не могла не явиться в результате изоляции Советской России от Европы и методической обработки общественного мнения монополистами тамошней информации и прессы. Большевикам удалось привить свои заведомо ложные взгляды противникам». Но как объяснить то, что и после свободного соприкосновения с миром, после конгресса в Галле и прочих событий последних месяцев, официальное представительство российской соц. демократии в Европе повторяет тот же фальшивый напев о том, что «трагические фазы» российской революции развертываются «на фоне сумерек международного капитализма и быстрого нарастания социально-экономи-

Стр. 346

ческих и психологических условий для победы социализма в передовых странах»? И что именно это обстоятельство открывает объективную возможность» к тому, что в «России, преодолевшей большевистскую диктатуру», «сохранится власть трудящихся»?! («Соц. В.», № 2.)

Так именно думали большевики, когда они производили свой переворот. Троцкий писал, что «война минировала почву всего капиталистического строя» («Октябрьская революция», стр. 125). А Ленин, еще в начале 1919 г., сколачивая свой III Интернационал, говорил, что «война создала революционную ситуацию, благоприятную и необходимую для диктатуры пролетариата». Но теперь ... теперь даже большевики перестают так думать и говорить. Неужели исторический разум пережитого за три года в том только и состоит, чтобы место «благоприятной ситуации» большевиков заняло «быстрое нарастание» меньшевиков?!.

«Возобновление действия советской конституции» и «подлинная власть трудящихся» давно уже фигурирует в качестве действительных лозунгов меньшевиков в их борьбе против нарушителей советской конституции и начал «трудовластия». Можно считать, что в прошлом меньшевики слишком поспешно приняли «советский строй» за «факт действительности», способствуя своим преждевременным приятием утверждению этого «факта» в действительности. Слишком торопливо — уже в декабре 1918 г. на «Всероссийском совещании РСДРП» — сдали они т а к т и ч е с к и Учредительное собрание, возложив по своему обыкновению ответственность за свою сдачу на вне их стоящие факторы: на «связанную с разгромом Учредительного собрания политику большевистской диктатуры, неизбежно (?— М. В.) оттолкнувшей значительную часть крестьянства, как и широкие слои городской демократии, в сторону контрреволюции» и на «часть демократии, связавшей судьбу Учредит. Собрания с союзным империализмом и отечественной реакцией» и потому «содействовавшей подрыву доверия к Учредительному Собранию со стороны широких народных масс». Можно думать, что с такой же торопливостью и не совсем последовательно пришли меньшевики от отрицания гражданской войны к активному участию в ней на стороне тех, кто ее поднял, и от физической защиты большевистских позиций в России к идейной солидарности с некоторыми из этих позиций в эмиграции. Словом, с вариациями тактического свойства можно не соглашаться, их можно осуждать за несвоевременность, за нецелесообразность излишне чуткой ориентации на преходящие факты, — но все эти из-

Стр. 347

менения понятны; многие из них для меньшевиков-марксистов и естественны.

Но как понять, чем объяснить ту умильную картину «быстрого нарастания социально-экономических и психологических условий для победы социализма», которую теперь рисуют на столбцах официального органа российской социал-демократии ее авторитетнейшие Панглосы?.. Экспортированное из Берлина за границу, в Россию, где даже искушенные люди успели отвыкнуть от света, потеряли чувство исторической реальности и способность аккомодации, меньшевистское творчество только освятит своим авторитетом, авторитетом оппозиционной большевикам партии, то заблуждение, в котором намеренно оставляет российских граждан большевистская власть.

Возможность победы социалистического движения на Западе, которая оправдает и переродит доморощенный русский коммунизм, продолжает еще искушать сознание многих в России. Поддерживать этот соблазн — значит, поддерживать вреднейшую и гибельнейшую из иллюзий, созданных угнетателями и парализующих волю угнетаемых.

III.

Панлогизм российских социал-демократов заставил их внести от себя разум во все провалы российской революции. Целостному приятию революции с ее пооктябрьским финалом включительно противопоставляется столь же целостное отрицание революции, как явления, лишенного всякого исторического смысла.

