М.А. Алданов. Святая Елена, маленький остров [Роман: Гл. I–VI] // Современные записки. 1921. Кн. III. С. 46–87.

Стр. 46

СВЯТАЯ ЕЛЕНА, МАЛЕНЬКИЙ ОСТРОВ*)

Глава I.

Однажды в раннем детстве Сузи Джонсон услышала от своей матери, что вперед к обеду больше не будет подаваться пудинг. Сузи заплакала от горя.

— My little darling **), — сказала ей нежно и наставительно мать. — Бэтси Браун и другие девочки тоже не получат пудинга. Надо терпеть и экономить. Во всем виноват злой Бони, который устроил дорогой старой стране континентальную систему.

Сузи сквозь слезы осведомилась, что это еще за континентальная система. Но мистрисс Джонсон и сама не совсем хорошо это понимала. Девочке показалось, что континентальная система — что-то вроде длинной, гадкой змеи.

Вечером, ложась спать, Сузи, по указанию матери, помолилась Лорду, чтобы Он спас дорогую старую страну от злого Бони, который отобрал у нее, и у Бэтси Браун, и у других английских девочек вкусный пудинг — с изюмом, сливами и сладкой коричневой коркой — верно, для того, чтобы все съесть самому.

–– ––

*) В школьной тетради Наполеона от 1788 года (Fonds Libri, ¹ 11), составленной по курсу географии аббата Лакруа, занесены рукой будущего императора следующие слова: «Sainte Hélene, petite îlе» («Святая Елена, маленький остров»). На этом месте запись в тетради обрывается.

**) Милая крошка.

Стр. 47

Злого Бони мисс Сузи боялась и ненавидела больше всего на свете. Всякий раз, когда она дурно себя вела, мать и мисс Мэри говорили, что отдадут ее Бони, и при этом делали страшные глаза. В первый раз Сузи услышала имя Бони как-то утром за брэкфестом и с ужасом спросила, кто такой Бони.

— Он сам сатана! — воскликнула, не удержавшись, ее воспитательница.

— О, мисс Мэри! — с укором сказала мистрисс Джонсон, не любившая неприличных слов.

Но дэди, подполковник Джонсон, оторвавшись от свежего номера «Morning Post» и ударив кулаком по столу, категорически заявил, что мисс Мэри совершенно права: Бони действительно сам проклятый сатана. При этом подполковник Джонсон завращал глазами и в словах d-damned d-devil как-то особенно страшно растянул букву d.

Только когда мисс Сузи стала уже большой, незадолго до того, как ей пошел восьмой год, ей сказали, что Бони — не просто Бони, что это кличка, вроде как ее двоюродного брата Эдуарда Брауна зовут Эдди. Она узнала, что у злого Бони есть другое, длинное и трудное, имя: Наполеон Бонапарт, и что он состоит Кингджорджем (просто кингом — поправила, улыбнувшись, мать) у французов, которые живут за морем, едят лягушек (shame! *), хотят погубить дорогую старую страну и воюют, как настоящие гунны, нечестно, совершая всякие зверства.

Вскоре после этого дэди, подполковник Джонсон, был убит злым Бони на войне. А еще позднее к обеду стал снова появляться пудинг. Читая газеты, большие оживленно говорили, будто дела злого Бони идут плохо: его бьют русские. Сузи тотчас осведомилась о русских и узнала с некоторым страхом, но и с удовлетворением, что это хороший народ, который живет в снегу с медведями, ест сальные свечки, но любит дорогую старую страну и не любит проклятых французов: русский король Александр,

–– ––

*) Какой стыд!

Стр. 48

дальний родственник Кингджорджа, и один русский граф с фамилией, которую ни выговорить, ни запомнить невозможно, подожгли даже свою столицу Москву, чтобы сжечь забравшегося туда Бони и сделать удовольствие Кингджорджу. Это очень понравилось Сузи.

Чуть не каждый день во все время ее детства мисс Сузи приходилось слышать о разных злодеяниях Бони. Наконец в одно летнее утро к ним в дом вбежал их молодой кузен, лейтенант Эдуард Браун, весь сияющий и украшенный блестящими орденами. В разговоре, радостном и быстром, он часто произносил слово Ватерлоо — и через несколько минут всему дому стало известно, что герцог Веллингтон и кузен Эдди победили злого Бони, отомстили за дэди, и что отныне дорогой старой стране больше нечего бояться. Кроме Эдди, в победе над Бони принимали участие немцы — очень хороший народ, который, в отличие от французов, воюет честно и не совершает никаких зверств. Но немцы помогли только самую малость, а все главное сделали дорогие старые малые, дорогой старый герцог Веллингтон и особенно дорогой старый кузен Эдди.

Затем судьба странно завертела Сузи и всю ее семью. У них в доме стал бывать некрасивый и неприятный военный с оттянутой верхней губой и острым подбородком, сэр Гудсон Лоу. Он как-то особенно почтительно обращался с мистрисс Джонсон и подолгу оставался с ней вдвоем по вечерам. Зимой же того года, когда вернулся кузен Эдди, мистрисс Джонсон, слегка покраснев, сказала Сузи и ее меньшой сестре, что у них будет новый дэди, ибо она выходит замуж за сэра Гудсона. Мисс Мэри под строжайшим секретом сообщила девочкам, что сэр Гудсон незнатного рода: ему до них так же далеко, как им до герцога Норфолька, первого пэра Англии. Но это не беда, ибо сэр Гудсон Лоу очень хороший человек и известный генерал. Одновременно оказалось, что они все переселяются очень далеко, на какой-то остров святой Елены, куда их новый дэди назначен губернатором, и что на этом острове уже находится злой Бони, которого они будут стеречь и не

Стр. 49

позволять ему снова убежать и убивать англичан. Затем все они долго — два с половиной месяца — ехали по большому морю на большом корабле с мачтами и с пушками, и их страшно качало, всех, но не ее — она одна ни чуточки не была больна, — и наконец приехали на остров святой Елены, в большой дом Plantation House. Прекрасный home, чудный сад с невиданными мимозами очень понравились Сузи. Обежав квартиру, она первым делом спросила, в каком подвале заперт Бони и нельзя ли его хоть издали увидеть, если это не очень опасно. Но оказалось, к большому ее успокоению, что Бони в доме вовсе нет, что он живет в другом месте, на вилле Лонгвуд, очень далеко от Plantation House и что они, кроме дэди, его видеть не будут ни вблизи, ни издали.

На острове св. Елены Сузи незаметно для всех, кроме ее самой, превратилась из малого ребенка в очаровательную девочку. Говорили, что она красавица. Ей шел шестнадцатый год, и уже иногда называли ее мисс Сузанной, когда в нее влюбился и сделал ей предложение представитель русского императора на острове св. Елены, граф Александр де Бальмен.

Своего будущего мужа Сузи в первый раз увидела на обеде, который губернатор дал в честь трех иностранных комиссаров. Она сразу обратила внимание на то, что граф де Бальмен — красивый человек, гораздо более красивый, чем австрийский уполномоченный, барон Штюрмер, и французский, маркиз де Моншеню. Когда негры внесли в залу канделябры, мисс Сузанна с любопытством и гадливостью приготовилась к тому, что русский вынет свечу и съест. Но русский этого не сделал. Мисс Сузанне даже показалось, что по внешним признакам граф де-Бальмен совершенный джентльмен, a perfect gentleman.

За обедом говорили то по-французски, то по-английски. Русский очень хорошо говорил по-английски — с оксфордским произношением, как кузен Эдди. Правда, мисс Сузанна сразу заметила, что оксфордское произношение у него выходит не совсем, как у кузена Эдди, и что ти-эйч у рус-

Стр. 50

ского какое-то странное. Но и это ей почему-то понравилось. По-французски же граф де Бальмен говорил совершенно изумительно — сама мисс Сузи с трудом изъяснялась на этом языке. Ей даже показалось, что он говорит по-французски гораздо лучше, чем маркиз де Моншеню, последний был, однако, другого мнения и с некоторой иронией слушал картавую, чисто парижскую, речь своего русского коллеги.

