Софья Федорченко. Сказки // Современные записки. 1920. Кн. I. С. 36–48.

cтр. 36

СКАЗКИ.

Эти несколько сказок взяты из огромного матерьяла — разговоров, стихов, песен и сказок, — собранного Софьей Федорченко на войне, где она работала, как сестра милосердия. Матерьял этот записывался на привалах, по дорогам, в вагонах, в лазаретах, часто подслушивался украдкой. На прилагаемые сказки нельзя смотреть, как на запись строго научную. Они, как и весь собранный Федорченко матерьял, есть лишь живой свидетель того, что в народе не иссяк источник творчества. — Ред.

БЕС ДА ИНОК.

Вышел Инок в лес, видит под елью Бес притаился, в пекло до петухов не поспел. Хвост поджал, дрожит, как кутенок в корыте. Инок ему и говорит:

— "В самое время тебя мне Господь послал. Сколько хожу, ни черта не вижу, а пора уж мне ваше чертово племя на разум наводить".

А Бес ему и говорит:

— "Вот Ты все: "черт да черт", а поваландался бы ты с мое в пекле, так еще бы и меня чертее стал. Давай мы так: на год с сего часу — я в скит на поправку, а ты в пекло на испытание. И мне, Бесу, пора, да и тебе, Иноку, не вредно будет".

— "Ладно", — Инок говорит. Сказано-сделано: одел Бес ряску и всю одежу иноческую, да в скит на поправку,

cтр. 37

а Инок нагишом, да с бесовым словом, в пекельные двери на испытание.

Вот прошел год, и сошлись на том самом месте Инок да Бес. Бес-то в рясе, голова в масле, хвост на подвиг отрублен, глаза в небо лупит, и, правду сказать, брюхо выростил. А Инок шерстью оброс, волос в хвост пошел, голова босая да вся в рогах, глаз у него жадный, сам тощий, ноги до копыт заскорузли. Вот Бес в рясе и говорит:

— "Охо-хо, грехи наши тяжкие. Да, как же это ты, Инок, до такого образа себя допустил?... Мне за тебя что ли молиться-то, ай как?"

А Инок и говорит Бесу: "Молись, — говорит, — не молись, мне теперь все едино. Только вот тебе мое слово, я в скит больше не ходок. Эдакой я воли попробовал, да опять в скиты бока пролеживать, ищи дурака. У вас в скиту что? То жар, то холод; то жратва, то голод; что смех, то и грех; будь дурак — будь разумен, на всяку думку игумен; сердись не сердись, а все молись; когда спать охота — вставай да работай, а как по жилушкам сила, — лежи словно в могиле; вина не касайся, постись да кайся, так до смерти майся. А наше-то пекло! Круглый годок лето, в пекле свободно — думай как угодно, под лютую руку — твори грешникам муку, а с доброго духу — хлещи вино да сивуху; играй в карты да в кости, ходи к чертям в гости; стань хоть черный, хоть белый, что хошь, то и делай: хочешь — плачь, хочешь — смейся, на кулачках бейся, хоть стой, хоть валяйся — греши себе, не кайся. Ведь грешному-то народу дальше пекла нету ходу"!

Так и разошлись по своим делам: Бес в скиты, а Инок в пекло.

МЕСЯЦ ДА СОЛНЦЕ.

Загорелося молодому Месяцу белым днем по небу катиться: "Хочу, да и только".

Бабушка Ночка уж так его уговаривала: — "Уймись ты, внучек, куда тебе белым днем светить. Вон и я с того

cтр. 38

только и видна, что темна; а кабы я да при Солнышке-то повылезла, — только бы меня и видели. Ты глянь-ка на себя: тощий да долгий, весь в рост пошел, из себя бледный. Сиди ты днем за горою, а катись ночною порою. А то выскочишь — курам на смех".