Такой нигилизм вышел за пределы искони реакционных кругов. Он захватил частично и тех, кто в прошлом сами были деятелями и даже заслуженными деятелями революции на различных ее этапах. Только в последнее время стали бесцеремонно и презрительно третировать революцию деятели типа Бубликова, в свое время на подъеме февральской революции с восторгом возвещавшего отречение династии, на ее закате обменивавшегося символическим рукопожатием с одним из вождей революции, а ныне отрицающего самый факт февральской революции, славословящего «хищнический капитализм» и устанавливающего как «основную веху» жизни «возврат к старому, органически «несправедливому» строю жизни». («Общ. Дело» от 15.V 1921).

Не все имеют мужество так же решительно «не признавать в «завоеваниях революции» ничего, кроме ужасов

Стр. 348

и несчастий для России», как бывший деятель первого периода русской революции, трудовик Первой Думы проф. Локоть, еще задолго до 1917. г. перекочевавший в нововременский стан. Большинство, хотя и с оговорками, все же старается удержать различение между «первым, блестящим и победным фазисом революции» и путем поведшим Россию к падению и позору». Они только произвольно сокращают первый «фазис» сроком, когда близкое им политическое течение играло главенствующую роль в революции. Так именно поступает, например, В. Д. Набоков в своей статье о «Временном правительстве», напечатанной в «Архиве Русской Революции», где конец «торжества революции» датирует 20—22 апреля 1917 г., «когда вновь поднят был Ахеронт» и «открылось» «уродливо-свирепое лицо анархии».

После 22 апреля — анархия. До этого — «блестящий и победный фазис». Правда, и то не совсем. «Внимательный и объективный взгляд мог бы в первые же дни «бескровной революции» найти симптомы грядущего разложения, которые теперь, post factum, кажутся такими несомненными, такими очевидными!». «Я не отдавал себе тогда отчета в том, что основа происшедшего был военный бунт» (стр. 9 и 14 «Архива», т. 1). Так записал в своих воспоминаниях В. Набоков уже в апреле 1918 года. Теперь, по истечении новых трех лет, он еще ближе подошел к пониманию мартовской революции по проф. Локотю... В. Набоков рекомендует говорить не о «заветах» мартовской революции, а о «заветах» Первой Думы. Но предпочтительнее было бы вообще не говорить о «заветах» революции, а о ее уроках. Так пишет политический редактор «Руля» (№ 143 от 10.V). Ближайшие его сотрудники выражаются еще резче.

Передовик № 98 характеризует предоктябрьский период революции как «одни лишь безобразные и позорные картины распада во всех областях государственного и общественного быта», как «восемь месяцев топтания на месте, повального дезертирства, стихийного осуществления большевистского лозунга «грабь награбленное». А Григорий Ландау идет еще дальше вправо, оставляя за собою в своем попятном движении не только Набокова с «заветами» Первой Думы, но и Родзянко, и даже Шульгина с «заветами» Четвертой.

Григ. Ландау задним числом «ужасается», как это «умеренные элементы — Милюков и даже Родзянко с Шульгиным, — понимавшие значение усиления для власти благоприятного исхода войны, пошли на революционный переворот». Он, как и Бубликов, берет под сомнение самый факт революции. «Революция, если так называть наступившее па-

Стр. 349

дение государства, было действительно делом национальным — именно национальным самоубийством». На самом же деле никакой революции не было, а «случился столичный бунт» («Руль» от 8. V).

Эти рассуждения весьма характерны для тех, кто был на стороне революции до того, как она произошла, и которые отошли и восстали против нее после того. Они не замечают, однако, насколько глубоко и теперь проникает их сознание былая традиция русской интеллигенции — положительное отношение к революции. Они не замечают, что их вывод покоится на предположении, что благая революция не могла привести к тому, к чему пришла Россия после 1917 года. Поэтому то, что случилось, есть не революция, а «бунт», «смута», «самовольно-погромная демобилизация». Революция, вопреки намерению отпавших от нее, продолжает владеть умами и преподноситься сознанию в ореоле славы и добра...