Разговор шел, как почти всегда, о генерале Бонапарте и о тех неприятностях, которые он продолжал чинить всему миру, а в частности сэру Гудсону Лоу и иностранным комиссарам. Моншеню, старый эмигрант, в свое время считавшийся крайним реакционером даже в Кобленце, рассказал несколько случаев из времен молодости корсиканца. Оказалось, что Бонапарт когда-то собственноручно задушил женщину легкого поведения. Маркиз описал это происшествие с чрезвычайно точным указанием места, обстоятельств, имен и всех подробностей убийства.

— Quel scélérat, Seigneur, quel scélérat!*) — воскликнул в заключение Моншеню.

Граф де Бальмен, выслушав учтиво французского уполномоченного, с своей стороны рассказал несколько анекдотов о Наполеоне, но в другом роде. При этом оказалось, что граф, хотя и дипломат по профессии, проделал в чине полковника несколько кампаний и имел много боевых наград. Де Бальмен рассказал это совершенно к слову, легкой иронической улыбкой показывая, что не придает ни малейшего значения своим военным подвигам — особенно в присутствии такого заслуженного воина, как сэр Гудсон Лоу. Наполеона граф де Бальмен видел за всю свою жизнь только один раз — на поле битвы при Ватерлоо. Он был прикомандирован императором Александром к верховному английскому командованию и во время знаменитого сражения неотлучно находился в свите герцога Веллингтона. При слове «Ватерлоо» лица всех англичан и англичанок

–– ––

*) Какой злодей, Господи, какой злодей!

Стр. 51

расплылись в улыбку, а Моншеню слегка нахмурился, несмотря на свою эмигрантскую ненависть к Наполеону. Де Бальмен тотчас это заметил и, обращаясь к маркизу, с величайшей похвалой отозвался о храбрости, проявленной в день Ватерлоо французскими войсками.

— Bonaparte у a déployé tout son terrible génie, et Dieu salt s'il en a! *)

И он мастерски описал, как Бонапарт с вершины холма Belle-Alliance руководил сражением, которое считал совершенно выигранным. Вдруг — было около часу дня — в тылу его армии неожиданно показались немцы Блюхера вместо французского корпуса Груши.

— Il faudrait la plume d'un Chateaubriand pour décrire le désespoir qui s'est peint alors sur la figure mobile de César **).

Так закончил де Бальмен свой рассказ. Все это он видел в полевую трубу. Сидевший за столом заезжий гость, седой молчаливый английский офицер, получивший две раны под Ватерлоо и ничего этого не видевший, подумал, что у русских штабных офицеров удивительные полевые трубы. Но мисс Сузанне рассказ русского очень понравился. А еще больше ей понравилось, что во время рассказа де Бальмен два раза посмотрел в ту сторону стола, где не было никого, кроме нее и старой мисс Мэри.

Сэр Гудсон Лоу, осклабившись, заметил, что сражение при Ватерлоо было бы все равно выиграно англичанами, даже если бы Блюхер не пришел на помощь.

— Нé, hé, qui sait, qui sait, mon général! — возразил маркиз. — Quand on a affaire a 1'armee francaise... ***)

— Nous n'en safons rien en effet, — заметил со своей

–– ––

*) Бонапарт проявил там весь свой страшный гений; а знает Бог, что гения у него достаточно.

**) Нужно было бы шатобриановское перо, чтобы описать безграничное отчаяние, изобразившееся тогда на подвижном лице Цезаря.

* * *) Кто знает, генерал, кто знает! Когда имеешь дело с французской армией...

Стр. 52

стороны барон Штюрмер. — Ces prafes allemands fous ont rendu un choli serfice. *)

Де Бальмен, которому было безразлично, кто победил при Ватерлоо, англичане или немцы, похвалил и Блюхера, и Веллингтона.

— Quel rude homme, votre Iron DuKe **), — сказал он сэру Гудсону — и тотчас сообразил, увидев кислую улыбку последнего, что сделал промах: губернатор недолюбливал Веллингтона, который однажды назвал его, хотя и вполголоса, но довольно явственно, старым дураком. Де Бальмен был совершенно согласен с такой оценкой умственных способностей сэра Гудсона и думал вдобавок, что сам герцог Веллингтон ненамного умнее губернатора святой Елены. Желая загладить свой промах, он с легкой улыбкой добавил, что великим людям присущи маленькие слабости: победитель при Ватерлоо так желает во всем походить на генерала Бонапарта, что просил знаменитого Давида написать его портрет и... (тут он опять поглядел в сторону мисс Сузанны) близко сошелся с львицей Грассини. Но — Давид отказался писать герцога, а госпожа Грассини теперь на пятнадцать лет старше, чем была во время своей близости к генералу Бонапарту.

Маркиз де Моншеню немедленно назвал Грассини безголосой дрянью (в его время при старом дворе были не такие певицы) и выразил удивление, почему Его Величество король Людовик XVIII, в обсуждение поступков которого он, впрочем, не смеет входить, не приказал повесить Давида: ведь этот мерзавец до Бонапарта писал портреты Дантона, Робеспьера и Марата и был дружен со всей революционной сволочью.

Моншеню принадлежал к очень знатной семье, находившейся в родстве с французским и испанским королевскими домами; поэтому он позволял себе, даже при дамах, самые грубые выражения, справедливо полагая, что у

–– ––

*) Действительно, это совершенно неизвестно. Немцы вам оказали славную услугу.

**) Что за человек ваш железный герцог!

Стр. 53

него они никак не будут отнесены на счет дурного воспитания.

Молчаливый седой офицер, к общему удивленно, вмешался в разговор и, холодно глядя на маркиза, сказал по-английски, что король Людовик XVIII, вероятно, потому не приказал повесить мистера Дэвида, что, во-первых, в культурных странах вешать можно только по приговору суда, а во-вторых, все цивилизованные люди чтут в мистере Дэвиде великого живописца.

Барон Штюрмер с приятной улыбкой перевел замечание офицера не знавшему по-английски маркизу. Наступила минута молчания. Его прервал де Бальмен. Он рассказал столь же мастерски, что, когда Дантона везли на эшафот, Давид с террасы Café de la Régence зарисовал его фигуру на колеснице парижского палача. Дантон увидел бывшего друга и закричал ему своим чудовищным голосом: «Хам!». — Впрочем, — прибавил граф, — Monsieur... прав: надо быть снисходительным к гениальным артистам. Леди Лоу, заметившая, что разговор может принять неприятный характер, вернула его к вечной теме, на которой все были всегда согласны. Она заговорила о Бонапарте.

Сэр Гудсон рассказал, как он в начале своего пребывания на острове святой Елены тщетно старался установить хорошие отношения с корсиканцем. — Когда графиня Лоудон, жена лорда Мойра, генерал-губернатора Индии, — сказал он, почтительно произнося английский титул, — была проездом здесь, я устроил в ее честь обед и пригласил генерала Бонапарта. Вот какое я послал ему приглашение.

И с той памятью, с какой он помнил наизусть все отправляемые им бумаги, губернатор процитировал:

«Сэр Гудсон и леди Лоу просят генерала Бонапарта пожаловать к ним на обед в понедельник в 6 часов, чтобы встретиться у них с Графиней».

– Скажите, что было обидного в этом моем приглашении, — прибавил он, обратясь к де Бальмену. — Так знайте же: я не получил никакого ответа. Да, я не получил

Стр. 54

никакого ответа на это мое приглашение! — повторил он трагическим голосом, торжественно оглядывая всех присутствующих.