Да куда там, и слушать молодой не хочет. — "Довольно, — говорит, — Солнцу пузатому на небе гореть да бахвалиться; наело красну морду поперек себя шире, да и на небо, словно за стойку. Только глаза продерет, тут и все за им: шум, крик, пенье, беги да хлопоты, смехи да роботы; травы, так и те тянуться зачинают. А я то, как на небо выхожу — покой навожу, тишь да гладь, да Божья благодать. Разве что нежить разная проявляется, так на нежить мне, Месяцу, глаза не дадено, то на бабушке грех".

Бабушка ему и то, и это: — "дождись ты меня, Ночки, Христа ради". И слушать молодой не хочет: "доспел я, — говорит, — что я маленький, чтобы с бабушкой ходить. Я, — говорит, — ему, Солнышку, покажу".

Да и выкатился, пошел по небу бельмом, курам на-смех. А Солнышко глазок на него скосило, да и говорит: "здравствуй, — говорит, — болезный. Вот и умен, что выглянул днем, на Солнышке погреешься, может, и ты раскраснеешься. А то месяц ты молодой, а хилый. Ну, грейся с Богом, а я в путь-дорогу".

Да и покатилось Солнышко людям на радость, всему на утеху. А Месяц и сам нагрешил, и бабушку всполошил, да и кур насмешил.

ПРО СВИНЬЮ ЖИРНУЮ.

Толста Свинья стала, вся пошла в сало, пищать так и то перестала, а гулять ей охота пуще прежнего. Пошла Свинья к доктору: "так и так", — говорит. А доктор ей и велел травами лечиться. — "Трава, — говорит, — против сала здорова". Стала Свинья травами лечиться, с утра до ночи травы жрет, только сало растет. Пошла Свинья опять к доктору: "так и так", — говорит. А доктор ей и велел водою ле-

cтр. 39

читься. — "Сплывет, — говорит, — сало водицей". Стала Свинья воды пить, не выходит дело, от воды пуще разжирела. Пошла опять Свинья к доктору: "так и так", — говорит. А доктор ей велел на солнце лежать. — "Стопит, — говорит, — тебе солнышко сальца с мясца". Пролежни належала, еще жирнее стала. Что делать, как быть?.. И пошла тогда Свинья к знахарю. А тот ей и говорит: — "Чтобы стала ты, Свинья, здорова, не вода тебе, не трава, не на солнце лежанка, а кнут да палка, да работа до поту. Вот сало бы и спало".

ДЕД ДА ВНУК.

Жил дед такой работящий, аж черту завидно, и был у него внук молодец, в избе не сидел, работать не хотел, не помощничал, а полунощничал. Домой только высыпаться хаживал, а то все — в трактир!".

Долго дед терпел да уговаривал, — не приходит парень в разум. Взяло деда за живое, да и черт с зависти надоумил. И надумал дед так: "что внук, то дерьмо, на мне ярмо, так вот же, не будет того с сего часу".

Взял дед все добро нажитое, и деньги, и одежу, — и в кабак. И начал дед вино распивать, да добро проживать. Сперва внучек-то обрадовался, компании, мол, прибыло, а потом, как в избе-то нетопленой, да неприбраной проспался, да увидел, что ни деда, ни добра, — пришел внук в разум. Пошел он в трактир, а там дедушка всю ночку водку пил да народ смешил. Ходит дед по кружалу, козыряется. Стал внук под окошко, уговаривает:

— "Иди, — говорит, — дедушка, домой, полна изба сору, как тебе, старому, не сором".

А дед ему: — "Был я до сего часу дурак, а теперь не будет так. Теперь я в трактир засел, а ты что хошь, то и делай".

И стало с того часу по-новому: дед пил, попивал, а внук жил да работал. А чертушке-то все едино, что дед, что внучек, — не минут его ручек.

cтр. 40

ПЕТУХ ДА ГУСЫНЯ.

Загляделся Петух на Гусыню и до того одурел, что не по времени петь стал. Очень куры захлопотались, судили, рядили, Петуха лечили, — не приходит в разум. Все стыдят:

— "Лучше бы ты, Петух, вино пил".

Вот раз в такое время неподходящее заорал, что самому совестно стало. И пошел Петух к знахарю. Принес зерна:

— "Помоги, — говорит; — до того мне Гусыня полюбилась, что солнышку песни петь позабыл, куры проходу не дают, просто житья не стало".