Наиболее страстное и принципиальное обоснование антиреволюционной сущности мартовской революции принадлежит П. Б. Струве. Когда-то, в фазис «торжества революции», даже чуть ли не после 20—22 апреля, П. Струве писал в «Русской Свободе», № 1. «Быстрота событий ошеломляет ум... Мы все испытали громадный и спасительный нравственный толчок. ... Мы пережили историческое чудо... Оно прожгло, очистило и просветило нас самих». Теперь он, пишет иное. «Французская революция не только провозглашала идеи, но, несмотря на реакцию, к которой она привела, в этой реакции осуществила свои идеи. Не то в русской революции. Все, что от нее остается, противоречит идеям, ею провозглашенным», и потому ее «следует сближать» не с французской революцией, а «с русской смутой XVI—XVII вв.» От смуты же XVII в. Россию спас не народнической идеализм, не «народная громада», как думал Костомаров, не «народ-сирота», по выражению Забелина, — Россию спасло «национальное движение, исходившее от средних классов, среднего дворянства и посадских людей и вдохновляемое духовенством, единственной в ту пору интеллигенцией страны». («Русская Мысль». — София 1921. — Январь-февраль, стр. 36 и 26). Может ли быть иначе теперь?

Когда П. Струве впервые излагал свои «Размышления о русской революции» на публичной лекции в Ростове н/Д. в ноябре 1919 г., он вдохновлялся историческими фигурами Прокопия Ляпунова и кн. Дмитрия Пожарского и проводил аналогию между Нижегородским ополчением и Добровольческой армией, между королевичем Владиславом и... гетманом Скоропадским. (Там же). Когда же этим мыслям

Стр. 350

П. Струве удалось получить печатное отображение, вдохновлявшие его аналогию «исторические фигуры» уже отошли в историческое небытие. Для размышлений о русской революции теперь Струве ищет вдохновения в воспоминаниях о других исторических фигурах. Его взору предносится образ Козьмы Минина, потомки коего ныне переместились из Нижнего Новгорода в Париж... Такая смена источников вдохновения и объектов исторических аналогий П. Струве вполне гармонирует с общим духом его публицистической деятельности. Нам уже приходилось давно отмечать, что Струве перестал бы быть Струве, если бы перестал меняться со временем... Струве всегда был im Werden: и тогда, когда он писал манифест российской социал-демократической партии; и тогда, когда был идеологом русского марксизма и когда издавал либеральное «Освобождение»; когда стал материалистом и когда, перестав им быть, сделался идеалистом; когда вдохновлял «Вехи» и когда обнаруживал свое подлинное «национальное лицо», подсказывая Столыпину идею «Великой россии», а интеллигенцию приглашая, во имя «личной годности», сажать капусту. Прошлое Струве всегда было интереснее настоящего. И то, что пишет Струве сегодня, интересно, главным образом, тем, что это усердно будет развивать его школа завтра...

Так было раньше. Так происходит и сейчас.

Чтобы развенчать русскую революцию, Струве пользуется приемом, излюбленным якобинцами французской революции: он производит а м а л ь г а м у из деятелей революции всех оттенков, покрывая их всех общей ответственностью. Социалисты отвечают за коммунистов. «Либеральные элементы, скажем прямо, партия народной свободы, или кадетская» и даже шире — «образованный класс» и «русская интеллигенция» — все ответственны за то, что «революция была антипатриотична, противонациональна и противогосударственна» (стр. 23—34). За Ленина отвечает Керенский. За Керенского — Милюков. За Милюкова... может быть, сам Струве?! Ставя знак равенства между большевизмом и социализмом, Струве видит «всемирно-историческое значение» русской революции в том, что «она есть практическое опровержение социализма, в его подлинном смысле учения об организации производства на основе равенства людей есть опровержение эгалитарного социализма» (стр. 19).

Так говорит Струве, идущий «напролом, напролом, напролом» и рекомендующий себя — Торгово-промышленному съезду в Париже — «человеком, не только читавшим

Стр. 351

о социализме, но и пережившим его». Естественно, что его школа — в которой далеко не все «пережили» социализм, а некоторые и не очень много читали о нем: восприняв предложенное толкование социализма и революции, пошли «напролом» еще дальше учителя. Так, Гр. Ландау не останавливается на «монистическом понимании» революции: на отрицании правомерности различения дантоновского и робеспьеровского фазисов во французской революции и на защите «исторической цельности русской смуты» («Руль», № 119). Он идет дальше. Если необходимо выбирать, так большевизм, или крайний социализм, как его называет Григ. Ландау, пожалуй, даже предпочтительнее «умеренного», ибо «большевики, в общем, выгодно отличаются от умеренных социалистов своей решительностью и деловитостью». («Руль», №126, из серии статей «Крушение умеренного социализма»).