Де Бальмен с трудом подавил усмешку и подумал, что надо было быть совершенным дураком, чтобы послать Наполеону приглашение встретиться с Графиней. Он сочувственно покивал головой. В это время дамы встали из-за стола; мужчины остались — им подали портвейн и сигары. Мисс Сузанна, выходя, с непонятным и радостным волнением почувствовала на своей спине взгляд красивых глаз де Бальмена.

Он ей положительно очень понравился. Не понравилось ей только одно. Когда за чаем она с вареньем подошла к нему сзади со стороны канделябра, то оказалось, что у русского графа на затылке довольно большая плешь, величиной с блюдечко для варенья. Хотя эта плешь была мастерски замаскирована приглаженными поперечно прядями волос и хотя де Бальмен, увидев неожиданно подошедшую сзади молоденькую мисс, моментально и естественно повернулся так, что плешь совершенно исчезла, точно ее вовсе и не было, — ничто не скрылось от пятнадцатилетних глаз мисс Сузанны. Это ей сильно не понравилось. Но только одно это.

Граф де Бальмен стал часто бывать у них в доме, много шутил с ней, дразнил ее, исправлял ее французские ошибки — они часто говорили, по просьбе леди Лоу, по-французски. К 16-му году ее рождения, когда некоторые из домашних по привычке подарили ей куклы, он поднес мисс Сузи красивый несессер, выписанный из Парижа, с ее инициалами на красном шелке шкатулки. Мисс Мэри, сделав большие глаза, отозвала в сторону Сузи и сказала ей, что такой несессер должен стоить по меньшей мере десять гиней, чему мисс Сузанна едва могла поверить и не поверила бы, если б это не утверждала все знающая мисс Мэри. Сузи очень смущенно благодарила графа за такой неслыханный подарок. Де Бальмен ласково смеялся, повторял ее сбивчивые фразы, подражая английскому произношению французских слов, и мисс Сузанне казалось, что глаза у

Стр. 55

него влажные и чуть маслянистые, как слива ренклод. Это ей тоже понравилось. А поздно вечером, когда она легла в постель, ее поразила мысль, что подарок из Парижа надо было заказать за полгода вперед! Она задохнулась от волнения и не могла заснуть по меньшей мере четверть часа.

Потом прошел месяц, где было много непонятного, волнующего, страшного и радостного. Мисс Сузанна чувствовала, что должно произойти что-то необычайное, самое важное в мире. Это необычайное случилось вечером. Граф де Бальмен долго разговаривал с ее родителями, запершись с ними в кабинете губернатора. Затем он уехал, причем сэр Гудсон Лоу проводил его до ворот, у которых стоял его экипаж с негром и русским грумом, там они еще довольно долго разговаривали. Между тем леди Лоу вышла к дочери и сказала ей смущенно и взволнованно, что граф де Бальмен просит ее руки. Леди Лоу было очень неловко от того, что она сама вышла замуж на 4 года раньше своей дочери. Она предчувствовала, что над этим будут смеяться. Мать сказала Сузи, что граф де Бальмен — прекрасная партия. Правда, странно выходить за русского и жаль, что придется подолгу оставаться в России. Но, впрочем, граф шотландского происхождения и часть их семьи еще недавно жила в Англии: леди Лоу лично знала последнего в шотландской линии этого знаменитого рода, Рамсэй Босвелль де Бальмена, имевшего права на имение и замок Бальмораль. А главное — граф прекрасный человек и совершенный джентльмен, a perfect gentleman.

— Уоu are so young, Suzy, arn't you? *), — сказала леди Лоу, вздохнув.

— I am, mother **), — ответила мисс Сузанна, сама не слыша и не понимая своих слов.

— God bless you ***).

На этом они обе заплакали. Затем пришла мисс Мэри,

–– ––

*) Ты так молода, Сузи, неправда ли?

**) Да, мама.

***) Благослови тебя Бог.

Стр. 56

которая тоже заплакала. Затем появился сэр Гудсон и сказал, что надо не плакать, а радоваться. А через день мисс Сузанна Джонсон стала невестой графа Александра де Бальмена, безумно счастливой и по уши влюбленной в жениха. Русский комиссар ждал разрешения своего правительства для того, чтобы покинуть остров святой Елены. Перед отъездом должна была состояться свадьба.

Глава II.

Александр Антонович де Бальмен, стоя перед зеркалом, в третий раз завязывал галстук. Выходило все не то. Надо было сделать точно такой узел, какой носил в последнее время Джордж-Брайан Бруммель. Граф часто встречал первого из европейских dandy (тогда это слово только что пришло на смену прежних кличек: petits-maîtres, roués, incroyables) в ту пору, когда служил в русском посольстве в Лондоне. Пряжку на ботинках, знаменитую Бруммелевскую пряжку, он перенял давно и хорошо. Но с галстуками дело не совсем ладилось. Де Бальмену казалось к тому же, что на острове святой Елены общество по неопытности не сумеет оценить гениальную простоту Бруммелевского стиля, и он подумывал, не усвоить ли ему другой, более смелый тон туалета — в духе, например, костюмов лорда Байрона.

«Перейти разве от одного би к другому», — спрашивал себя Александр Антонович, вспоминая ходившее в лондонском свете изречение, по которому существовало в мире три настоящих человека и все с фамилиями на букву Б: Бонапарт, Байрон и Бруммель.

Байрона граф де Бальмен также встречал в Лондоне неоднократно: периоды пребывания Александра Антоновича в Англии совпали с расцветом славы и светского успеха молодого автора «Чайльд-Гарольда». В первый раз де Бальмен увидел поэта на вечере у леди Гарроуби, где был весь высший свет, позванный на госпожу Сталь. Байрон непо-

Стр. 57

движно сидел в кресле, хмуро рассматривая гостей и почти не подымаясь при появлении дам. Мужчины, недоброжелательно поглядывавшие на его прозрачное лицо, сверкавшее мертвенной красотой статуи, и на черный фрак, который он носил вместо принятого синего, объясняли неучтивую неподвижность лорда его болезненным желанием скрыть свою хромоту. Несколько дам, забыв приличия, впилось глазами в красавца. Сам Бруммель, появившийся на минуту в салоне, провожаемый завистливыми взглядами молодых dandy, которые старались запомнить и перенять каждую мелочь его простого наряда, окинул Байрона беглым взором и, хотя это был не его стиль, одобрительно кивнул головой: ему никакое соперничество не было страшно — он был Бруммель. Рядом с Байроном сидел известный лидер тори и пространно излагал молодому пэру намеренья высшей консервативной политики в предвиденье поражения Бонапарта. Байрон внимательно слушал, не глядя на собеседника, и затем, помолчав, выразил надежду, что эти виды не сбудутся, сам он от всей души желает победы Наполеону — назло монархам, партии тори и редакторам газеты «Morning Post». Де Бальмен не мог без смеха вспомнить мигающие глаза консервативного лорда, растерявшегося при этом ответе В продолжение всего вечера Байрон говорил очень мало — преимущественно о погоде, и, по-видимому, меньше всего думал о том, что сказать. На изломанную и говорливую госпожу Сталь он не обратил никакого внимания, чем очень ее оскорбил. Автор «Чайльд-Гарольда» оживился только тогда, когда послышались звуки клавесина: Каталани своим бархатным голосом пела романс Гретри: «Je crains de lui parler la nuit». Сверкающие глаза Байрона расширились и точно потеряли связь с землей. «Рисуется»,— сказал себе в утешение де Бальмен, но вместе с тем не мог не подумать, что ничего прекраснее этого лица и этих безумных глаз ему никогда видеть не приходилось. После концерта Байрон тотчас поднялся и незаметно уехал. В обществе его считали гордецом; де Бальмену показалось, будто он просто застенчив. Несколькими днями позже

