Самсонов М. [Соловейчик С.М.] «Современные записки» (ХХ-ая книжка) // Дни. 1924. 13 июля. № 510. С. 7, 9.

М. Самсонов

«Современные записки» (ХХ-ая книжка)

«Изба в густом майском лесу, перед ней поляна, среди поляны раскидистая яблоня, лесовка, вся белая и кудрявая от цвета. Солнце уже село за лесом, но еще долго будет светло. Все свежо, молодо, всего преизбыток — зелени, цветов, трав, соловьев, торлинок, кукушек. И сладко, лесом, цветами, травами, пахнет легкий холодок зари. За теми чащами, над которыми светлая пустота весеннего заката и которые спускаются в лесные овраги, розовеющим зеркалом сквозит пруд и в нем иногда квохчет лягушка, темно, изнемогая от наслаждения. Соловьи низко перелетают над поляной, гоняются друг за другом, на ходу цокают и трещат».

Я не мог отказать себе в удовольствии привести эти дивные строки из небольшого рассказа — пожалуй, вернее, стихотворения в прозе «Звезда любви» — И.А. Бунина, которым открывается 20-я книжка «Современных записок». То, что дал в этой книжке этот большой мастер слова, так неудачно пытающийся иногда менять резец художника на меч политика, настолько прекрасно, что поневоле заставляет забывать о том менее удачном, что тоже находило и находит себе подчас место на страницах того же журнала. Ибо «Звезда любви» дополняется еще таким психологически-значительным, глубоко-мистическим — в лучшем неопошленном смысле этого сейчас столь затасканного слова — «Преображением» и чудесной «Молодостью», отдельные прозрачные строфы которой должны быть поставлены наряду с тем лучшим, что было до сих пор написано И.А. Буниным.

Мечты любви моей весенней,

Мечты на утре дней моих

Толпились, как стада оленей,

У заповедных вод речных.

Так начинает И.А. Бунин, для того чтобы закончить элегией о «старой могиле»,

Зачем пленяет старая могила

Блаженными мечтами о былом?

Зачем зеленым клонится челом

Та ива, что могилу осенила?

Так горестно, так нежно и светло

Как будто все, что было и прошло,

Уже познало радость воскресенья

И в лоне всепрощения, забвенья

Небесными цветами поросло.

Как далеко все это от той проповеди ненависти, злобы и мщенья, которая так ярко звучит в словах Бунина-политика!

* * *

Очень интересно и тонко написан напечатанный в той же книжке этюд В. Ходасевича «Русалка». Основываясь на одном месте из «Записок» И.И. Пущина, а еще более на письме, написанном Пушкиным Вяземскому в начале мая 1826 года, В. Ходасевич доказывает, что в основе «Русалки», как и «Яныша Королевича», лежит факт из личной жизни самого поэта. В «Няниной комнате» среди прочих швей работала одна девушка, на которую Пущин при посещении им Пушкина в Михайловском сейчас же обратил внимание. Пушкин «прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было. Я в свою очередь моргнул ему, и все было понятно без всяких слов». Это было 11 января 1825 года. А в мае 1826 года Пушкин писал Вяземскому: «Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей нечаянно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько понадобится, а потом отправь в Болдино… При сем с отеческой нежностью прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется…»

В. Ходасевич отмечает, что ни в переписке Пушкина, ни в рассказах и бумагах его современников нет ни намека ни на судьбу девушки, ни на судьбу ребенка. «Даже имя ее не сохранилось. И мать и ребенок как в воду канули. А может быть, так и было? Да, может быть, так и было».

Как бы то ни было, «Пушкин рано узнал, что такое раскаяние и “змия воспоминаний”… Можно бы сказать, что голос воспоминания в огромном большинстве случаев вызывал в нем голос раскаяния». А раскаяться это для него значило «воскресить событие во всех подробностях, во всей полноте, прямо взглянуть в глаза правде».

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Осенью 1830 г. в Болдино перед женитьбой Пушкин много раз «перечел этот свиток». Он «заканчивал весь предыдущий период своей жизни и подводил итоги». В эти дни была начата и «Русалка». Филигранным разбором отдельных мест «Русалки» и других произведений Пушкина В. Ходасевич выводит тончайшие психологические узоры на этой канве фактов. «Эти страницы, — заканчивает он свой этюд, — писаны не для того, чтобы “возмутить укором” тень великого человека. Их цель наметить угол, под которым действительность преломилась в его творчестве. Пушкин же не нуждается ни в наших маленьких оправданиях, ни в замалчиваниях. Свою вину он сам искупил, наедине с собой, огненной мукой совести»…

* * *

В отчетной книжке «политики» сравнительно очень мало. В сущности, она почти исчерпывается «Британским опытом» М.В. Вишняка, доказывающего, что «приход к власти рабочей партии в Англии — событие всемирно-исторического значения» и что «отныне вопрос об участии — отчасти даже руководящем участии — рабочих и социалистов в управлении государством ставится не как вопрос академический, эпизодический или во времени отдаленный, а как вопрос исторически-очередной и постоянный». Очень правильно отмечено М. Вишняком основное различие между «ленинизмом» и «макдональдовщиной». «Высмеивая мечтательный буржуазный пацифизм, международный арбитраж, ограничение вооружений и Лигу наций, ленинизм во всемирной гражданской войне, во взрывчатых и отравляющих газах “фосген и иприт” видел и видит единственное надежное средство “покончить с европейской буржуазией” и с войной между народами… Макдональдовщина исходит как раз из противоположных начал. Мир между народами Макдональд считает главнейшей задачей современности. Ей подчинены все другие».