И не только с точки зрения «личной годности» как психологический тип большевики оказываются выше умеренных социалистов — они предпочтительнее и политически, с точки зрения сравнительных итогов политики тех и других. Такого мнения держатся не только движимые национальным эросом Устряловы и Ключниковы, от апологии адмиральской диктатуры пришедшие прямиком к восхвалению патриотического разума рабоче-крестьянской власти. Так думает и пишет в крикливо-антибольшевистском органе и близкий Струве по духу Леонид Галич.

«Поломав оглобли и оборвав упряжь старой власти (разумеется, при благосклонном содействии гг. Керенских), большевики в течение четырех лет усердно прилаживали к телу русского народа новые оглобли и новый недоуздок, во много раз более стеснительные, чем прежние. В этом смысле их можно даже похвалить, как все же своего рода собирателей и возродителей так глупо и нелепо рассыпанной Временным Правительством государственной власти. Большевики действительно повернули Россию от анархизма к реализму и умеренности. Здесь проявилась некоторая положительная черта русских большевиков — черта, которую, по моему мнению, совершенно неразумно замалчивать: их несомненный, хотя и разбойничий инстинкт властвования, составляющий необходимую основу и необходимую составную часть государственного инстинкта... Они сделаны из того материала, из которого при известных условиях создаются не только крупные кондотьеры, и не только Фуше и Талейраны, но порою и Бисмарки» («Общ Дело», № 256).

Из песни слова не выкинешь — приходится отметить, что по существу то же понимание «русского опыта» разделяет, по-видимому, и П. Я. Рысс, когда, подводя итоги своего

Стр. 352

«историко-психологического» восприятия революции, он пишет в своей книге:

«Если бы, резюмируя все сказанное, задаться вопросом, что же произошло в России в конце февраля — в начале марта, мы обязаны чистосердечно сказать, что революции не было, она явилась позже, когда стали перестраиваться политические и социальные отношения, когда на смену разрушенному начали производить попытки создания нового порядка вещей. В конце февраля была не революция, а произошел грандиозный, исключительный по числу своих участников солдатский бунт» (Петр Рысс. «Русский Опыт». — Париж, 1921. Стр. 55).

О том, какой период имеет в виду автор, говоря о более позднем превращении солдатского бунта в революцию, можно судить по следующему отрывку:

«...Большевики, по воле народной стихии дезорганизуя страну, по воле этой же стихии принуждены были приступить к организации государства, творить историческое дело русского народа.

…Коммунисты — по существу, вопреки себе — творили русское дело и, того не желая, восстанавливали разрушенное ими государство, делая его унитарным и централизованным» (Там же. Стр. 263 и 266).

Последовательное отрицание мартовской революции, признание внутреннего единства за всей «русской смутой» и «бунтом» оказывается таким же роковым, как и противоположные попытки исторически осмыслить и приять в е с ь ход русской революции целиком, с ее послеоктябрьским «срывом» и вырождением в анархию включительно.Те, которые ныне восстают против мартовских «заветов» революции потому, что в них, в сущности, уже были заложены «принципы» октября, — практически кончают тем, что проклятья марту завершают благословениями, пусть условными и с оговорками, но благословеньями октябрю. Если между большевизмом и правым абольшевизмом и существует пропасть, то только по вертикали она безмерна и, может быть, бездонна. По горизонтали же расстояние между обоими краями бездны, можно сказать, ничтожно. Достаточно иногда всего одного шага, чтобы очутиться на противоположной стороне...

Эта близость — несмотря на всю глубину расхождения — сказывается, в частности, и в параллелизме тех усилий, с которыми оба антагониста стремятся низвергнуть в разделяющую их бездну третьего противника, ту из слагающих русскую революцию сил, чье торжество исключило бы победу крайних флангов и предотвратило бы вечное круговращение от красной диктатуры к белому самовластью и обратно.

Стр. 353

IV.