— "А кака-така твоя зазнобушка?" — знахарь спрашивает.

— "Ах и краля-красота, собой высока, голосок чистый, хохолок сызый, носок-лапоток, глазок — ал цветок, ножки красные, перышки атласные, грудка белая, сама птичка смелая, как по травушке идет — стебелечка не погнет, а уж сядет на реку — кукареку!"

Видит знахарь, — застило Петуху, напущено, и говорит:

— "Ну и дурной ты, Петух! Ты на солнышко долго глядел, вот и осовел... Ты чего это мне понасказывал?.. То Жар-птица... А твоя-то любушка вся как есть Гусыня... Тоже красота... Собою верста, носок-сапог, у ее глаз, — что рудой квас, грудь чалая, хохол что мочала, голос, ровно труба, — сама груба, по траве как идет, земля под ней гудет. А уж насчет кукареку-то, так вот тебе, Петух, мой сказ: "не тогда ты, Петел, должен кричать кукареку, как Гусыня дура сядет на реку, а должен ты петь, Петел, когда красное солнце приметил"!

Застыдился Петух и очумел с того дня.

ПРО МЕДВЕДЯ ДА ОСИНОВЫЙ КОЛ С ГОЛОСОМ.

Подружились Медведь да Осиновый Кол с голосом. Подружились, вместе на охоту ходят. Медведю-то хорошо, что

cтр. 41

сам помнет, то Кол добьет, а Медведь схряскает. Так два года охотились, на третий год опомнился Кол.

— "Я, — говорит, — тоже хочу свое удовольствие получить".

— "А чего тебе надобно?" — его Медведь спрашивает.

— "Да я и сам, — говорит Кол, — не знаю". Думали-думали Кол да Медведь, ничего не придумали, один дурак оба. И пошли они к Ворону советоваться. А Ворон и говорит:

— "Нельзя, — говорит, — Колу никакого удовольствия получить. Коли бьет да не рад, — так уж это последнее дело. У Кола на иное души не хватит. Медведю, тому брюха вон сколько дадено, дави, да лопай, да радуйся"...

Как услышал такие слова Осиновый Кол, так до того опечалился, что и Медведю башку прошиб, да и сам об нее расшибся. Кончилась ихняя охота.

ПРО БЕЗРОДНОГО ЧЕРТЯКУ.

Задумал Безродный Чертяка: "чем я не как все", и пошел на землю родню искать. Туды да сюды, не знай куды. "Пойду, — думает, — до Совы, птица она ночная, может и родня".

Пришел Безродный к Сове: "Вот, — говорит, — весь я тут. А может ты мне тетка?" Порскнула ему Сова между очей:

— "Пошел, — говорит, — пакостник, я хоть и ночная, да разве такая. Я мышву ловлю, а душ не гублю".

Вот Безродный и думает: "пойду-ка я к Медведю, он тепло любит, может и родня". Пришел Чертяка к Медведю: "вот, весь я тут, может ты, Медведь, мне дядя"?

Как вызверится Медведь: "проваливай чертов сын, а то шкуру обдеру. Я хоть и в шубе, а ты души губишь".

Чертяка и думает: "пойду-ка я к Волку, он лютый, может и родня". Пришел к Волку: "вот, — говорит, — весь я тут, может ты мне братец".

Как защелкает на него Волк зубами:

cтр. 42

— "Пошел к черту, — говорит, — а то раздеру. Я бить-то бью, а душ не гублю, мне черт не брат".

Куда Чертяке идти, коли все зверье доброе?.. Смотрит Безродный, Мужик дрова берет. "Дай, — думает, — ради смеха попытаю". "Здравствуй, — говорит, — Мужичок, вот весь я тут, может ты мне батюшка родный?"

А Мужик подумал-подумал да и спрашивает:

— "Ты что-же, бастря безродная что ли будешь?" — "А вроде того", — Чертяка говорит.