Стр. 58

Александр Антонович встретил лорда в другой обстановке, поздно ночью в модном ресторане Стевенса, где они случайно оказались соседями по столикам. Байрон ужинал с двумя друзьями: в одном из них, небольшого роста брюнете с добрыми беспокойными глазами, де Бальмен тотчас узнал великого актера Кина, который по средам и пятницам сводил с ума Лондон трехминутной агонией датского принца в пятом действии «Гамлета», а по понедельникам — словами «And buried, gеntle Tyrrel?» из «Ричарда III». Другой спутник Байрона, чудовищного сложения мужчина, неестественно носивший костюм, как-то особенно бережно прикасавшийся к тарелкам и стаканам, точно боясь их раздробить, и всем своим обликом сильно напоминавший носорога, был король боксеров Джэксон. Стол трех знаменитостей привлекал внимание всего ресторана: дамы и иностранцы смотрели на Байрона, кокотки и англичане — на Джэксона, о котором с почтительным ужасом передавали друг другу, будто он одним ударом кулака сваливает с ног вола. Общее внимание обращало на себя Байроновское меню: он ел исключительно омаров и бисквиты, запивая их крепкой водкой и горячей водой. Метр-д'отель, знавший привычки знаменитого лорда, раз пять или шесть подносил ему попеременно рюмку водки и стакан горячей воды. Де Бальмен смотрел на поэта и не узнавал молчаливого гостя леди Гарроуби. Лицо Байрона сверкало оживлением, он что-то рассказывал и звонко-добродушно хохотал, слушая художественную речь Кина, который с необыкновенным искусством подражал мистрисс Сиддонс, Кэмблю, Гаррику Шеридану, Фоксу, принцу-регенту и другим известным людям. Смеху Байрона вторило рычание носорога, обнажавшего чудовищной величины целые и сломанные зубы. Кин ел ножом, называл поэта «ваша светлость» и беспокойно оглядывался по сторонам, особенно на де Бальмена, не совсем учтиво на них уставившегося. Наконец он не выдержал и что-то тихо сказал своим товарищам. Джэксон поднял голову и сверкнул на Александра Антоновича сразу обломками огромных зубов и белками маленьких глаз;

Стр. 59

де Бальмен инстинктивно опустил руку в карман, где у него всегда лежал небольшой двуствольный пистолет — сделанный по особому заказу шедевр Лепажа. Но Байрон быстро сказал несколько слов носорогу, и тот немедленно успокоился.

«Да, очень интересный человек этот сумасшедший лорд... Необыкновенная смелость в мыслях. «Чайльд-Гарольд»— ну, в стихах я плохой судья... Но черный фрак с этим фантастическим жилетом. Tres personnel... Все-таки стиль Бруммеля вернее. Надо быть Байроном, чтобы позволить себе эксцентричность. И Ла-Манш он переплыл, если не врет. Кажется, не врет. Другие ломаются, а у него это все естественно. Глаза совершенно необыкновенные... Почему от него сбежала его супруга? Неужели правда, что говорил тот птенец?..»

Не так давно приезжавший на святую Елену из Англии молодой офицер, краснея и шепотом (хотя дам при разговоре не было), рассказывал де Бальмену ходившие в Лондоне скандальные слухи о причинах развода Байрона с женой.

Де Бальмен снова потянул своими тонкими длинными пальцами концы галстука. На этот раз вышло недурно. Александр Антонович открыл небольшую шкатулку, задумался на минуту при виде десятка лежавших в ней булавок, соображая соответствие каждой галстуку и костюму, старательно вколол одну и стал надевать жилет. Де Бальмен со своим большим опытом жизни отлично знал, какое значение имеет для людей костюм. Бруммель, сын портного, стал первым человеком в самом чопорном обществе мира почти исключительно благодаря своему умению одеваться. И, тщательно это скрывая, де Бальмен ежедневно отдавал часа два туалету: меньше было невозможно. Граф всегда одевался сам; ни вывезенный им из России Тишка, теперь грум, а прежде просто малый, ни местный лакей-негр не присутствовали при его туалете.

«Сегодня, вероятно, получу и новые произведения Байрона», — подумал де Бальмен, с удовольствием вспоминая,

Стр. 60

что с минуты на минуту должны принести привезенную вчера кораблем европейскую почту. «И письма должны непременно получиться. Не может быть, чтобы Нессельроде еще не дал ответа... Неужели Люси опять ничего не напишет? Впрочем, черт с ней... Газеты и книги будут во всяком случае. Поменьше бы все-таки стихов. А много умных людей в Европе теперь пишет стихи: Гете, Денен. Чего доброго, я сам скоро начну... И деньги за это платят порядочные. Говорят, Байрону Меррей отвалил за «Чайльд-Гарольда» 600 фунтов, а тот кому-то их подарил. Очень бы пригодились — при дороговизне на этом проклятом острове. Сколько еще будет расходов по свадьбе»...

Де Бальмен застегнул жилет и опрыскал себя духами.

«А все-таки есть в этом что-то несерьезное. Не то что несерьезное, a ridicule. — «Чем вы занимаетесь?» — «Пишу стихи». En voila un métier. Все человеческие занятия не слишком умны — мое в том числе,— но это, пожалуй, поглупее остальных. В службе нет ridicule, а в стихотворстве — есть... У нас сочинители еще, впрочем, не вошли в моду. Не будь покойник Державин министром, кто бы стал его читать? "Гряди, Алкид, на гидру дерзку, смири ее ты лютость зверску»... C'est completement idiot... Кто у нас еще пишет стихи? Се pauvre batard de Joukovsky, un brave homme d'ailleurs... Или Гаргантюа Крылов... Да еще несколько мальчишек. Чаадаев говорил, будто в Царскосельском лицее два мальчика пишут прекрасные стихи. Энгельгардт тоже их хвалил. Того, что поталантливее, зовут, кажется, Илличевский. А другого... забыл... Diable... Забыл... Скверная становится память. Говорят, что к сорока годам память всегда слабеет... И морщинка, кажется, новая обозначается, вот здесь, около носа».

Де Бальмен подошел к другому зеркалу, которое висело в углу, сбоку от окна, и которое он особенно любил. В этом зеркале он всегда выходил моложе, и лысина была не так заметна. Осмотр его несколько успокоил.

«Влюбилась же Сузи»...

Александр Антонович осторожно сел в кресло, чтобы

Стр. 61

не смять костюм, и задумался. В сотый раз он себя спрашивал, не безумно ли он поступает, женясь в сорок лет, да еще после такой жизни, да еще на 16-летней девочке, да еще на англичанке.

Глава III.

Граф де Бальмен был внук родовитого шотландского выходца, состоявшего сначала на французской, потом на турецкой службе и окончательно устроившегося на русской при императрице Анне Иоанновне. Отец Александра Антоновича занимал высокий пост генерал-губернатора курского наместничества. По окончании кадетского корпуса де Бальмен, в раннем детстве потерявший отца, поступил в кавалергардский полк и в 2 года достиг чина штабс-ротмистра, когда с ним случилось странное и неожиданное происшествие. За уличный скандал с полицией после бурно проведенной ночи он был внезапным распоряжением императора Павла лишен дворянства, разжалован в рядовые и немедленно водворен в казармы. Там он оставался только три дня. За это время случилось — уже не с ним одним, а со всей Россией — происшествие еще более странное, хотя и не совсем неожиданное.

На третий день после своего несчастья де Бальмен, совершенно убитый тем, что с ним произошло, уничтоженный физической усталостью, беспрестанным унижением, бессонными ночами и грязью павловской казармы, был утром выведен со своей ротой на ученье. Но отряд их не дошел до Царицына Луга, а почему-то стал около Невского проспекта. Офицеры в недоумении перешептывались. Вдруг на противоположной стороне Невского появился человек в круглой шляпе. Он что-то взволнованно кричал. Александр Антонович смотрел на него во все глаза: за круглую шляпу при Павле ссылали в Сибирь, ибо от нее и от жилетов произошла, по мнению императора, французская революция. Сердце де Бальмена забилось от радостного и страшного предчувствия. В это время показалась быстро мчащаяся

Стр. 62

коляска «vis-a-vis», запряженная шестеркой цугом, с кучером в национальном костюме и с гикающим форейтором — все это также было строжайше запрещено. В коляске неподвижно сидел генерал с нахмуренным, умным лицом, бледным и утомленным, точно после веселой ночи, Де Бальмен тотчас узнал военного губернатора Петербурга, графа фон дер Палена. Солдаты стали смирно. Генерал остановил свой экипаж, подозвал ротного командира и, высунувшись из коляски, что-то ему сказал. Офицер изменился в лице и перекрестился. Де Бальмен не вытерпел мучительного волнения. Он потерял голову.

— Петр Алексеевич, ради Бога, что случилось? — вскрикнул он не своим голосом, выступив к Палену из шеренги.

Ротный командир и солдаты так и застыли. Пален с недоумением посмотрел на молодого человека, узнал его, слегка улыбнулся и сказал несколько слов ротному командиру, показав на де Бальмена глазами.

— Ребята! — произнес он затем звучным, спокойным голосом, — Его Величество император Павел скончался нынче ночью от апоплексического удара. Вас поведут присягать его сыну, императору Александру Первому. Учения сегодня не будет. Вам выдадут по чарке водки.

И, кивнув ротному командиру, Пален тронул рукой кучера. Форейтор заревел страшным голосом; коляска по мокрому снегу понеслась дальше — по направлению к Зимнему Дворцу. Оцепеневший де Бальмен мог еще разглядеть, как граф фон дер Пален, отъехав, несмотря на мартовскую погоду, снял с себя шляпу и вытер платком свой огромный лоб.

Солдаты молчали.

— Отчего бы умереть? Кажись, вчера не был хвор, — сказал, наконец, один.

— Что ж так зря присягать? Этак всякому присягнешь.

— Служить ведь 25 лет.

— Эх, нам что! Кто ни поп, тот и батька. Водка будет, и на том спасибо.

Стр. 63

— Нам, известное дело, все одно, а вот их благородиям... Офицерье-то старый царь не больно жаловал.

Через два часа, провожаемый недобрыми взглядами солдат, де Бальмен ехал из казармы на извозчике в баню, оттуда на свою старую квартиру — пить шампанское (к вечеру в Петербурге не осталось ни одной бутылки шампанского). А на следующий день он, как все, отправился в Михайловский замок проститься с прахом императора Павла I.

В эти два дня люди в офицерских мундирах входили во дворцы беспрепятственно и делали там что хотели. На царскую семью никто не обращал внимания. В течение нескольких дней офицеры были хозяевами России. Еще только накануне перед заговорщиками стоял призрак дыбы и палача. Но 12 марта общее мнение было такое, что убийцам обеспечены не только безопасность, но и почет, и деньги, и власть. Каждый уверял, будто участвовал в заговоре или, по крайней мере, знал о нем с первой минуты, — отрекаться стали лишь через несколько дней. О будущем делались разные предположения. Говорили, что Пален намерен ввести в России конституционный образ правления и что Платон Зубов посылал в библиотеку кадетского корпуса за «Английской Конституцией» Делольма. Говорили также, что полковник Измайловского полка Николай Бибиков предлагает перерезать всю царскую семью.

Через Рождественские ворота, налево от Дворцовой церкви, де Бальмен поднялся по той самой винтовой лестнице, по которой шли убийцы, в бельэтаж Михайловского замка. Задушенный император лежал на постели в спальне, одетый в гвардейский мундир. Лицо его, в черно-синих полосах, было тщательно, но плохо загримировано и раскрашено художниками. На голову и левый глаз надвинули огромную шляпу. Шею закрыли широким галстуком. У тела толпились цареубийцы. Они были все еще пьяны — после убийства. Начался разгром дворцовых погребов. Здесь рассказывали разные подробности и слухи, часто сильно преувеличенные. Говорили, что душой всего дела был Пален, который, впрочем, обеспечил себя и на случай неудачи покушения: он

Стр. 64

тогда бы явился с отрядом солдат и арестовал Александра и заговорщиков. Физическими убийцами Павла были Николай Зубов, князь Яшвил, Татаринов и Скарятин, а распорядителем — генерал Беннигсен. Говорили также, будто деньги на предприятие дал английский посол Уитворд, который действовал через свою любовницу Жеребцову, сестру Платона Зубова. По рассказам других, вездесущий Буонапарте за несколько дней до убийства узнал об английском заговоре против царя, и люди первого консула неслись будто бы из Парижа в Петербург — предупредить и уберечь Павла. Не сомневались в том, что теперь с Англией будет заключен мир, а Франции — объявлена война (уже был отдан приказ воротить казаков, посланных Павлом завоевывать Индию). Говорили даже, будто французский посол, отдавая последний долг праху императора, словно нечаянно, а на самом деле нарочно сдвинул с его шеи галстук — и страшные следы Скарятинского шарфа открылись глазам дежурных гренадер. С особенным удовольствием рассказывали о роли Александра в деле и еще преувеличивали эту роль, обеспечивавшую всем безопасность. Описывали с разными подробностями ужин у Талызина, экспедицию двух отрядов и зловещее карканье вспуганных ворон на старых липах Летнего Сада. Сообщали шепотом, что Платон Зубов сильно струсил, когда камер-гусар Кириллов у дверей царской спальни поднял крик, и что император непременно бы спасся, если б, не хладнокровие Беннигсена, который распоряжался убийством, как сражением: Передавали ужасные подробности глумления над трупом: слова Палена на ужине заговорщиков «pour faire une omelette il faut casser les oeufs» — были пьяными офицерами приведены в исполнение буквально.

Де Бальмену стало жутко. Он вышел из спальни и прошел в соседнюю с ней — в этом странном дворце — маленькую голландскую кухню. Комната была пуста. Но в углу на табурете, опустив голову на плиту, сидела княгиня Анна Гагарина, любовница убитого императора, и глухо безутешно рыдала. 20-летний де Бальмен вдруг почувствовал

Стр. 65

неизъяснимую жалость к этой некрасивой женщине, которая одна во всем мире, если не считать далекого, могучего и таинственного Буонапарте, сожалела о смерти безумного царя. Он хотел сказать ей что-либо нежное, утешительное, но ничего не придумал и пошел дальше бродить по переполненным людьми угрюмым покоям замка. В овальном зале, где обычно помещался караул от конной гвардии, было особенно шумно и весело. Окруженный почтительною толпою придворных, там стоял со своей обычной улыбочкою на крошечных пухлых губах последний фаворит Екатерины, князь Платон Зубов, и отпускал разные шуточки, на которые неизменно отвечал громкий и почти всеобщий хохот. В нескольких шагах от этой группы пошатывался брат Платона, Николай, гусар огромного роста и необычайной силы, зять фельдмаршала Суворова. Он был совершенно пьян, на распухшем лице его виднелся большой синяк. Держа за пуговицу мундира сухого, флегматичного, длинноносого Беннигсена, благодушно слушавшего его пьяную болтовню, пересыпанную народными восклицаниями, Николай Зубов доказывал, что у него в руках будет побольше силы, чем у Алексея Орлова.

— Нет, ты сообрази, немецкая твоя образина, — говорил он... — Ты постой, сообрази: ведь Петра-то заморыша Алешке легко было задушить, да еще когда Федька Барятинский тому на руки навалился. А сынок покрепче был... вишь какой синяк мне наставил... нет, ты постой, ты сообрази сам, да ты слушай меня, жидовская морда...