Восприятие без оттенков и степеней, без теней и красок, без различения рисунка и линий, «в общем виде» — характерно для элементарного познания. Мышление может восходить до вершин диалектического панлогизма или опускаться до низин плоского и поверхностного метода аналогий — оно одинаково малоценно, ибо одинаково не покрывает всего явления: либо за чащей леса не различает различных просек и отдельных дерев, либо за деревьями не видит самого леса.

Для такого мышления типично рассуждение: кто не с нами, тот мало что против нас, он за наших врагов. Кто не с рабоче-крестьянской властью, тот за царя. А скрытые монархисты, естественно, опасные, и потому «хуже» монархистов явных. Кто с заветами мартовской революции, а не с военной диктатурой, тот работает на Ленина, тот «ленинец» или полуленинец — вторят большевикам стоящие неподалеку от них на другом краю бездны. А «полуленинец — хуже ленинца»!..

Это сакраментальное положение оказало роковое влияние на оценки и даже на самый ход русской революции. Оно совершенно соответствовало духу той диалектики, по которой «хуже» не всегда и при всех обстоятельствах «хуже», а иногда становится и «лучше»: «чем хуже» бывает, «тем лучше». Но тезис о том, что «полуленинцы хуже ленинцев», сделали своим и группы весьма далекие от марксизма, самый марксизм считающие «полуленинством». Борьба против «полуленинства» сделалась осью всей политики этих групп. Вокруг нее стала вращаться вся их активность, все оценки прошлого и прогнозы будущего. Амальгамируя «ленинцев» с «полуленинцами», достигают ближайшей цели — скомпрометировать «умеренных социалистов» и, общее, заветы мартовской революции. Но попутно реабилитируют «ленинцев». А после того, как самим Лениным признано осуществление коммунизма в России утопией, после тройного провала большевизма морального — так как он оказался бесчеловечней самодержавия; экономического — так как он взрастил анархию и нищету хуже капиталистического; и политического — так как он кончает капитуляцией того, чем начал и что составляло его славу и гордость — всякая реабилитация, а исходящая от противников большевизма — в особенности, удлиняет срок

Стр. 354

ликвидации большевизма, закладывает основы для воскрешения его в будущем.

И те, кто придерживается тезиса «полуленинцы хуже ленинцев», равно как и те, кто высчитывает степени своего «социально-экономического родства» с растлителями русской революции и социализма, — оказывают одинаково бесценную услугу не своей идеологии или классу, а своим противникам: большевикам, которых это реабилитирует и реакционерам, которые, отрицая плоды октября, спят и видят «дофинов русской смуты», по выражению Григ. Ландау, способных уничтожить корни зла, заложенного еще в марте...

Утратив последние остатки морально-политического авторитета, большевики могут еще держаться у власти, пока они продолжают внушать страх. Но такое внушение не может быть чрезмерно длительным. Привыкнув к своему состоянию, устрашаемые перестают на него реагировать. Бесчисленные подтверждения этому психофизиологическому закону дал «опыт» войны. Но страх может не только перестать вызывать привычный эффект. Он может вызвать эффект противоположный. Страх способен внушить величайшую смелость и дерзновение. Падение Робеспьера, по описанию историков, представляет именно такой случай необычайной смелости, обретенной ненавистниками тирана из страха перед ним.

В предвидении неизбежного проецируют будущее. Кому бы оно ни принадлежало — очевидно: это будет отрицанием прежде всего террористического метода управления. «Социалист. Вестник» верит в «наличность объективной возможности мирной эволюции путем перехода на сторону оппозиции масс» (№ 5). Стоя «на почве создавшегося в России порядка», меньшевики страстно рекомендуют «образовать п о л и т и ч е с к у ю к о а л и ц и ю всех значительных, организованных групп крестьянства, рабочего класса и интеллигенции на основе э к о н о м и ч е с к о г о к о м п р о м и с с а между социалистическим городом и мелко-капиталистической деревней» («Соц. В.» №№ 7 и 4). Такой выход представляется российским социал-демократам не только реально-возможным, но и наиболее благоприятным — и не для одних большевиков, а будто бы и для пролетариата.

Если такая возможность и не исключена в сознании, она была бы, на наш взгляд, на деле едва ли не н а и х у д ш и м выходом, ибо она означала бы подлинную катастрофу для демократического социализма и, тем самым, в значительной мере для судеб русской революции. Поддержав большевизм в тот момент, когда он начал па-

Стр. 355

дать, вместо того, чтобы его подтолкнуть, — демократический социализм обрек бы сам себя на длительное политическое небытие. В своем последующем падении, несмотря на поддержку демократического социализма, большевизм увлек бы неминуемо и его.

Другой прогноз устанавливают те, коими руководит регулятив Жозефа де Местра: «Nous ne voulons pas la contrerévolution, mais nous voulons le contraire de la révolution». Они не желают полной реставрации прошлого путем контрреволюции, но они желают противоположного тому, чего хотела мартовская революция, того, «что противоречит идеям, ею провозглашенным», по выражению П. Струве. Почему непременно «альтернатива» или «реставраторы» (типа Маркова 2-го) или «умеренные социалисты» без социализма в качестве пионеров новой России?» — возмущается передовик «Руля» (от 8.V). Почему бы не стать пионерами России н е о р е с т а в р а т о р а м с конституционными монархистами во главе?..

Ответ ясен: только потому, что такая альтернатива — исторический анахронизм. Она стояла перед Россией до революции. Ее не существует после революции. В. Д. Набоков сам пишет, что, после того как «первая русская революция оказалось перед разбитым корытом», «стала неизбежностью» вторая, мартовская («Руль» от 10.V). Как же после того, как перед «разбитым корытом» оказалась вторая революция, можно считать «неизбежностью» возвращение к предреволюционному «первобытному состоянию»?.. Конечно, если взять под подозрение и отказать в доверии максималистски настроенному народу и безгосударственной интеллигенции, — реставрировать (без кавычек) Россию будет трудно. Ибо не на кого будет опереться. Не на монархию же, которая лишилась даже легитимного своего воплощения? Не на «среднее дворянство и посадских людей», которые были в XVII веке, но которых сейчас уже, к счастью, нет? Наконец, не на те «малые ячейки», о которых «Руль» мечтает как о «кристаллизационном ядре для распыленных в России сил и стремлений».

Между этими двумя прогнозами располагаются два других, промежуточных: преодоление большевизма путем термидора, т.е. большевистскими же силами, восставшими против большевизма; и путем бонапартизма, психологически вскормленного «махновщиной», а организационно подготовленного военными «спецами» в России или в эмиграции.

Но если России и суждено иметь свой термидор — его свершат, очевидно, не те, кто недоволен неистовством

Стр. 356

большевистского террора, а те, кто находят недостаточным практикуемый террор. Если власть Ленина и свергнуть, то это сделают не «правые термидорианцы» — мадам Коллонтай или Шляпников. Это будут «левые термидорианцы» — Дзержинский, Троцкий и Бухарин. И русское подобие французского термидора, ничего по существу не разрешив, лишь обострит и отсрочит кризис.

Остается бонапартизм.

Чтобы ему восторжествовать, мало сочувственной атмосферы общественного мнения. Мало того, чтобы и республиканцы, и роялисты с одинаковой верой взирали на одно и то же лицо в надежде, что именно оно осуществит идеал республики, по Бертолле, Монжу или Лапласу, и военный идеал, по плану генералов Журдана, Моро и Бернадота. Недостает еще немногого: должен быть Бонапарт.

Русский же вариант бонапартизма проектируют начать восемнадцатым брюмера. А в послужном списке кандидатов в русские Бонапарты, в прошлом, «чтобы карьеру начать», не только нет «ни Тулона, ни Египта, ни перехода через Монблан», а «просто-напросто одна какая-нибудь старушка», как пророчествовал Достоевский в исповеди Раскольникова. Едва ли не лучшего из всех б. кандидатов в Наполеоны — «царя Антона», как, по свидетельству К.Н. Соколова, в шутку между собою называли ген. Деникина члены Особого Совещания, — так характеризует наш кандидат в Сиесы: «В генер. Деникине я увидел не Наполеона, не героя, не вождя, не просто честного, стойкого и доблестного человека... Это, как мне всегда казалось, типичный русской интеллигент». (См. «Правление Генерала Деникина». — София 1921 г., стр. 40, 81 и 163.)