А Мужик подумал-подумал да и спрашивает:

— "А деньги у тебя, Чертяки, есть?" А Безродный ему: "этого-то добра у меня полна гора". Как обоймет Мужик Чертяку, да как заголосит: "сыночек ты мой родненький, хоть ты и с рогами, да с деньгами, хоть ты с хвостом, — буду тебе отцом"... Так и зажили.

КОБЫЛА ДА ЧУЧЕЛ.

Выгнал Мужик Кобылу осенью на горохово поле, сухова стебелька пожевать да вольным духом подышать. Выгнал, и пошел себе. Осталась Кобыла одна, а Кобыла что баба: с собою, что с тоскою. Заскучала Кобыла, глядь, кто-то стоит, шапка да рубаха, рукавами машет. Кобыла и спрашивает:

— "Ты кто такой будешь?"

— "Я-то, Чучел славный, сторожить поставлен, рукавом машу, горох сторожу, да в эдакую пору ни гороху, ни вору. Совсем я Чучел с тоски сохну, верно скоро подохну".

Кобыла, что баба: свой хозяин ворог, а чужой, Чучел, дорог. Зажалела Кобыла Чучела: "не тоскуй, — говорит, — Чучелок, давай дружиться. У меня в углу второй год семишник лежит, седа крыса его сторожит. Возьму я тот семишник, овсеца куплю, вокруг тебя рассыплю, сторожи с Богом".

Сказано-сделано, зарадовался Чучел, на ветру пляшет,

cтр. 43

рукавами машет, кругом грозится. Да не долго его радостей было. Кобыла, что баба: сегодня ты у ней царь, а на утро стал псарь.

— "Больно, — говорит, — ты Чучел поганый, да и мне сухой стебель-то поднадоел. Сем-ка я овсеца съем".

Сказано-сделано, и овес Кобыла слопала, да и Чучела копытом ухлопала. Кобыла что баба: у ней дружба, пока ей нужно, а не нужен стал — и ступай к чертям.

МУЖИК В ПЕКЛЕ.

Удавился раз Мужик от злой жены, попал прямо в пекло и стал там спать пристраиваться. Только было в уголку притих, подскочил к нему Бес и спрашивает:

— "Зачем, Мужик, в угол забился?"

— "Я, — говорит Мужик, — отдыхать собираюсь".

— "Ах ты дурной Мужик, да разве в пекло на отдых идут? Дурак ты, я вижу".

— "Сам дурак, — говорит Мужик, — по своей я охоте что ли в пекло попал? Не знаю как и вышло, только удавился, ан и в пекле. Ну прощай, брат, мне спать пора".

— "Нет, брат, — Бес ему, — коли дома набаловал, так на вилы пожалуй, а не спать. Здесь тебе не палати".

— "Черт ты, прости Господи, — говорит Мужик, — а все дурак дураком. Да кабы мне не палати, так разве стал бы я, Мужик, давиться?"

Взяло Беса за живое, — "расскажи да расскажи". Мужик и говорит: — "рассказать-то я расскажу, только ты, опосля того, сделай милость, отпусти меня на вольный дух поспать на покое". — "Ладно", — Бес ему.

— "Вот дело какое было, — говорит Мужик, — жена у меня, баба гладкая, а лютая. Сяду — встань! Встану — сядь! Скажу слово — дурак! Молчу — телепень! Есть стану — дармоед! Не поем — зазнался! Не пью — телок! Напьюсь — черток! Так мы с ней душа в душу жили, только я на лавке сплю,

cтр. 44

а жена на печи. И посоветовала мне бабушка одна: "сруби, — говорит, — ты палати, да и спи с бабой вместе, тогда и поладите". — "Хорошо, срубил я палати на всю избу. И пошел у нас с женой кажинную ночку смертный бой. Днем языком, ночью скалкою. Я и удавись, да в пекло. До того я обрадовался, что жены тут нету, вот, думаю, высплюсь. А тут на грех ты и прицепился".

Зажалел Бес Мужика: — "спи" — говорит, — болезный. Тебе в пекле-то ровно в колыске". Накрыл Бес Мужика кожухом, а опосля и на вольный дух вывел.

ФАБРИЧНЫЙ МУЖИК.

Зажился фабричный Мужик и веру потерял. — "Нету, — говорит, — ни Бога, ни черта, а есть одна машина, да при ней работа до поту". Ему и так, и эдак, — ничего не слушает. — "И так проживу, — говорит, — да еще и вашего веселее, мне грех в орех, а винцо на радость". И пил, и пил, и до того допился, что глянул на себя, а на нем чертей тьмы-тьмущие!

Очухался. — "В черта, — говорит, — я верю теперя, а вот насчет Бога — не согласен". И опять почал жить да грешить, и до того догрешился, что помирать пора. Лег на лавку, стал помирать. Собрались вокруг него черти, конца дожидаются. И слышит Мужик — один бес говорит: — "Скоро готов будет, мы его и добудем". А другой говорит:

— "Такого-то добыть легко можно, он Мужик безбожный". А третий и говорит: — "Вот вчера сосед помер, так это совсем не тот номер, — другой день, на нем смертна сень, сам наш старшой в ногах, а не взять никак. И грешил в свою меру, да больно крепок верой".

Услышал Мужик, что черти, так и те в Господа веруют, стал было каяться, да не поспел, помер, а черти его и забрали.

cтр. 45

КАК ВОРОНА ЗА КУРИЦУ СЛУЖИЛА.

Надоело Вороне воронье житье, она и думает: — "Птица я работящая, своими трудами живу, песни пою, а нету мне хорошей жизни. Вон Курица, разве это птичье семя? Только что в перьях. Летать не может, голосу нету, одно дело — яйца носить да ахать. А житье у ней сладкое, и корму сыплют, и воду льют, да еще и по ночам стерегут".

И пошла Ворона к Хозяину, говорит: — "Возьми ты меня, Хозяин, за курицу служить". Хозяин взял. Собралась Ворона со своего гнезда, в курятник пришла, на насест уселась, песни запела, — такого накаркала — куры перетряслись, яйца повыронили, кочет, так тот со страху голосу лишился, а уж малые цыплята горошком посыпались. Ворона и думает: — "Со всеми я курами посидела, песни попела, пойду-ка я во двор, похожу, на всех погляжу, себя покажу, какая я птаха". Вышла Ворона, а от нее все — в ворота. Ворона и думает: — "Сейчас хозяин корма подсыплет, тут и пойдет самое житье куриное".

Пришел Хозяин, зерна кинул. Пригляделась Ворона — чистые зернышки, ни мясца, ни косточки. Пошла Ворона в курятник, яйца повыпила, цыплят повыбила. Как погнал ее Хозяин палкой, а Хозяйка скалкой. Обиделась Ворона: — "Разве это дело, — говорит, — чем я Хозяину не курица? На насесте я сидела, песни я пела, по двору ходила, компанию водила, кабы еще пожила, так и яиц бы нанесла. А Хозяин-то что? Кур-то накормил, а мне, Вороне, ноги перебил, стала я, Ворона, больна-нездорова. Кабы мне, Вороне, не нос, да не крылья, совсем бы я, Ворона, сгибла. Не стану я Курицей служить, а стану я по-старому жить".

И зажила по-старому.

ПРО КУПЦА ДА ЯГОДКУ.

Городи-загораживай, ворожи-завораживай, что сказка, то и начало. Выросла тростина, выцвела Малина, ягода лесная, сладкая. Нейди, не дыши, стой-сторожи!..

cтр. 46

Едет богатый Купец, притомило Купца солнышко, с коня бы под пенек, да соснуть часок. Глядь, — Ягода-Малина. Загорелось Купцу: "сорву да съем". Он рукою хвать да по пустому месту. А сбочку — мохнатый леший.

— "Я, — говорит, — все не видать, а тут показался, ты Купец эдакой-то Ягодой не насладишься, а подавишься. То не Ягода, а девица, а я вот ее сторож, лесом приставлен, который годок сторожу, пора Ягодке замуж. Коли женишься — бери".

— "Экой какой ты чудной, — говорит Купец, — я то женюсь, да как жениться-то? Больно не подходит".

— "А ты, Купец, зря не регочи, а дай честное обещание, да и ешь Ягодку с Богом. Только знай, коли обидишь жену, помрет она, а тебя все лесное кинет: ни в рот, ни в руку, ни за спину, ни вокруг себя. Что ни дерево, то ворог".

А Купец знай смеется: "хорошо", — говорит. Съел, вкусная Ягода, да и поехал себе.

Домой приехал, глядь, у его избы девица наряженная стоит, а купцовы отец с матерью не нарадуются: и работница-то, и красавица-то, и покорная, — не девица, а малина.

Женился Купец, хорошо зажил, а потом по делам купеческим уехал, да где-то другую кралю и обласкал. Как о том жена дозналась, только затосковала и вскоре померла. Обрядили покойницу, в гроб положили, а гроб и зацвел цветами. А уж на могилке-то, точно в раю цветы повысыпали, да все небывалые. Словно — святая похоронена.

А Купцу после того ни встать, ни сесть. Ложка рот дерет, лавка подваливается, полы расступаются. Житья не стало, пошел Купец давиться. Веревка змеем вьется, жалит, а в руки не дается. А сук нашел, да на шерсти прицепился, так сук под ним раз десять подламывался, пока не надоело. Уж и так Купец, и эдак, — никак не выходит.

Насилу-насилу утопился, да и то ни ко дну — ни к бережку, везде трава, да деревца. Уж Бог послал, — рыбки слопали!..

cтр. 47

ПРО КОРОВУ БОДУЧУЮ.

Была у Мужика Корова бодучая, ни от нее молока, ни от нее телка. Знай по соломе валяется да бодается.

И надумал Мужик Корову к иному делу приспособить. Повел Корову на лужок, муравою покормил, ключевой водой напоил, чисто обмыл, сенца подвалил, и говорит:

— "Коровушка-Буренушка, будь ты мне, Мужику, другом, а иным людям ворогом".

И пал той ночью на коровий хлевок серый волк. Как возьмет волка Корова, да в оба рога, и жизнь отняла, и шкуру сняла, на утро Мужику отдала. Обрадовался Мужик, опять повел Корову на лужок, муравой накормил, ключевой водой напоил, чисто вымыл, сенца подкинул и говорит: "будь ты, Корова, ворогам нездорова, а со мной, Мужичком, будь ты верным дружком".

И забрался той ночью в коровий хлевок вор-мужичок. Как приняла Буренка того вора, да во все роги, не нашел вор дороги, еле-еле удрал, полну мошну денег утерял. На утро Мужик в хлев пришел, мошну и нашел. Обрадовался Мужик, повел опять Корову на лужок, накормил муравою, напоил водою ключевою, чисто вымыл, сенца подкинул, да и говорит: "будь ты мне, хозяину, на утеху, а ворогам на посмеху".

И забрался той ночью в коровник чертяка здоровый. Как приняла его корова в рога, поотбила дьяволу бока, намяла, нахлопала, ногами оттопала. Кабы была в дьяволе душа, так душа-то бы отошла. Да еще и хвост у дьявола откусила, а в хвосте и была вся сила. Как тем хвостом повертишь, сейчас придут черти, да что велишь-захочешь, то и схлопочут.

На утро Мужик пришел, чертов хвост нашел, да как раскусил Мужик в чем дело, — хвостом и завертел!.. Набилося чертей полон дом, — поднялась суета-содом, и то Мужик велит, и того хочет, — а черти ему все хлопочут. Набралась чертей сила, про Корову Мужик и забыл. Ни корму, ни питья, не стало Корове житья!.. Терпела Корова, терпела,

cтр. 48

а потом ей и надоело. Как пошла она бодаться рогами, как пошла она лягаться ногами, всех чертей разогнала, Мужика в землю подмяла. "Коли я тебе, — говорит, — дружок, так води меня на лужок, корми муравою, пои водой ключевою, оботри соломой, да и веди до дому. А то больно ты, Мужик, зазнался, как с чертями спознался, а где грех, — там и черти".

Да и забодала Мужика до смерти.

Софья Федорченко.