Кто-то в группе Платона Зубова процитировал двустишие, только что сочиненное Виельгорским на смерть Павла:

«Que la bonté divine, arbitre de son sort, lui donne Ie repos que

nous rendit sa'-mort». Улыбочка Платона Александровича выразила полное одобрение, и немедленно раздался хохот. Кто-то другой заговорил о новой императорской чете. Все сразу замолчали. Князь Зубов слегка прищурился, услышав имя Александра, и небрежно заметил, что императрица Лизанька — прехорош-шенькая девочка.

— Платоша! — восторженно воскликнул пьяный гусар,

Стр. 66

выпустив пуговицу Беннигсена. — Ах ты, сукин сын... Лизанька... Какая она тебе Лизанька? Не со всякой же тебе царицей жить... Ты, брат, старух любишь... Эх, жалко Катю покойницу... Вот, брат, царица была, старая ведьма, а? Немка, а Россию как вознесла, а? Тестя-то моего открыла, а?.. Дай я тебя обниму, хоть ты и сукин сын...

Почувствовав острое отвращение, де Бальмен вышел из овальной залы. В одной из смежных проходных комнат он увидел неизвестного ему маленького мальчика в трауре с заплаканным и испуганным лицом, а с ним почтенную нахмуренную даму, с таинственным видом державшую в руке карандаш и клочок белой бумаги. Мальчик был сын Павла, впоследствии император Николай I, а дама — его гувернантка, госпожа Адлерберг. Кто-то сказал де Бальмену, что вдовствующая императрица Мария Федоровна, желая узнать имена всех убийц ее мужа, нарочно поставила здесь ребенка с гувернанткой и приказала последней записывать всех тех офицеров, которые побледнеют, проходя мимо маленького сына убитого. Эта мелодраматическая затея двух немок позабавила де Бальмена, особенно когда он увидел, как князь Платон Зубов, проходя по комнате, остановился возле ребенка, ласково потрепал его по щечке длинными пальцами своей маленькой красивой руки и сказал: — Нет, как он на деда похож. Удив-в-ительно.

Александр Антонович уже собирался уходить, как вдруг кто-то возле него сообщил, что в спальню Павла идет приехавшая из Зимнего Дворца вся царская семья. Де Бальмен вместе со многими другими офицерами бросился туда. Впереди шла, истерически взвизгивая время от времени, вся в красных пятнах на здоровом, полном, близоруком лице, императрица Мария Федоровна под руку со шталмейстером Мухановым; за ней бледный, как смерть, Александр. Нижняя челюсть его необыкновенно миловидного полудетского лица конвульсивно вздрагивала. Войдя в спальню — двери были раскрыты настежь, — Мария Федоровна выпустила руку Муханова, остановилась и, театрально прошептав:«Gott, helfe mir ertragen!», — двинулась дальше; но, не доходя постели,

Стр. 67

с хриплым криком откинулась назад. Лицо Александра из бледного сделалось темно-серым. Внезапно императрица повернулась к сыну и громко, во всеуслышание, сказала ему по-русски:

— Посдрафляю вам: ви — император.

Шталмейстер Муханов поспешно опустил глаза. Александр шагнул вперед, открыл рот, поднял руки, замахал ими в воздухе — и вдруг грохнулся на пол без чувств. Елизавета Алексеевна и придворные бросились поднимать царя.

Глава IV.

Эти мартовские дни, повисшие над всем царствованием императора Александра I, имели огромное значение для де Бальмена. Разумеется, ему немедленно были возвращены и чин, и дворянство, и титул. Но три дня, проведенные им в солдатской казарме, навсегда отбили у него охоту к военной службе. Ему показалось противным дальше мучить и унижать других так, как в течение трех дней мучили и унижали его самого. Кроме того, после мартовских сцен в Михайловском замке графу захотелось уехать из Петербурга — подальше от окровавленных людей, которые из окровавленных дворцов полновластно распоряжались судьбами огромного государства. Не то чтобы убеждения де Бальмена подсказывали ему такое желание — у него не было никаких убеждений. Их у него заменяла свойственная ему врожденная порядочность и рано приобретенное равнодушие. Он хотел сделать свою жизнь возможно более утонченной, удобной, разнообразной и изящной. Тянуло его также в Париж и Лондон познакомиться с двумя могущественными державами Запада, жертвою соперничества которых, как ему казалось, пал безумный русский император. Александр Антонович вышел из полка и поступил на дипломатическую службу. Положение его в ту пору было очень выгодное: с одной стороны, он пострадал от Павловского режима; с другой — в роковые дни был заперт в

Стр. 68

казарме и, следовательно, явно для всех не имел ни прямого, ни косвенного отношения к цареубийству. Этих двух обстоятельств, в связи с умом де Бальмена, красивой наружностью, успехами у женщин и готовностью служить каким угодно принципам, было совершенно достаточно для того, чтобы обеспечить ему самую блестящую карьеру в царствование Александра I. Карьера де Бальмена была однако только хорошей, а не блестящей — главным образом потому, что он сам не торопился ее делать. Он был не столько честолюбив, сколько любопытен. Ему хотелось наблюдать вблизи, из первого ряда кресел, великое политическое представление, а порой появляться за кулисами и на сцене. Жить и видеть было потребностью де Бальмена, и он действительно жил и видел очень много.

Шотландец по крови, но русский по воспитанию и отчасти по натуре, внук искателя приключений и сам романтик в душе, полувоенный, полустатский, блистательный дипломат и бывший кавалергард, светский лев и любимец женщин, герой несчетного числа легких романов, известный высшему обществу всех европейских столиц под кличкой la coqueluche des salons, граф де Бальмен брал от жизни, что мог, — а мог он довольно много. Ничего не делая во время своих ответственных миссий в Неаполе, Вене, Лондоне, он, однако, в середине четвертого десятка порядком устал физически от занятой праздности бездомной дипломатической карьеры и морально — от своего изящного, удобного скептицизма. Эта усталость, отразившаяся на лице графа и на всей чуть наклоненной вперед его фигуре, очень шла Александру Антоновичу. Он знал, что она нравится женщинам, и даже несколько подчеркивал свое крайнее утомление от жизни. В 1813 году он снова поступил на военную службу. Собственно, это надо было сделать годом раньше, в пору Отечественной Войны, но де Бальмену как раз помешал очередной, довольно занимательный, роман с англичанкой. Ему, однако, захотелось повидать как следует настоящую войну, и, когда англичанка опротивела, он пристроился к штабу, проделав в чине подполковника

Стр. 69

несколько кампаний в армиях генерала Вальмодена, шведского принца, Чернышева; участвовал в битвах при Гросс-Берене, Утерборне, Денневице, Ватерлоо и получил ряд орденов с мечами вплоть до Владимира 4-ой степени. Затем ему надоело, и он снова стал дипломатом. Но видеть в Европе больше было нечего. Венский конгресс был последним мировым представлением, очевидно для всех закончившим большой, длинный и необычайно шумный сезон. Одновременно с концом Наполеоновских войн произошло другое, еще гораздо более важное событие в жизни графа де Бальмена: лысина на его голове внезапно обозначилась совершенно явственно, и в ту же пору он стал чувствовать настоятельную потребность возможно сократить годовое число своих романов. Это навело его на скорбные мысли. Однажды, вернувшись с бала, он долго, почти всю ночь, не мог заснуть; ему в постели в первый раз пришли в голову мысли о смерти и даже о загробной жизни, что на утро крайне его встревожило. Он стал серьезно подумывать, уж не вступить ли ему, чего доброго, в масонский орден, так как масоны все этакое хорошо знают и на загробной жизни собаку съели.