От русского интеллигента до Бонапарта — дистанция, не преодолимая никаким воображением ума...

Нужна была атмосфера послевоенных нравов и обстановка не закончившейся гражданской борьбы, нужен столетний интервал — чтобы воздыхать о Наполеоне, погубившем больше людей, чем азиатские «бичи человечества»; оставившем Францию, несмотря на свой военный гений, умаленной территориально и ослабленной политически по сравнению с тем, какой она была до прихода спасителя Франции; овладевшего революцией, чтобы ее задушить, хваставшего тем, что его власть «не продержалась бы и трех дней», если бы он дал свободу печати, что «с помощью моих префектов, моих жандармов и моего духовенства я могу сделать все» и т.д.

В чем же выход?

Стр. 357

Если стоять на почве «исторически обусловленных решений» — можно лишь у с л о в н о говорить об историческом прогнозе. Темно и безрадостно ближайшее будущее России. Придется еще долго расплачиваться за исторически напрасно «разбитые горшки»; за срыв революции, за «похабный» мир, за недопустимую роскошь, которую себе позволил русский народ, пребывая 3 ½ года под властью «рабоче-крестьянского правительства». За все это придется платить и платиться. Но худшее, надо думать, все же позади. Будущее России не отделимо от будущности ее народа и его революции. Ни один народ не может творить историю вне и вопреки своей национальной революции. С точки зрения реальной политики остается незыблемым завет Барера: «Не будем никогда судить революции, а будем пользоваться ее плодами». Если же все-таки судить русскую революцию, то в историческом прошлом русского народа приходится искать причины того печального положения, в котором очутилась его великая национальная мартовская революция. Конечно, не все и в дооктябрьском ее фазисе было лучезарно. Были темные пятна и на мартовском солнце. Но только с октября, после удачи заговорщиков и бунтовщиков против народа, эти ползучие пятна застили собой почти весь свет, излучавшийся в марте народной стихией. В октябре действовала кучка заговорщиков, и потому в октябре был б у н т . В марте действовал народ, и потому в марте была р е в о л ю ц и я .

Война «минировала» не только капиталистический мир. Она минировала и международную солидарность трудящихся классов. Она взорвала не только Интернационал, но и социалистическое и рабочее движение внутри каждой страны. Она взорвала и национальную революцию русского народа.

Было бы преступным лицемерием после взрыва революции сулить трудящимся России блага, которые до взрыва демагогически им обещали большевики и которые обращались в свою прямую противоположность в меру укрепления «рабоче-крестьянской власти». Нельзя говорить о с о х р а н е н и и власти за трудящимися, потому что сохранить можно лишь то, чем обладаешь: трудящиеся же в Советской России давно уже утратили и тень власти, которой когда-то обладали.

Если России дано будет осуществить последовательное народовластие и, утвердив республику, обеспечить достойный человека жизненный уровень для трудящихся — она разрешит исторически обусловленную, ограниченную, но зато реальную; элементарную, но вместе с тем непреложную

Стр. 358

задачу революции и оправится от нанесенных ей ран и увечий. Чтобы выйти на широкую историческую дорогу, для России закрыть лишь один путь — путь, хотя бы и кратковременной, белой диктатуры. Ибо Россия — не Финляндия, не простое и малое государство, а государство сложное — своеобразная Лига Народов.

Еще на заре русской революции покойный Ф. Ф. Кокошкин со свойственной ему отчетливостью формулировал необходимость республиканской формы правления для России словами: «Нельзя одновременно быть с царем и быть с Россией; быть с царем — значит, быть против России». После опыта четырех лет и того состояния, в котором сейчас находится Россия, — более чем очевидно, что, кто хочет видеть Россию собранной воедино и подлинно великой, тот не может ей желать ни царя, ни диктатуры. Быть с царем сейчас, быть может, более чем когда-либо в истории России значит быть против России.

И чем скорее будут изжиты красные миражи, белые мечты и черные призраки, чем тверже усвоит русский народ официальный пароль Конвента (после термидора) «война роялистам и террористам!» — тем больше будет у России шансов наверстать потерянное за последние годы.

Fata volentem ducunt — nolentem trahunt. Так же и судьбы революции — повинующихся они ведут, а упирающихся — влекут насильно.

Марк Вишняк.