Анализируя «британский опыт», М. Вишняк попутно останавливается на «двух распространеннейших иллюзиях в социализме»: «наступления социализма и уверенности в неминуемости для этого «скачка» «прыжка» или «щипцов акушера». То, что он говорит по этому вопросу, заслуживает быть особо отмеченным, ибо М. Вишняк целиком примыкает к тем, в последнее время уже нередким, теоретикам социализма, которые совершенно определенно заменяют понятие «социальной революции» понятием «социальной эволюции».

«Прогнозы о пришествии социализма были утопичными не потому, что систематически в течение трех четвертей века просчитывались в темпе и времени, а потому, что они вообще предполагали возможным в итоге революции достичь социального преображения. Можно насильственно захватить и изменить внешнее положение людей, вещей, учреждений. Но психология, навыки, быт, общественный строй в порядке революции не меняются — они перерождаются в процессах не всегда осознанного личного и коллективного творчества, закономерных и случайных, прямолинейных и зигзагообразных. Политика может — иногда не может <не> быть — революционной. Но экономика и социальные отношения могут только реформироваться».

Но «британский опыт» наводит М. Вишняка еще на одну мысль: о различии методов борьбы с социализмом в Англии и вообще на Западе и у нас. «Самые неискоренимые противники социализма на Западе не рискуют отрицать культурно-историческую роль социализма». Вот почему «можно привести бесконечное число положительных отзывов о социализме, принадлежащих его пожизненным противникам. Среди них не только циничный Клемансо или двуличный Ллойд Джордж, но и Ратенау, и Роберт Сесиль, и Нитти, и многие, многие другие». «Реальной, но культурной борьбе против социализма на Западе» М. Вишняк противопоставляет российское «социалистоедство», которым особенно увлекаются бывшие социалисты Струве, Изгоев, Бердяев и другие и в котором «слишком явна слепая страсть, в самопокаянном порыве стремящаяся побольнее ущемить и раз навсегда сокрушить предмет своего былого увлечения и соблазна».

На грани между «политикой» и «экономикой» стоит статья А.С. Орлова: «Сельскохозяйственный кредит при национализации». А.С. Орлов — сторонник национализации земли и считает, что эта национализация в России осуществлена. Его занимает вопрос о том, совместима ли национализация с долгосрочным сельскохозяйственным кредитом. На этот вопрос он отвечает утвердительно, указывая, что реальным обеспечением ссуд может в этом случае служить не самая земля, а доход с нее. Конкретно он представляет себе при этом дело так, что советский земельный кодекс, предвидящий и сейчас при известных условиях возможность утраты крестьянским двором принадлежащей ему земли, дополняется постановлением, согласно которому «земля утрачивается данной семьей в том случае, если эта семья не выполняет добровольно принятых ею на себя по долгосрочному кредиту обязательств». Такая земля «не покупается и не продается, а поступает в ведение государственного органа, ведающего передачей свободных земель, и передается этим органом тому претенденту, который имеет на нее право по общему порядку. На получателя земли переходит при этом и долг по долгосрочной ссуде». А.С. Орлов не поясняет, однако, как должен быть компенсирован новый владелец, на долю которого выпадает участок, доход с которого обременен подобным обязательством.

Как уже указано выше, А.С. Орлов остался сторонником национализации и после того, как, «приобретя себе сторонников в лице руководителей советской политики, идея национализации земли утратила теперь добрую половину своих прежних защитников». Он даже считает, что предлагаемое им разрешение вопроса о кредите при национализации отнимает у ее противников одно из самых сильных орудий против нее. Нельзя, однако, не заметить, что теоретически возможность создания тех или иных обеспечений для кредитора и помимо залога никогда никем не отрицалась. А насколько практически можно рассчитывать на кредиты — да еще иностранные, как подчеркивает и сам А.С. Орлов, — без предоставления заимодавцу того основного права, к которому он издавна привык — права возместить долг из суммы, вырученной от продажи вещи, служащей обеспечением займа, — этот вопрос остается открытым и сейчас.

* * *

Быть может, именно малочисленностью «политических» страниц следует объяснить большое разнообразие 20-й книжки. Любители философских проблем и диалектики найдут в ней окончание «Гефсиманской ночи» Шестова и «Николая Переслегина» Степуна. Менее взыскательные читатели прочтут, вероятно, с большим интересом воспоминания Скитальца об японском землетрясении, заставшем автора воспоминаний в Иокогаме. «Из снов земли» Минцлов дает очередную жанровую картинку дореволюционного быта. Едва ли эта картинка будет по душе тем, кто сейчас видит свою главную задачу в идеализации этого быта. «Два голых человека на четвереньках пасутся, клевер жуют. За ними старик кучер ходит… “Что такое? В чем дело?” “Да барин мой — говорит — с гостем в жеребцов превратились, траву едят”. “Как в жеребцов превратились?” “Да пьяные, конечно. Вторую неделю пьют. В город ехали, а в дороге нашло: жеребцы мы — и кончено. Разделись и поделать с ними ничего не могу — брыкаются”». Несравненно менее сочно вышло описание послереволюционного быта в «Равнине русской» Ю. Данилова. Очевидно, «эмигрантские» авторы действительно, как уже, кажется, было кем-то отмечено, не могут ни схватить, ни выразить его.