Еще раньше, по другим побуждениям, граф де Бальмен интересовался масонами. Окружавшая их относительная тайна, глубокая древность ордена — его производили от Соломона, странный, но поэтический ритуал, необыкновенные названия и титулы, о которых ходили легенды, — все это интриговало романтическое воображение Александра Антоновича. Правда, опытные старые люди из московского английского клуба утверждали, что фармазонский орден не приведет к добру и ссылались на примеры так плохо кончивших фармазонов Радищева и Сперанского; Де Бальмен знал, однако, что в ложах всех стран Европы состояло очень много высокопоставленных людей, до королей включительно. Говорили, будто масоном был сам Наполеон. Таким образом, и в карьерном отношении вступление в орден было небезвыгодным, хотя с этой стороны оно меньше интересовало графа. Александр Антонович стал осторожно наво-

Стр. 70

дить справки у людей высшего света, которых молва называла фармазонами, и очень скоро выяснил, что в России существует несколько лож. В одной из них, так называемой Loge des Amis Reunis, состояло много людей его круга и даже повыше: степень Rose-Croix в этой ложе имели герцог Александр Виртембергский, Жеребцов, граф Станислав Потоцкий, а в элюсской степени состояли Воронцов, Нарышкин, Лопухин и много других представителей, бесспорно, самого высшего и лучшего общества. Ничего недозволенного, или, по крайней мере, ничего очень недозволенного в этой ложе очевидно быть не могло хотя бы уже потому, что рыцарем Востока в ней был министр полиции Балашов. Существовала еще другая ложа — ложа Палестины — но она была как-то менее интересна. Не совсем хорошо было то, что главную роль в ней играл француз Шаррьер, называвшийся великим избранным рыцарем Кадош, князем Ливанским и Иерусалимским. Француз этот служил гувернером у Балашовых, и де Бальмен не мог понять, почему князем Ливанским и Иерусалимским сделали гувернера. И уж совсем нехорошо было то, что в этой ложе состоял членом известный петербургский ресторатор Тардиф, у которого де Бальмен нередко обедал, причем, заказывая обед, называл хозяина по имени, а тот стоя записывал в книжечку, любезно и почтительно кивая при каждом названии блюда и вина. Александр Антонович был более или менее свободен от аристократических предрассудков и ничего бы не имел против ресторатора. Но ему казалось — одно из двух: или не заказывать Тардифу обеда, или не величать его в ложе по масонскому ритуалу. Делать же и то, и другое представлялось ему несколько странным. Была еще соединенная ложа Александра, Елизаветы и Петра. Потом все эти ложи слились в одну Великую Директориальную Ложу Владимира к Порядку. Но как раз, когда де Бальмен уже было окончательно решил в нее вступить, Великая Директориальная Ложа распалась на Великую Провинциальную Ложу и Великую Ложу Астрея, причем никто из масонов не мог толком разъяснить

Стр. 71

Александру Антоновичу, какова причина постоянного разногласия у людей, единственная цель которых заключается в единении. В ответ назывались имена каких-то Шредера, Фесслера, Эллизена, очень мало говорившие де Бальмену. Странно ему было также то, что к масонскому ордену одновременно принадлежали император Павел и граф фон дер Пален: ему опять-таки казалось — одно из двух.

Обстоятельства помешали Александру Антоновичу принять участие в работе масонов. Совершенно неожиданно после битвы при Ватерлоо ему было сделано предложение занять должность комиссара русского императора на острове св. Елены, куда был послан в ссылку Наполеон. Де Бальмен после недолгого раздумья принял это предложение, которое до известной степени оправдывало и поддерживало установившуюся за ним репутацию Казановы. На св. Елене он рассчитывал не только познакомиться, но и близко сойтись с Наполеоном, который должен же был в глухой далекой ссылке оценить его блестящие способности homme d'esprit, рассказчика и causeur'a. В коллекции графа де Бальмена, знавшего большинство знаменитых людей Европы, не хватало только одного — самого знаменитого из всех, нынешнего узника св. Елены. И Александр Антонович заранее предвкушал удовольствие как от интимных бесед с этим гениальным человеком, так и от тех рассказов, для которых близость к Наполеону могла ему впоследствии дать богатейшую тему. Он рассчитывал года через 2-3 вернуться в Европу в ореоле близкого друга развенчанного императора и хранителя всех пикантнейших секретов европейской закулисной политики. Кроме того, комиссару св. Елены было назначено прекрасное жалованье — 30 тысяч франков, и должность эта по значению почти равнялась посольской.

Радужные надежды де Бальмена не оправдались. Никакой близости не только с Наполеоном, но и к Наполеону из пребывания Александра Антоновича на острове не вышло. Бонапарт бойкотировал иностранных комиссаров. Для того, чтобы получить аудиенцию у бывшего императора, необ-

Стр. 72

ходимо было обратиться к его гофмаршалу генералу Бертрану, а это было строго запрещено инструкцией, полученной де Бальменом, так как подобное обращение равносильно было бы признанию за узником императорского достоинства. Александр Антонович долго не мог понять, почему человек такого огромного ума, как Наполеон, придает значение этикету, совершенно бессмысленному в его положении и с его прошлым, особенно когда эти формальности лишают его общения с самым умным после него на св. Елене человеком, каким де Бальмен не без основания считал себя. Впоследствии французы, близкие к императору, Гурго и Монтолон, объяснили Александру Антоновичу, что глухая борьба, которую Бонапарт вел на острове за свой титул, имела династическое значение: Наполеон считал ее полезной в будущем для своего маленького сына. С другой стороны, губернатор острова сэр Гудсон Лоу с первых дней категорически потребовал от де Бальмена на точном основании инструкции, чтобы он ни в каком случае, ни прямо, ни косвенно, не называл узника св. Елены иначе как генералом Бонапартом, — и уже это одно исключало всякую возможность встречи, ибо Александр Антонович чувствовал, что у него язык не повернется сказать Наполеону mon general, как Ваське Давыдову. По этим причинам, как это ни было странно, глупо и досадно, де Бальмен несколько лет прожил в каком-нибудь десятке верст от Наполеона, ни разу вблизи его не увидев. Он должен был ограничиться тем, что тщательно собирал всякие слухи и анекдоты, шедшие из Лонгвуда, излагал их на изысканном французском языке, уснащал разными mots d'esprit и отправлял в виде донесений в Петербург. Но это было далеко не то, что рассказывать самому. Ему к тому же стало известно из писем друзей и от капитана Головнина, недавно посетившего св. Елену на фрегате «Камчатка», что император Александр вместо его донесений читает Библию с Крюденершей и с Татариновой. Для Нессельроде же особенно стараться не стоило: этот, если и оценит, то повышения все-таки не даст. С другой стороны, на острове св. Елены не

Стр. 73

было интересного общества; ужасный климат расстроил нервную систему де Бальмена: он плохо спал и стал чувствовать, что уж очень быстро переходит от одного настроения к другому, слово неврастения тогда еще не было придумано. Вдобавок жизнь на острове оказалась крайне дорогой, и граф в первый же год должен был хлопотать посредством прозрачных намеков о прибавке жалованья до 50 тысяч. Ощущалось, наконец, еще большое неудобство. В предвиденье его Александр Антонович захватил было с собой на св. Елену *) вместе с ящиками шампанского и коньяку хорошенькую, удобную и не слишком надоедливую Люси, с которой он провел приятную неделю перед отъездом; но ему было дано понять, что такая нежелательная спутница роняет его достоинство императорского комиссара, и Люси пришлось спешно отправить с острова. Все это чрезвычайно наскучило де Бальмену. Он уехал покататься в Рио-Жанейро, представлялся там бразильскому императору, который оказался чрезвычайно глупым дикарем, хотел было поохотиться на ягуаров, но как-то не вышло, да и ягуары явно не могли заменить собой хорошеньких женщин.

После же возвращения из Бразилии с Александром Антоновичем случился совсем глупый казус: на знойном острове св. Елены знаменитый покоритель сердец внезапно влюбился в шестнадцатилетнюю девочку, падчерицу губернатора, мисс Сузанну Джонсон. И как он ни говорил себе, что безумно жениться и навсегда связать себя — ему, с его характером и с его непостоянством, — как высоко он ни ценил привычную свободу холостой жизни, как ни ясно помнил, что самые интересные женщины света и полусвета делались ему противными много через 2 месяца, а чаще всего — особенно в последнее время — на следующее утро после проведенной с ними ночи, граф Александр Антоно-

–– ––

*) Некоторые подробности рассказа, как заметят, быть может, специалисты, отсутствуют в литературных источниках. Они сообщены мне графом Я. А. де Бальменом, любезно поделившимся со мной своими фамильными преданиями в той их части, в которой они относятся к русскому комиссару на острове св. Елены. Автор.

Стр. 74

вич де Бальмен сделал предложение 16-летней англичанке, еще накануне твердо решив ни за что такого предложения не делать.

ГЛАВА V.

— Ваше сиятельство, почту принесли, — радостно сказал Тишка, быстро входя с пакетом в комнату и прерывая печальные размышления графа.

Почта была небольшая. Но сразу де Бальмену бросилось в глаза то, чего он долго ждал: он поспешно вскрыл официальный конверт с печатью. Лицо его просветлело. Нессельроде через графа Ливена извещал русского комиссара, что просьба его о переводе в Россию, наконец, удовлетворена и что Государю Императору благоугодно было всемилостивейше поздравить, графа с вступлением в брак. Одновременно де Бальмену назначалось, кроме подъемных, экстренное денежное пособие. Ничего лучшего и ожидать было невозможно.

— Александр Антонович, скоро в Рассею поедем? — спросил Тишка.

Между графом и слугой давно установилась некоторая фамильярность: только друг с другом они могли разговаривать по-русски и, в сущности, Тишка был ближе Александру Антоновичу, чем сэр Гудсон и леди Лоу, члены его будущей семьи.

— Скоро. Отпуск есть. Теперь скоро. Свадьбу сыграем и поедем.

— Ну, слава Тебе, Господи. А то не житье, право, не житье на проклятом острове. Просто слова сказать не с кем.

— Да ведь ты выучился по-аглицки.

— Ну, уж это какой разговор! Баб нет. На водку, бывает, пожалуете, так и водки достать негде! Виску пей, да еще какие деньги за нее плати. За эти деньги у нас ведро можно купить.

— Вот тебе и на виску. Выпей за здоровье барышни. Да вели закладывать коляску.

Стр. 75

— К их превосходительству изволите ехать? — сказал Тишка, подмигнув. — В Плантышин-Хаус?

— Да, да, в Plantation House. Живее.

— Мигом негры заложат. И я с вами, Александр Антонович, поеду, неохота здесь сидеть.

Тишка вышел. Граф стал разбирать почту. Был пакет с книгами и газетами и всего только два письма.

«От Люси опять ничего», — подумал Александр Антонович. — «Экая подлая девчонка! Стоило тратить на нее пять тысяч».

Но, вспомнив о том, какие славные вещи знала Люси и как они проводили время, де Бальмен усмехнулся и решил, что все-таки стоило.

Первое письмо было из Лондона от сослуживца Кривцова. Он только что побывал в России и сообщал свежие новости. Положение Аракчеева крепче крепкого и государством по-прежнему правит Настасья Минкина. Министром внутренних дел назначен Кочубей, так что люди жалеют о Козодавлеве — кто бы мог подумать! Луиза все ездит — только вернулся из Финляндии, поскакал в Варшаву мирить Новосильцева с Чарторыйским; в дормезе — читает Библию. Что он Крюденерше денег передарил, счесть невозможно: тебе Люси много обошлась дешевле. (Под именем Луизы был известен у дипломатов император Александр, в свое время так именовавшийся в шифрованной переписке Нессельроде со Сперанским). Живет Луиза по-прежнему с Нарышкиной или вернее распускает такие слухи; лейб-медик же Вилье держится другого мнения и утверждает, будто Луиза, как всегда, воображает о себе гораздо больше, чем может. С кем обманывает теперь Луизу Нарышкина, в точности неизвестно, но не с Гагариным. В большой силе по-прежнему князь Александр Голицын и все несет божественную ерунду — ничего не поймешь. Говорят, что ссылается в Суздальский монастырь престарелый Кондратий Селиванов, иначе скопческий бог Петр Федорович, утверждающий, будто он родился от непорочного зачатия императрицы

Стр. 76

Елизаветы Петровны, — une drôle d'histoire... У Татариновой в Михайловском замке по-прежнему радения в белых одеждах, с кругом, пляской и транспирациями. Подполковник Дубовицкий, преображенец, носит вериги в 30 фунтов и для спасения души ежедневно порет не только себя, это бы ничего, но и своих детей, которых жалко. Сперанский тоже, слышно, спятил с ума: целыми часами смотрит себе в пуп и повторяет: «Господи, помилуй!» — по словам одних, с тем, чтобы увидеть какой-то Фаворский свет, а по словам других, для того, чтобы вновь подружиться с Луизой. У Гончаровых в Москве свой большой оркестр в 40 человек, причем каждый музыкант играет только одну ноту. Министр финансов Дмитрий Александрович Гурьев изобрел необыкновенную кашу, с фруктами и сладким соусом, — ее так теперь и называют Гурьевской кашей; финансы у нас плохие, но каша превкусная, и за нее можно простить курс нашего рубля; остряки даже утверждают, будто это единственное, что спасет имя Гурьева от забвения. Ходит по Петербургу — старый, впрочем, — листок следующего содержания: «право — сожжено; доброта — сжита со света; искренность — спряталась; справедливость — в бегах; добродетель — просит милостыню; благотворительность — арестована; отзывчивость — в сумасшедшем доме; кредит — обанкротился; совесть — сошла с ума; вера — осталась в Иерусалиме; надежда — лежит на дне морском вместе с своим якорем; честность — вышла в отставку; кротость — заперта за ссору на съезжей; и терпение — скоро лопнет»...

Де Бальмен с удовольствием прочел и перечел письмо Кривцова, быстро соображая, какое значение каждое из этих сведений могло иметь для него по возвращении в Россию. Но ничего особенно важного он не нашел. Другое письмо было философское и политическое. Его посылал — тоже с оказией из Европы — Ржевский, старый товарищ де Бальмена по кадетскому корпусу, либерал, энтузиаст и масон. Трудно было найти менее схожих и лучше уживающихся людей, чем Ржевский и де Бальмен. Ржевский любил че-

Стр. 77

ловечество вообще, а де Бальмен любил особенно — верил в него, искренно желал вывести его из светской тьмы и спасти его бессмертную душу. Де Бальмен прекрасно ладил с самыми разными людьми, легко входя и бессознательно подделываясь под тон каждого из них, а с Ржевским ладил особенно, ибо с ним, при его доброте, трудно было не поладить. Ржевский писал по-русски — и стиль письма слегка резнул Александра Антоновича.

«Отчего это они пишут не так, как говорят? К чему эта славянщина? C'est ridicule. Писал бы лучше по-французски»...

Но письмо Ржевского как раз свидетельствовало, что французский язык в Петербурге в этом кругу не в моде. Посылая графу книги и сообщая старые уже масонские новости — они долго не виделись, — он между прочим писал, что известный Павел Иванович Пестель перешел из ложи Соединенных Друзей в Ложу Трех Добродетелей, ибо в оной употребляется русский язык, а в первой — французский.

«En voila une raison», — подумал де Бальмен.

В Ложе Трех Добродетелей получил Пестель титло третьей степени, однако работал мало, точно разочаровался в масонстве. «Друг, оценишь ли, — писал Ржевский,— сколь чувствительна для нас сия потеря? