Марк Вишняк. На родине: Кронштадт [очерк] // Современные записки. 1921. Кн. IV. С. 347–372.

Стр. 347

НА РОДИНЕ.

(Кронштадт)

I. Новая страница новой главы. — Непосредственность кронштадтского восстания. — Психология повстанцев. — Коммунистическая кабала и порыв к свободе. — Методы Кронштадта и приемы большевизма. — Внутренняя правда и внешняя сила. — Март 1917 г. и март 1921 г. — II. Политическая идеология. — Кронштадтские «пункты». — Оппозиция правящей партии и трудовластие. — Новая жизнь и старая фразеология. — Советы в прошлом. — Советы как социально-политический принцип и как особый порядок избирательной техники. — «Свободно избранные советы» как тактический лозунг переходного времени. — Помрачение умов и развращение душ. — III. Обреченность большевистской власти. — Самоощущение властителей. — Ощущения подвластных. — Сокращение социальной базы. — Изменение политической формы: не безличная и коллективная диктатура класса, а приближающаяся к единоличной диктатура партии. — Большевистские и советские нравы. — Кто был в Кронштадте: народ или «привилегированные»? — Уроки Кронштадта.

I.

Перевернута новая страница истории России. Ею начинается новая глава — «Падение большевистской власти». Неведомы письмена, коими заполнится эта глава. Неведом и ее объем. Минутами могло казаться со стороны, что история возвращается и что снова, как четыре года тому назад, одним всплеском народной стихии будет снесена молниеносно с поверхности России ставшая за три с половиной года «исторической» власть. Так хотелось верить, что на той же странице, с которой начинается новая глава, — она, быть может, и закончится; что это будет «Prélude», в котором не успеешь прислушаться к вступлению, как уже звучит финальный аккорд. Этого не случилось. История не

Стр. 348

повторилась. Финала большевистской власти не последовало. Процесс падения осложнился, затянулся во времени, задержался в распространении. Тем не менее, между прошлым и будущим легла новая грань, прошла глубокая и неистребимая борозда, начинающая собою новый ряд в истории пореволюционной России.

Эта грань — Кронштадт.

Кронштадт с необычайной наглядностью, а потому и убедительностью обозначил тот процесс, который до того как бы оставался под спудом и скрывался во мраке охватившего обескровленную страну уныния, упадка сил и веры. Восстание в Кронштадте оказалось неожиданностью даже для наиболее прозорливых. Кто мог предполагать, что крамола проникла так глубоко; что, не остановившись перед «красой и гордостью» большевизма, она захватила первую и неприступнейшую его цитадель?!

Возникшее стихийно, внезапно, почти нечаянно кронштадтское восстание поражает той непосредственностью, с которой оно протекало. Самопроизвольное и неподготовленное, оно обходилось всецело, от начала и до конца, собственными средствами, без политического руководства и без технической помощи извне. В этом была и сила, и, вместе с тем, слабость движения. Мало кому известные до того, как они стали вождями, Петриченко, Яковенко, Кильгаст, Архипов и другие должны были в самих себе искать и находить быстрые решения в чрезвычайно сложной обстановке. И, если эти решения кажутся не всегда удачными, иногда наивными, порою сбивчивыми и неверными, — кто скажет, кто рискнет сказать, что другие, даже более их искушенные, в тех же условиях поступили бы иначе, а главное — добились бы большего успеха?..

Еще неполны, отчасти и противоречивы данные о том, как возникло кронштадтское восстание, какими поводами оно было вызвано и что определило его катастрофический конец. По-видимому, роковой оказалась не стремительность большевистской атаки ночью, за туманом, и не измена командира 6 форта — а опрометчивая посылка ледокола «Ермак» на помощь петроградским повстанцам. Задержанный большевиками «Ермак» петроградцам не помог, а кронштадтцев погубил: они лишились возможности, пробив лед, окружить себя водным поясом, отрезавшим большевиков от Кронштадта, но не Кронштадт от внешнего мира и Петрограда.

Самый характер движения, его основной психологический тон вырисовывается, однако, уже теперь с достаточной

Стр. 349

отчетливостью. Это было движение, которое рассчитывало на победу не кровью и пушками, а правдою. Свои шансы оно видело не столько в превосходстве своей крепостной артиллерии и природной неприступности, сколько в психической заразительности примера — подвига Давида, вышедшего против Голиафа с одной пращой в руке, но зато и с твердой верой в несокрушимую правоту своего дела в душе.

Все восстание протекало именно под этим знаком, определяя собою всю технику, стратегию и тактику борьбы. Оно началось с подвижничества и кончилось мученичеством.

Кронштадт поднялся не с кличем «хлеба» для себя, не для удовлетворения своих профессиональных нужд в увеличении пайка, ускорении демобилизации, роспуске трудовой армии, уплате пенсий — как это бывало при предыдущих восстаниях; не с ленинским лозунгом «грабь награбленное»; не с махновским «земля ваша, жиды наши» — с требованием свободы, свободы для себя и для других. Это слово свобода не сходит с их уст. Они хотят «освобождения от всякого гнета и насилия», свержения «коммунистического ига». Они требуют свободы передвижения из города в деревню и из деревни в город, свободы труда, свободной торговли, снятия заградительных отрядов, охраны личных и политических прав и, наконец, главного, предполагающего предыдущее, — свободно избранных Советов. Черный плакат с надписью: «Вечная память погибшим в борьбе за свободно избранные Советы» покрывает останки тех, которых Кронштадт торжественно хоронил накануне собственного падения.

В первом же радио «Временный Революционный Комитет матросов, красноармейцев и рабочих г. Кронштадта» несколько, может быть, неуклюже пишет:

«Трудящиеся Кронштадта решили более не поддаваться краснобайству коммунистической партии, называющей себя якобы представительницей народа, тогда как на деле выходит совсем наоборот.

Местные коммунисты сами признают свои ошибки.

...предлагаем вам немедленно присоединиться к Кронштадту, установить прочную связь, дабы общими усилиями достичь долгожданной свободы».

Священного слова «свобода» повстанцы не забывают ни во время огневого боя, ни во время состязания с противником призывами и увещаниями.

В статьях «Мы и Они» и «За что мы боремся?», напечатанных в № 6 кронштадтских «Известий», ярко передано господствовавшее среди восставших настроение.

Стр. 350

«Прочь руки от власти, руки, обагренные в крови погибших за дело свободы, за борьбу с белогвардейщиной, помещиками и буржуазией».

«Гнуснее и преступнее всего созданная коммунистами нравственная кабала: они наложили руку на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему, прикрепив рабочих к станкам, создав новое рабство (курсив мой. — М. В.). Сама жизнь под властью диктатуры коммунистов стала страшнее смерти. Здесь поднято знамя восстания для освобождения от трехлетнего насилия и гнета, владычества коммунистов, затмившего трехсотлетнее иго монархизма. Здесь, в Кронштадте заложен первый камень третьей революции... Без одного выстрела, без капли крови совершен первый шаг. Трудящимся не нужна кровь. Они прольют ее только в момент самозащиты. У них хватит выдержки, несмотря на все возмутительные действия коммунистов, чтобы ограничиться лишь изоляцией их от общественной жизни».

Эти немногие слова дают исчерпывающее представление о характере движения. В них передано и то, что делает Кронштадт таким красочным и привлекательным, и то, что не могло не обусловить его крушения.

На собрание представителей воинских частей и организаций, на котором образован был Временный революционный комитет, были допущены и коммунисты. Удалили лишь комиссара балтфлота Кузьмина и председателя большевистского совета Васильева — все же прочие большевики были признаны полномочными и равноправными «в общей (?..) работе». Изолированным на короткое время большевикам, «признавшим свои ошибки», вместе со свободой возвращается оружие для того, чтобы, снова признав ошибочным свое первоначальное «признание», они могли в критический момент ночной атаки ударить в тыл повстанцам, великодушно даровавшим им жизнь и свободу.

Кронштадтцы отвергли помощь со стороны не только несоциалистических элементов, но даже — «нелевых социалистических партий». В состоянии «крайней необходимости» они даже продовольственную помощь не решаются принять от всякого, ограничиваясь лишь помощью демократических и краснокрестных организаций. И то — помощь для гражданского населения, а не для повстанцев. Чтобы население не страдало от восстания и так как «не должно быть ни голодных, ни сытых, — все равны», гарнизон делится с населением последним полуфунтом хлеба из солода.

«Никаких переговоров о военной поддержке и о присылке продовольствия у нас с Финляндией не было и не могло быть, — опровергает Кронштадтское радио

Стр. 351

измышления врага. — Военного запаса и продовольствия у нас хватит на столько времени, сколько нужно, чтобы свергнуть коммунистическую власть. Если же борьбе нашей суждено затянуться, то мы, может быть, принуждены будем из-за своих раненных героев, детей и жителей просить продовольствия извне».

Не для себя, а для других и из-за других... Да и то — может быть... Даже перспектива голодающих товарищей и детей не освобождает восставших кронштадтцев от той нравственной кабалы большевиков, при которой те продолжают, на расстоянии, «принуждать их думать только по-своему»... Ленин тонко учитывал силу этой кабалы, когда, спекулируя на болезненной щепетильности повстанцев, цинично издевался: Кронштадт не может принять помощи от иностранцев, ибо тогда «все их будут рассматривать как предателей России» (Интервью в «The New York Herald»).

Кронштадт задается заведомо утопической мечтой: заставить большевиков капитулировать не перед физической силой, а перед моральной стойкостью и благородством. После первой ночной атаки большевиков кронштадтские «Известия» пишут:

«опять пойдут полки, подгоняемые одетыми и сытыми коммунистами, прячущимися за вашей спиной подальше от наших снарядов, чтобы угостить вас пулеметным огнем, если вы не захотите подставлять свою голову, защищая этих разбойников... Мы не так обращаемся с коммунистами. Всех комиссаров, даже палачей из чрезвычайки, мы кормим тем же пайком, какой едим сами!».

Моральный мотив тут уже явно переходит границы допустимого моралью: он готов оправдать самоубийство во имя сохранения жизни убийцам...

Кронштадт не ищет физической помощи, он довольствуется моральной поддержкой. И за нею он обращается не к правительствам и народам, а к прессе, к «редакциям всех европейских газет», приглашая «товарищей корреспондентов всего мира» «убедиться, за что борется геройский гарнизон». В той физической борьбе, которую Кронштадт ведет сам, он только «принимает вызов» и предпочитает оборону нападению, даже тактически. На другой день после того, как Кронштадт оповестил Москву и Петроград о том, что не признает больше их власти, военные специалисты рекомендовали атаковать Ораниенбаум. Временный Революционный Комитет отклонил этот проект. Отдавая, может быть, дань прошлому — «с позиций не уходим, но в наступление не идем», — опасаясь одиума —

Стр. 352

очутиться в положении нападающего, — Кронштадт воздержался от занятия Ораниенбаума и сам пал жертвой вылазки оттуда: Ораниенбаум сделался операционной базой для башкирских и китайских частей.

Психология и тактика Кронштадта особенно разительны при сопоставлении с психологией и тактикой противника...

Ленин заповедал: «когда в этом есть надобность, следует уметь пускать в ход хитрость, ловкость, нелегальные методы, умолчание правды» (см.: «Радикализм — детская болезнь коммунизма»). И все эти приемы были пущены в ход для того, чтобы воздействовать на чувствительные для кронштадтцев струны, чтобы скомпрометировать их перед другими и даже... в их собственных глазах.

Литвинов стал доказывать, что Кронштадт срывает мирное соглашение с Америкой, тогда как, по Чичерину, Кронштадт — это срыв соглашения с Турцией и Англией. И это как раз в те самые дни, когда в Лондоне, Риге и Москве англичане, поляки и немцы уже дописали последние пункты соглашения с советской властью.

Отказ Финляндии в вывозе провианта большевики выдают за интервенцию Финляндии в пользу кронштадтских белогвардейцев. Выжидательно-безразличное отношение великих держав толкуется как подготовка маршалом Фошем нападения на Россию.

Телеграмма Гучкова американскому президенту Гардингу служит доказательством возвращения к власти буржуазии. Торжественный прием русскими монархистами в Берлине Дмитрия Павловича Романова — доказательство восстановления монархии в России. И. т.д.

Легко догадаться, как на руку пришлось большевикам сообщение о том, что в Кронштадт отправлено 500 номеров газеты «Общее Дело» и что в дальнейшем отправка «Общего Дела» будет производиться ежедневно («Общее Дело», № 238). Или сообщение вроде того, которое было помещено в «Руле», № 100:

«Состоялось (в Берлине) заседание совета монархического объединения, на котором обсуждался вопрос об отношении объединения к происходящим в России событиям. Заседание склонилось к мысли, что современное повстанческое движение как неорганизованный, стихийный взрыв народного возмущения вряд ли может рассчитывать на непосредственный успех. Тем не менее, монархическое объединение не может оставаться равнодушным зрителем борьбы русского народа против больше-

Стр. 353

вистского ига... Восстанию надо помочь, ибо иначе оно грозит России новой анархией.

Советом выработан план оказания помощи восставшим, к осуществлению которого уже приступлено».

Мы знаем достоверно, что фотографические репродукции «Общего Дела» и «Руля» сбрасывались с большевистских аэропланов в Кронштадт. Учитывая настроение восставших, нетрудно рассчитать, какое впечатление производили на них извлечения из органов печати, сочувствовавших Кронштадту, но фактически оказывавших услугу не повстанцам, а их врагам.

«Пуская в ход хитрость, ловкость, умолчание правды» для того, чтобы подорвать у кронштадтцев веру в правоту своего дела, большевики одновременно с тем производили массовые аресты и расстрелы, объявляя заложниками целые семьи, лиц, причастных и непричастных к восстанию. Повторное предложение Кронштадту капитулировать сопровождается угрозой, в случае нового отказа, истребить все мятежное население в возрасте от 9 до 50 лет. За подписью Троцкого и главнокомандующего Каменева издается приказ, предписывающий «в тяжелый момент принимать тяжелые меры: каждому красноармейцу, командиру, комиссару немедля уложить на месте всякого, отказывающегося повиноваться или сеющего ложные слухи». Чтобы поднять революционный пыл у большевистских частей, переодевают захваченных в плен офицеров в мундиры царской службы и демонстрируют их в Ораниенбауме как образцы и символы того, за что борется белогвардейский Кронштадт. Кронштадт блокируют. Прибегают к вероломному злоупотреблению белым флагом. Прибегают к испытанным немецким приемам: облекают солдат в белые, защитного цвета снега, саваны, подгоняя замешкавшихся пулеметами. Повторяют план греков под Троей: сдаются целыми частями в плен, в расчете на гуманность кронштадтцев и с целью очутиться в минуту смятения не впереди, а сзади и среди защитников крепости.

Мог ли Кронштадт победить своими методами врага, применявшего такие приемы?

Можно как угодно относиться к Кронштадту. Можно по-разному расценивать его политические лозунги, о которых подробнее речь будет ниже. Но можно ли отрицать, что это подлинное, низовое, народное движение? Возникшее самопроизвольно, оно от начала и до конца оставалось самим собою, вне чьего бы то ни было воздействия и вне какого бы то ни было содействия. Оно вскрывает в чистом, почти лабора-

Стр. 354

торном виде природу тех сил, которые несут с собою «третью революцию». Эти силы обнаруживают весьма близкое сходство с теми, которые действовали в марте 1917 года. Это та же психология, тот же энтузиазм и великодушие, та же вера в превосходство внутренней правды и почти мистический страх перед пролитием братской крови, то же святое беспокойство за интересы целого и борьба за свободу и права народа.

Если это недостаточно волевое, излишне морализирующее, чувствительное, общечеловеческое и бескровное считать характерной для мартовской революции семнадцатого года «керенщиной», то нельзя не отметить, что кронштадтские события в марте двадцать первого года неожиданно показали, насколько стихийно близка русскому народу, его самым «оголтелым» низам, — временами по-достоевски исступленным, временами по-толстовски непротивленствующим, — эта самая бескровная керенщина.

Это может казаться отрадным или печальным, достойным проклятий или благословений, но как факт это — непреложно.

II.

Порыв к свободе, стихийный, могучий, убедительный своею непосредственностью — такова была психологическая обстановка, в которой свершался подвиг. Кронштадтцы шли с чистым сердцем, в жертвенном настроении. И, если отличие бунта от революции действительно только в том, что революция рождается «этико-политическим энтузиазмом», как это думает «Руль», — то в Кронштадте бесспорно произошла подлинная революция. Тысячи ценою крови запечатлели свой энтузиазм. Они стихийно возжаждали свободы и неудержимо устремились к ней. Непосредственностью движения, порывом от сердца, а не от рассудка и определенного плана, объясняется и сбивчивость его политических лозунгов. Движение пошло по линии наименьшего идеологического сопротивления, и потому — по линии наибольшей идеологической спутанности.

Накануне того дня, когда движение вылилось в форму восстания, 1 марта команды 1-й и 2-й бригады линейных кораблей на общем собрании решили послать в Петроград делегацию для выяснения положения. На этом собрании, как 16 лет тому назад, перед тем, как идти к царю 9 января, была предварительно выработана «петиция» из 15 «пунктов».

Стр. 355

Пункты были скреплены председателем собрания Петриченко. Составленные в момент, когда мирное развитие движения отнюдь не считалось исключенным, эти пункты остались политической платформой движения и тогда, когда оно окончательно разорвало с большевистской властью и открыто перешло в восстание.

Несмотря на то, что первоначально — например, на трехтысячном матросском митинге в помещении морского училища или в воззвании Петроградского Революционного Комитета от 25 февраля — выдвигалось требование созыва Учредительного Собрания, кронштадтские «пункты» весьма далеки от этого требования. Они всецело проникнуты «рабоче-крестьянской» точкой зрения и исходят от «славного герба трудового государства — серпа и молота». Пункты требуют:

«1). Ввиду того, что настоящие советы не выражают воли рабочих и крестьян, немедленно сделать перевыборы советов тайным голосованием, причем перед выборами провести свободную предварительную агитацию всех рабочих и крестьян.

2). Свободу слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и левых социалистических партий.

3). Свободу собраний и профессиональных союзов и крестьянских объединений.

4). Собрать не позднее 10 марта 1921 г. беспартийную конференцию рабочих, красноармейцев и матросов Петрограда, Кронштадта и Петроградской губ.

5). Освободить всех политических заключенных социалистических партий, а также всех рабочих и крестьян, красноармейцев и матросов, заключенных в связи с рабочими и крестьянскими движениями.

6). Выбрать Комиссию для пересмотра дел заключенных в тюрьмах и концентрационных лагерях.

7). Упразднить всякие политотделы, так как ни одна партия не может пользоваться привилегиями для пропаганды своих идей и получать от государства средства для этой цели.

8). Немедленно снять заградительные отряды.

9). Уравнять паек для всех трудящихся, за исключением вредных цехов.

10). Упразднить коммунистические боевые отряды во всех воинских частях, а также на фабриках и заводах — разные дежурства со стороны коммунистов, а если таковые дежурства или отряды понадобятся, то можно назначать в воинских частях от рот, а на фабриках и заводах по усмотрению рабочих».

И т. д.

Смысл этих пунктов ясен: это — протест против тирании и злоупотреблений властью большевиками, сделавшими из Советов своекорыстную частную антрепризу, обслуживающую их партийные нужды. Это протест против

Стр. 356

правителей, а не против «существующего строя». Отрицается порядок, установленный господством большевиков в Советах, но не самый советский режим. Не из каких-либо тактических соображений и не из нужды, не в сознании необходимости временно использовать существующие политические формы, а в полном убеждении в принципиальном превосходстве Советов над Учредительным Собранием стали кронштадтцы на защиту трудовластия взамен народовластия. «Рабочие и крестьяне неудержимо идут вперед, оставляя за собой и Учредилку с ее буржуазным строем и диктатуру партии коммунистов с ее чрезвычайкой и государственным капитализмом». («Известия» г. Кронштадта, № 6.)

Здесь обнаруживается не только политическая незрелость движения, но и гибельные результаты трехлетней умственной кабалы. Так безраздельно было большевистское влияние, так однообразно-настойчива пропаганда и самая фразеология, что они продолжали владеть умами даже тогда, когда люди уже сбросили с себя одежды ветхого Адама-большевизма.

«Труженик, разве для того ты свергнул царизм и сбросил керенщину, чтобы посадить себе на шею опричников Малют Скуратовых с фельдмаршалом Троцким во главе?»

— риторически вопрошает «Воззвание к рабочим, красноармейцам и матросам», выпущенное Временным Революционным Комитетом 13 марта. Не только слова, самое построение фразы необычайно типично для большевистских ораторов и авторов. Многим ли, например, отличаются московские «Известия» ВЦИК, когда в тот же день они пишут: «рабочие и крестьяне никогда не променяют своего первенства в первой в мире трудовой республике на чечевичную похлебку Учредилки»?..

Всю свою ударную идеологию повстанцы сосредотачивают на изобличении большевистской партии и ее символов Троцкого и Зиновьева. Они даже противополагают «кровожадного душегуба» «Трепова-Троцкого» и «откормившегося Зиновьева» — «заслуживающему доверия», но «не знающему правды» и «растерявшемуся» Ленину. Быть может, здесь обычный прием, побуждающий снимать ответственность с главы, с монарха, способного лишь ошибаться и переносить ее на слуг, на «дурных советников», повинных за свои и за чужие прегрешения. Быть может, тут есть кое-что и от другой психологии... Во всяком случае, политические представления Кронштадта не выходят за пределы советских идей и классового построения государственной власти.

Стр. 357

Даже в момент наивысшего подъема мысли повстанцев, когда свой порыв к свободе они пытаются из душевного настроения перевести в принцип политического действия, им не удается преодолеть уровень советской идеологии. Пусть в требовании «свободно избранные советы», «вольное объединение рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции» логический центр и политическое ударение лежит в свободном избрании и в вольном объединении — принципиально это не меняет дела: власть некоторых, большевистской олигархии заменяется властью многих, пусть очень многих — трудящихся; но не всех, не демократией. И в этом не количественное, как между «немногими» и «многими», а принципиальное, качественное различие.

Кронштадт постигла неудача, конечно, не потому, что вместо Учредительного Собрания он выставил требование «свободно избранные Советы», что, по сравнению с существующим порядком в России, являлось, конечно, требованием и революционным, и прогрессивным. Неудача Кронштадта, поскольку она была вызвана идеологическими причинами, объясняется тем, что, стремясь к новой жизни, он продолжал пребывать во власти старых слов и идей.

Это быль, а не укор, запоздалый и никчемный...

Былое владеет грядущим не только в мире вещей, а и в мире идей и образов. Вещи отмирают, а представления о них сохраняются. Исчезают и представления, память о которых остается лишь в словах... Исчезнут — уже «хлопают дверями», значит, скоро уйдут — те, кто 3 1/2 года систематически «накладывали руку на внутренний мир трудящихся, принуждая их думать только по-своему». Но еще надолго, быть может, сохранится в народной памяти идея Советов и родное и близкое для нее слово «рабоче-крестьянская» власть, власть трудящихся.

***

Увлечение Советами и в России и на Западе вышло за пределы чисто большевистских кругов. Специальные цели побуждали большевиков проводить знак равенства между большевизмом и советизмом. Для этого они не остановились перед тем, чтобы первоначальное свое отношение к Советам сменить диаметрально ему противоположным. Большевики отнеслись недоброжелательно к Советам еще в 1905 г., когда идея Советов впервые была выдвинута пресловутым

Стр. 358

Парвусом. Большевики видели в Советах конкурента партии. Не многим лучше было их отношение к Советам и в первой половине 1917 г., когда Советы шли не за большевиками. Еще в июле 17 года Ленин видел в Советах «органы соглашения с буржуазией» и считал, что они «похожи на баранов» («К Лозунгам», Стр. 14-15). Отношение к Советам изменилось только тогда, когда изменились сами Советы. По мере того, как в Советах утверждалось коммунистическое большинство, все решительнее обозначалось и утверждение, что Советы и только Советы подлинная и единственная форма социалистического строительства будущего.

Однако и за пределами большевистских целей и кругов приобрела известную популярность оценка Советов как особой и высшей, по сравнению с демократией, формы народовластия. И не только левые эс-эры усвоили эту точку зрения. Напомним хотя бы недавнее заявление «Голоса Труда», выводящего генеалогическое древо Советов «из привычных уже русскому народу, знавшему когда-то вечевое устройство, форм мирских сходов» (16.111). Или другое мнение — не столь «народническое» и более наукообразное, высказанное проф. А. С. Ященко еще до кронштадтских событий: «освобожденная от своих временных недостатков, советская система может явить собою политическую форму, во всяком случае, не менее демократическую, чем парламентаризм» (Двухнед. журнал «Жизнь». — Берлин. Октябрь, 1920 г.).

Можно не оспаривать положения А. С. Ященко — «парламентарная демократия на практике часто вырождается в имеющую лишь демократическую видимость плутократию», и вместе с тем не соглашаться с тем, что противопоставление советского строя режиму демократии будто бы неправильно. Мнимая неправильность вся покоится на том, что «советскую систему» понимают в разных смыслах. Для одних советская система — это ограничение избирательного права по признаку класса и соответствующий режим рабочей, рабоче-крестьянской или трудовой диктатуры. Для других Советы — только особый способ организации представительства, не от «атомизированных избирателей» или нейтральных территориальных округов и участков, а от органических коллективов, профессиональных единств, корпораций, курий и т.д. В первом случае сталкиваются два непримиримых социально-политических принципа — диктатура или демократия. Во втором — лишь два разных метода выявления воли избирателей, теоретически одинаково

Стр. 359

возможных и при режиме диктатуры, и при режиме демократии.

Исторически Советы возникли не как высшая и не на высшей ступени политического развития, а на более примитивной, от слабости движения, а не от избытка его мощи и организованности. Советы всегда служили суррогатом необходимых, но отсутствовавших в нужную минуту политических учреждений. Они вызывались к жизни потребностями переходного времени, в порядке революционной спешки, требовавшей немедленной, хотя бы и несовершенной организации. Исторически Советы предшествуют демократии, и прогресс идет, конечно, от Советов к демократии, а не наоборот. Пример тому не только Советы рабочих депутатов в России 1905 г. или Советы рабочих и солдатских депутатов начала 1917 г., но и Советы крестьянских депутатов в Германии эпохи Фомы Мюнцера или Советы солдатских депутатов при Кромвеле в Англии.

Существо разногласия, однако, не в вопросе об исторической последовательности той и другой формы. Существо — в политической ценности Советов и демократии, независимо от того, что чему предшествовало во времени. Ибо если все существующее представляется одинаково разумным в том смысле, что не может не иметь одинаково достаточных оснований для своего существования, то ведь такая примиренность возможна лишь в отношении к прошлому: разумность вскрывается лишь post factum. В предвидении же грядущего и для построения будущего приходится по необходимости производить выбор и оценку.

Срыв русской революции и торжество большевиков поставили российскую демократию в положение совершенно необычное для нее, в прошлом чуждое демократиям Запада. Демократия обычно отстаивала права и свободу, в частности, избирательные права и для трудовой демократии, т. е. для рабочих и крестьян, часто ограничиваемых в правах требованием имущественного ценза, оседлости, образования. После торжества большевизма демократический принцип приобрел черты отстаивания прав и свободы не только для трудовой демократии. Кривая истории пересекла российскую революцию так, что демократические и социалистические партии были откинуты в сторону защиты прав и буржуазии. Этот «каприз истории» поставил российскую демократию политически в исключительно трудное положение. Враги не преминули использовать его демагогически.

Ленин как-то заявил, что «лишение буржуазии избирательных прав не является необходимой предпосылкой

Стр. 360

советской власти, а выросло само собой в ходе борьбы». («Ренегат Каутский». — Москва 1918 г. Стр. 41 и 62). Если понимать под советской властью не режим диктатуры, а особый порядок образования органов власти, тогда Ленин прав. Теоретически можно себе представить Советы, которые образованы на началах всеобщего и равного избирательного права. Теоретически это так же мыслимо, как мыслимо Учредительное Собрание, избранное не всеобщим и равным голосованием, а на манер венгерского или проектировавшегося генер. Врангелем. Но практически каждая политическая система имеет свою внутреннюю логику и свою «природу вещей». Всякая куриальная система «сама собою» лишает избирательных прав определенные кадры населения. Ограничения советской системы избирательного права давно уже проходят не по признаку принадлежности к определенному классу, а по признаку принадлежности к определенным партиям. Прежняя буржуазия, поскольку физически уцелела, либо приспособилась и вошла в состав советской бюрократии, либо пролетаризировалась. Наоборот, многие из прежних беднейших крестьян и рабочих «обуржуазились». Тем не менее, первые не приобрели новых прав, вторые не лишились прежних. Реальное политическое значение и действенное участие в советской жизни связано неразрывно с принадлежностью к правящей партии большевиков.

С такой же внутренней необходимостью и система представительства от «атомизированных избирателей» или политически нейтральных территориальных округов неразрывно связана со всеобщностью и равенством в правах и так же «сама собою» приходит к прямому и тайному голосованию как гарантиям этих прав, к пропорциональному представительству и иным формам защиты прав всех членов правового общежития, до прав меньшинств включительно. В этом — качественное различие двух систем, не устранимое никаким количественным приближением, переходом или степенным видоизменением.

В этом не обманывают ни себя, ни других и большевики, когда устами Ленина они называют «попытку сочетать советскую систему с Учредительным собранием» «нелепой», «вскрывающей до основания духовное убожество желтых социалистов и социал-демократов, их реакционную мелкобуржуазную политику и их трусливые уступки неудержимо растущей силе новой пролетарской демократии». (См. XXI из заготовленных Лениным тезисов ко II съезду коммунистического интернационала).

Стр. 361

«Пролетарская демократия», конечно, вырвалась у Ленина случайно, для красного словца и по забывчивости его собственных же утверждений о том, что «демократия — одна из форм буржуазного государства, за которую стоят все изменники истинного социализма». Но по существу дилемма формулирована правильно: или советская система и власть групповая — классовая: рабочих, рабочих и крестьян, всех трудящихся; или партийная: большевиков, большевиков и анархистов, большевиков и левых социалистов и т.д.; — или демократия и власть всенародная, не ограниченная непременно связанностью с определенным классом или партией. Троцкий отчетливо сознавал эту дилемму, когда, выступив в дни восстания на Х съезде большевиков, заявил: «коммунистическая партия имеет право отстаивать свою диктатуру даже в том случае, если эта диктатура временно сталкивается с преходящим настроением рабочей демократии». («Правда», № 60 от 17 марта).

Повстанцы Кронштадта правильно нащупали основного виновника российского нестроения, доведшего страну до гибели, а народ до нравственной кабалы и вырождения. Они выразили общий стон: «сама жизнь под игом диктатуры коммунистов стала страшнее смерти». И весь свой пафос они направили против корня зла — против «ига диктатуры коммунистов».

Инстинкт не обманул деятелей «третьей революции» и тогда, когда они стремились влить движение в те организационные формы, которые одни только и существуют в России, — в Советы. «Свободно избранные Советы» могли бы сыграть организующую роль в ближайший, переходный период. Логика всякого массового, стихийного движения такова, что в поисках оформляющего его организационного центра она всегда прибегает в первую минуту к уже существующим учреждениям. И, хотя бы эти учреждения по существу преследовали цели, противоположные целям движения, если движение исторически назрело, старые учреждения делают эти цели своими и возглавляют все движение. Так было в революционной Англии XVII века с Долгим парламентом. Так случилось во Франции XVIII века с Генеральными штатами. Так было в России 1917 г. с IV Государственной Думой, которая 27 февраля решала вопрос: объявить ли Думу Учредительным собранием, передать ли власть Совету старейшин или образовать для того Особый комитет.

Инстинктивное чутье кронштадтских матросов, творивших свою политическую идеологию так же стихийно и

Стр. 362

так же из себя, «без заранее обдуманного намерения», как и самое восстание, толкнуло их к Советам» в надежде, что эти старые учреждения станут рычагом для приложения повстанческих сил и низвержения диктатуры коммунистов. Тактически это, быть может, было и правильно. Но этой тактической позиции было, к сожалению, придано совершенно ей не соответствующее значение политического принципа. Здесь сказалась духовная зависимость от большевизма. Пленение его идеологией. Унаследование пережитков. Кронштадтцам оказалось не под силу преодоление большевистских догматов. За 3 1/2 года безраздельного владычества большевиков кронштадтцы слишком твердо заучили эти догматы и слишком основательно успели позабыть элементарные для антибольшевистского сознания аксиомы.

Если надо это поставить кому-нибудь в счет, то, конечно, не жертве духовной кабалы, а ее виновнику, развратившему умы и души.

III.

Кронштадт оказался эпизодом, закончившимся сравнительно благополучно для большевистской власти. Но неблагополучия этой власти не с Кронштадта начались и не с крушением Кронштадта, конечно, и кончатся.

Неблагополучия начались с первого же часа образования большевистской власти. Можно сказать, что большевистская власть и не выходила из критического состояния, пребывая под постоянной угрозой немедленного, катастрофического крушения. Эта нависшая угроза, не как отвлеченная возможность, а как жуткая, длящаяся 3 1/2 года повседневность, создала особую психику, выработала особые навыки и отношение к власти как у самих властителей, так и среди подвластных. Атмосфера обреченности сделалась нормальной для существования в Советской России.

Накануне октябрьского переворота Ленин призывал своих единомышленников к дерзанию, указывая на то, что сама история ставит России вопрос: «погибнуть или на всех парах устремиться вперед?». Октябрьский переворот и был такой попыткой «маленькой, но хорошо организованной вооруженной и централизованной силой», по выражению того же Ленина, разрешить исторической вопрос путем насильственного увлечения России «на всех парах вперед». Известен результат этого увлечения. Чем сильнее разводили свои пары большевики, тем быстрее шел процесс

Стр. 363

гибели страны и народа. Когда-то большевизм верил в молниеносную целебность своей диктатуры для России и для мира. Теперь эти иллюзии уже изжиты самим большевизмом. Ленин заявил испанским паломникам в коммунистическую Москву Ангиано и Де Лос Риосу, что, по его мнению, в России «диктатура пролетариата будет продолжаться приблизительно 40 лет», но в странах промышленных, например, в Англии и Германии, «этот период может потребовать меньше времени». А на десятом съезде своей партии Ленин пошел еще дальше. Он заявил, что «осуществление социализма в России является утопией», а общее «международное положение отличается необыкновенной медленностью в развитии мирового революционного движения, и наша политика не может больше основываться на вере в его торжество. Ввиду этого советская власть признала необходимым пойти на компромисс с буржуазными правительствами и сделала иностранным капиталистам некоторые уступки».

Когда большевики говорили: мы вызовем мировую революцию или погибнем — это свидетельствовало о ясном сознании невозможности сохранить «социалистический оазис» в пустыне международного капитализма. И все последующие «передышки», «лавирование» и «выжидание», вплоть до новейшей попытки, на днях возвещенной, спасти коммунистическую власть хотя бы ценою отказа от коммунистической политики в отношении к крестьянству, кооперации и иностранцам, — «мы делаем экономическую уступку для того, чтобы удержать советскую власть», — формулировал эту политику председатель московского совета Каменев (См. «Правда» от 18. III 1921 г.) — все протекали при том же ощущении властью своей хрупкости, неустойчивости и зависимости от первого толчка изнутри или извне.

Более серьезное значение, чем это самоощущение власти, имели, однако, настроения и ощущения подвластных. И здесь не только в активных и сознательных антибольшевистских «верхах», но и в народных «низах» и глубинах с неоспоримой очевидностью проступало неприятие существующей власти, полная ее чуждость самым элементарным потребностям населения в праве и порядке. Самое овладение властью большевиками; период первоначального ее утверждения и дальнейшей «экспансии»; наконец, «нормальное» управление после победы на всех фронтах наглядно и на длительном опыте показали, насколько не связана с населением, искусственна, случайна и преходяща большевистская власть.

Стр. 364

Большевизм намеренно отказывался опираться на волю народа. Воля большинства народа объявлена была Лениным источником всех социальных бедствий, корнем зла. Этот взгляд по существу не изменился за все 3 1/2 года пребывания большевиков у власти. Но большевизму не удалось собрать вокруг себя и трудовой народ. Межклассовую борьбу большевизм продолжил и дополнил внутриклассовой борьбой, перенесенной в среду трудящихся. Не только крестьяне оказались антагонистами коммунистов-пролетариев. И среди городского пролетариата произведено было расслоение, профессиональное и политическое: квалифицированные рабочие попали в разряд оппортунистов, по оценке Ленина, а неквалифицированные, рядовые были объявлены настоящими и сознательными пролетариями. Все прогрессировавшее падение городской промышленности вызвало неудержимое бегство рабочих из города в деревню. И «настоящих» пролетариев пришлось снова расщепить и разделить. Политически связанное с параличом транспорта закрытие 64 заводов в Петрограде вызывалось не только недостатком топлива для заводов, но и необходимостью сократить число повышенных рабочих пайков. Так советская конституция, чтобы освятить труд, установившая новый завет: «кто не работает, тот не ест», оказалась опровергнута советской практикой, приостановившей труд для того, чтобы сократить число работающих едоков.

Можно было предполагать, что народ, веками рабства и угнетения приученный к молчаливой покорности, терпеливо снесет и новую власть — новую по имени, старую по методам управления. В экономически отсталой стране, при некультурности народа — «в России возможны только два правительства: царское и советское. Большевиков никто не в состоянии заменить, за исключением генералов и бюрократов». Этими словами, повторенными недавно в тысячу первый раз Лениным в интервью «The New York Herald», выражается убеждение и противоположного политического фланга — бывших русских «генералов и бюрократов». Те, как и эти, не только одинаково лютой ненавистью ненавидят «средних», не «холодных» и не «горячих», но и одинаково видят свое назначение в том, чтобы «взнуздать» не внушающий им никакого доверия, покорный только силе народ.

Жизнь не оправдала этой схемы. Народ страдал, но не мирился с создавшимся положением. То тут, то там восставал он против угнетателей, чтобы, претерпев очередную неудачу, вернуться к своей ниве и, вместе с зерном, поглубже затаить свои заветные думы и неосуще-

Стр. 365

ствленные желания. Восстания против большевистской власти стали своего рода бытовым явлением советского строя. Власть совершенствовалась от раза до раза в подавлении восстаний. Народ ловчился в устройстве новых. Стало нормой: народ восстает — власть подавляет.

Чем дальше затягивалось существование большевистской власти, тем уже становилась ее социальная база, тем все больше слои населения отрывались от ничтожного массива, поддерживавшего власть, и становились к ней в более или менее решительную оппозицию. Время явно работало против большевиков. В том же направлении все суживающегося в своем диаметре кольца видоизменялась и политическая организация большевизма. Она все более сводилась к образованию и сплочению людей и групп, на живот и на смерть связавшихся друг с другом. Пища войскам и безопасность вождям стали нерасторжимы одно от другого.

Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет Советов давно уже должен был уступить свое место Президиуму ВЦИКа. Президиум — «Совнаркому», руководимому Центральным комитетом коммунистической партии, в свою очередь направляемым «пятеркой», «политбюро» и «оргбюро» (политическим и организационным бюро партии). Уже в течение года, начиная с IX съезда партии, Ленин не перестает твердить, что единоличная диктатура в иных случаях полезнее диктатуры коллективной и что русским рабочим было бы не грешно поучиться у буржуазии, особенно английской, искусству управления при посредстве единоличной диктатуры. Параллельно с этой идеологической обработкой приняты были и технические меры к тому, чтобы соответственно организовать опору власти — вооруженную силу. Созданы были специальные коммунистически-гвардейские части: курсанты, интернациональные отряды из латышей, китайцев, мадьяр, эстонцев, финнов — войска внутренней службы, «внус»; отряды особого назначения — чрезвычайные, заградительные и... матросские.

Большевизм как социальное движение и как организация политическая свершил полный круг. Он исчерпал себя до конца, дойдя до абсурда и самоотрицания. Начинается обратный процесс. Реакция против большевизма возникает внутри самого большевизма. Оппозиционная гангрена проникает в партийные ряды. «Партия больна, — констатирует Ленин на последнем съезде партии. — Партию треплет лихорадка. Весь вопрос в том, захватила ли болезнь только “лихорадящие верхи” или болезнью охвачен весь организм» («Правда», № 13 от 21 января).

Стр. 366

Расхождения Ленина, Троцкого, Бухарина, Рязанова, Осинского, Шляпникова, Лутовинова, «сапроновцев», «игнатовцев» и т. д. и т. п. определяются скорее психологическими настроениями — положением в партии, «внизу» или «вверху», ощущением большего или меньшего неблагополучия в советском строе, прожектированием выходов соответственно с индивидуальным темпераментом и т. п. Расхождения принципиальные имели второстепенное значение. Здесь обнаруживались и синдикалистские тенденции (Шляпников), и тенденции милитаристские (Троцкий), и не прикрытая ничем «махаевщина», протестующая одновременно против «Хлестаковых-комиссаров» и против засилия интеллигенции, требующая для интеллигенции особой курии для выборов во все ЦИКи и комитеты, где должен быть установлен Numerus clausus для нее: 2/3 общего числа мест должно быть обеспечено за рабочими и крестьянами (Лутовинов, Игнатов и их«школы»). Здесь раздается близкий к кронштадтской идеологии призыв вернуться к советской конституции, восстановить попранные права Советов, узурпированные Совнаркомом, Советом обороны и Военным советом (Осинский). Однако и самое радикальное течение так называемой рабочей оппозиции не идет дальше требования «ввести право свободного выступления во всех партийных собраниях и фракционных заседаниях советских органов представителей всех течений партии». («Правда», № 14).

Между всеми видами этой оппозиции и позицией Кронштадта разница оказалась не только в содержании требований, в большей решительности и последовательности кронштадтских «пунктов», но и в том, что Кронштадт пошел на жертвы и на смерть, тогда как прирученных Лениным оппозиционеров ждала не кара, а награда. Осинский, принципиально протестовавший против захвата власти «Совнаркомом», фактически получил и принял назначение на должность заместителя «Наркомзема» (народного комиссара земледелия), Лутовинов удовольствовался созданием для него должности второго секретаря ВЦИК, Шляпников попал в Центральный Комитет большевистской партии. Другие еще ждут признания своих заслуг.

Пауки, собравшиеся в большевистской партии, еще не начали поедать друг друга, но они уже ссорятся и физически задевают один другого. Крыленко обвиняет Литвинова и Красина в тайном соглашательстве и финансовых злоупотреблениях. Литвинов и Красин добиваются смещения Крыленки с должности главного прокурора советской республики и, что фактически существеннее, — исключения

Стр. 367

его из партии. «Известия» эвфемически отмечают как общераспространенное явление что «самые ответственные работники с преступным легкомыслием увлекаются самоснабжением». По темному делу некоего Махмуд-Бека Партийная Контрольная Комиссия вынуждена была недавно по отношению к таким видным большевикам как Козловский, Бонч-Бруевич, Дзержинский, Середа и даже по адресу всего Президиума ВЦИК — неизвестно, правда, по какому конституционному основанию — отметить, что один «проявил недобросовестность», другой — «недопустимое пристрастие и явное пренебрежение», Президиум—«слишком формально отнесся к делу и не познакомился с ним по существу» и т. д. Правда, это не помешало «отстраненному от занимаемой им должности» на основании приговора Комиссии Бонч-Бруевичу чуть ли не на следующий же день по официальному поручению заняться разработкой плана отчуждения иностранному капиталу естественных богатств России и наметить 71 концессию. Но это уже деталь, лишний штрих в общей картине, не меняющей ее общего фона...

Гниение власти идет одновременно и в правящей партии, и в советских учреждениях. Цензор большевистских нравов, член Центральной Контрольной Комиссии Сольц так резюмирует свою партийную среду:

«Неблагополучие наших руководящих командных верхов зависит от двух причин: с одной стороны, к нам на командные руководящие посты пробрались шкурнические элементы; с другой, долгое пребывание у власти в эпоху диктатуры возымело свое разлагающее влияние и на значительную часть старых партийных товарищей. Отсюда крайне высокомерное, не товарищеское отношение к рядовым членам партии и к беспартийным рабочим массам.

Выработалась и создалась коммунистическая и иерархическая каста ответственных работников со своими собственными групповыми интересами, которая чутко относится к своим «маленьким слабостям», которая для себя имеет особые правила, законы, оценки, не применяемые ко всем прочим... К ним примыкают далее группа услужающих товарищей, готовых для своих «высоких покровителей» из кожи вон лезть. Усердие принимает иногда чудовищные размеры. Рассылаются сногсшибательные телеграммы, поднимаются на ноги целые железнодорожные линии, чтобы комиссарское превосходительство по пути не задерживалось, очищаются квартиры для достойного приема, заготовляются и предоставляются специальные вагоны, поезда и автомобили, продукты и всякие другие излишества, и все это делается усердствующей прислуживающей средой подчас из партийных товарищей даже без особого на то распоряжения со стороны «большого» товарища. Последний только снисходительно

Стр. 368

это допускает, старается не замечать существа дела и только милостиво пользуется предоставленными ему удобствами.

Такие нравы усиливаются все более и более среди верхних слоев партии».

Это все можно прочесть в центральном органе большевистской партии — в «Правде», № 31. С неменьшим знанием дела столь же плачевную картину деятельности советских учреждений рисует официальный орган советов «Известия» ВЦИК, № 52.

«В организме советского государства существуют два разряда разъедающих его микробов. Один — это цапуны, хищники, протекционисты, взяточники, рабы собственного брюха и брюх своих близких. Они плотно всосались в организм рабоче-крестьянского государства и беспощадно высасывают из него все, что только удается. Ни ревтрибуналы, ни расстрелы, ни переводы с одной работы на другую — ничто не в состоянии остановить их разрушительной работы... Второй разряд — это заторщики. Это сознательные слуги контрреволюции, примазавшиеся к советской власти. Заторщики — это не саботажники. Их наиболее действительная задача — заставить работать советский аппарат, но работать в другую сторону».

Мы не склонны переоценивать процесса внутреннего разложения большевистской партии и советских учреждений. Опасность гибели заставит, конечно, большевиков сплотить свои ряды и позабыть большинство из весьма условных разногласий, разделяющих различные течения и группы. Это так же очевидно, как и то, что при первых же решительных успехах антибольшевистского движения назвавшиеся коммунистами только потому, что так именовалась единственно легальная, правящая партия, мигом покинут гибнущее судно. Не следует, конечно, игнорировать процесс внутреннего распада большевизма, но не от него можно ждать освобождения России.

До Кронштадта еще можно было сомневаться в путях, которыми пойдет это освобождение. После Кронштадта не может уже быть места колебаниям. Кронштадт отбросил такой свет на Россию не только в силу оптического закона, по которому «тем звезды ярче», «чем ночь темней», но и потому, что он показал, что жива еще Россия и жив ее народ, пусть временно придавленный башкирско-китайской ордой, но и в таких условиях сохранивший свою душу и способность к жертве.

Можно по-разному расценивать политическое значение того движения, стачечного и повстанческого, которое охватило

Стр. 369

одновременно с Кронштадтом почти всю Россию и превосходит по своей напряженности все предыдущие. Но можно ли хоть с видимым правдоподобием утверждать: «Здесь еще не Россия, не народ?» («Руль», № 105 от 22.III).

Если не здесь, то где же?.. С большевиками? Или с теми «малыми ячейками», которые сам автор, Григорий Ландау, только еще призывает сделаться «кристаллизационным ядром для распыленных в России сил и стремлений», чтобы затем «вмешаться в российскую действительность»? Ведь даже Д. Пасманику теперь «становится понятным, почему белые армии не победили. Они не могли увлечь за собой народные массы», боявшиеся «грядущей мести господ и возвращения старого бесправия» («Общее Дело», № 252)...

Григорий Ландау усматривает в кронштадтском восстании не подлинное народное движение со всеми его положительными и отрицательными чертами, а движение советской аристократии — «привилегированных» матросов и рабочих. Но по отношению к политическому лозунгу кронштадтцев Григорий Ландау неожиданно оказывается снисходительным: советы — «не только гораздо естественнее, но, надо признаться, и гораздо умнее, нежели провозглашение сейчас никого, кроме пражских с. р. и парижских кадетов, не интересующего лозунга “учредительное собрание”». Трудно сказать, что водило пером автора — избыток ли чувств к «привилегированным» или избыток совсем других чувств к «пражским с. р. и парижским кадетам»... Во всяком случае, «философия» движения, даваемая Григ. Ландау, имеет очень мало общего с движением, происходящим в реальности.

По теории Григ. Ландау выходит, что «восстают не столько голодные как сытые, опасающиеся голода: не подавленные, а привилегированные крестьяне богатых южных губерний, у которых угрожают отнять хлеб; рабочие крупных заводов, а не обыватели; матрос, а не красноармеец». Практика же гласит обратное. Чтобы быть более убедительным для Григ. Ландау, можно привести извлечение из корреспонденции, помещенной в том же № «Руля», где и фельетон самого Григ. Ландау. Корреспонденция описывает последнее восстание в Одессе.

«Непрерывные восстания, вызываемые нестерпимым голодом, холодом и невероятными издевательствами и притеснениями подонков, захвативших кормило коммунистической власти, привели, наконец, к сплошному мятежу, разразившемуся в конце февраля. Ни буржуи, ни контрреволюционеры на этот раз никакого участия в организации восстания не принимали. Измученные

Стр. 370

пролетарские массы не выдержали нескончаемой цепи мучений, и негодование их привело к решительному столкновению с варварами».

Первый и главнейший вывод из кронштадтских и аналогичных событий последнего времени — тот, что снова вернулась, самостоятельно выступила и сразу заняла всю политическую авансцену сила, отсутствовавшая или недостаточно активно себя проявлявшая вот уже три года. Снова появилась «народная громада», «народ-сирота», несмотря на все надругательства и эксперименты, которым его подвергала большевистская власть, и вопреки всем заклинаниям и пророчествам о том, что народа нет, а «то, что идолопоклонники называют народом — это обезглавленный народ, толпа, мясо рабства» (см. «Настроения упадка» — статья, подписанная прозрачными инициалами «Ф. И.», — «Руль», № 93 от 8.III), и что «единственная возможная для России форма государственной власти» есть «власть диктаторская, опирающаяся на военную силу» (См. Петр Струве: «Размышления о русской революции». — Журн. «Русская Мысль». Январь-Февраль. 1921. София. Стр. 26 и 36).

Второй вывод — тот, что фикция мирного изживания большевизма теперь разрушена уже не «романтиками»-интеллигентами и не «доктринерами»-неудачниками русской революции, не анархически-бунтарским крестьянством, а теми слоями городского населения, которые совсем еще недавно служили одним из главных оплотов самого большевизма. Иллюзии возможных соглашений с большевиками Кронштадт разбил окончательно. Вместе с тем он восстановил порванную за последние 3 года связь между деревней и безучастным свидетелем непрекращающегося крестьянского движения городом. Вновь обретается сознание общей заинтересованности и солидарности в борьбе за свержение враждебной всему народу — и городу, и деревне — власти.

Если первый вывод бьет былую идеологию и практику Крыма, то второй столь же решительно опровергает политические методы Дальнего Востока.

Когда по всей России, от края и до края, то вспыхивают, то замирают для новой вспышки громадные зарницы народного движения, нельзя добросовестно говорить о каком бы то ни было признании власти как власти более или менее устойчивой и существующей хотя бы de facto. Власть, не способная обеспечить не только минимум, но даже видимость порядка, несмотря на абсолютную свою неограниченность; власть, вызывающая против себя длящиеся восстания такого

Стр. 371

диапазона, как кронштадтское, такая власть обречена. Ее можно признавать в каких угодно целях — личных, партийных, международных — но равно далеких интересам русского народа и России. И это — третий вывод из кронштадтских событий.

Наконец, последний, практический, касается взаимоотношений между народом и его интеллигенцией. Стихию русского народа поносили за последние годы на всех перекрестках: корифеи литературы не отставали на этом поприще от литераторов из «Освага». Если эта стихия и в дальнейшем будет предоставлена сама себе, она неизбежно пойдет своей дорогой. И если, неся сама неисчислимые страдания, она причинит их и другим, безучастно выжидавшим или только сочувственно кивавшим, — неужели вина снова будет только на одной этой стороне?.. Надломлена воля интеллигенции. Распылены ее силы. Сбивчивы ее программы. Но жизнь сильнее частных дефектов воли и программ... Она заставила не только меньшевиков на местах участвовать вместе с массами в повстанческом движении против большевиков вопреки директивам партийного ЦК, отрицавшим преодоление большевиков вооруженной рукой. Она заставила самого апологета этой тактики отойти от своего взгляда, лишь только восстание против большевиков из мира идей претворилось в мир фактов. Л. Мартов нашел нужные слова, чтобы подчеркнуть «эпический героизм русских пролетариев, которые после четырех лет неслыханных лишений и разбитых иллюзий вновь находят в себе душевные силы для того, чтобы гордо провозгласить свое право на «третью революцию» («Le Populaire» de Paris от 18.III.1921).

Волны взбаламученного народного моря уже лижут кремлевские стены. России не предстоит анархия. Россия уже в анархии. И не с момента последних восстаний против большевиков, а задолго до этих восстаний. Можно сказать, с самого прихода к власти большевиков. Те перспективы, которые рисуют заграничные «знатоки» России, для нас не страшны. Ибо мы знаем, что каждый лишний день большевистской власти удлиняет период анархии и отдаляет момент ее ликвидации. Эти перспективы страшны только для тех, кто сам пугается или других пугает анархией, не зная большевизма или учитывая его полезность —конечно, не для России, а для других стран. А кто теперь не пугает? Кто не учитывает полезности?..

Уэллс, приехав из Москвы, сообщил:

Стр. 372

«Единственное правительство, которое может не допустить Россию до окончательной гибели, — это правительство большевистское... Да и, к тому, сейчас в России нет времени для новой революции». («Россия во мгле». — Перев. с английского. — София. 1921. Стр. 91).

Ему вторит Артур Рэнсом в своей новой книжке о «Кризисе в России», в которой он пишет:

«Я не говорю, что крах теперешнего правительства невозможен. Но я утверждаю, что он был бы крайне нежелателен с точки зрения всех в России».

За «всех в России» Рэнсом бы лучше не говорил. Но вот для Ллойд-Джорджа его свидетельство службу сослужило. Ллойд-Джордж поспешил «испугаться» так же, как и Симонс, и Пилсудский. Во избежание возможной анархии, все они поспешили использовать и укрепить анархию уже существующую.

Пробует еще пугать В. Шульгин. «Никакие повстанческие начинания, самые самоотверженные, самые талантливые и даже самые честные, кроме жесточайшей анархии, не дадут ничего, — уверяет В. Шульгин в «Общем деле» от 9 апреля. Но он «пугает» уже по особым соображениям... И уже не в первый раз: В. Шульгин давно известен своей патологической страстью к «пытке страхом». И теперь, чтобы «испытать» П. Н. Милюкова и заставить его уверовать в спасительную для России силу «главнокомандующего русской армии» под Константинополем, он прибегает к своему излюбленному приему — пугает зловещим призраком «жесточайшей анархии»... И действительно, В. Шульгину ли, собственноручно взращивавшему самые ядовитые семена анархии, уверовать в религию «самую самоотверженную, самую талантливую и даже самую честную»?.. Это значило бы поставить крест над Шульгиным 1918-1920 годов. Это требовало бы, чтобы он омылся не «в семи водах», а в семидесяти семи...

Безрадостно настоящее положение России. Темно и загадочно ее будущее. Но первый благовест ее близкого освобождения от большевистской анархии уже раздался... Народ идет. Да свершится воля его! Да утвердится народовластие!

Марк Вишняк.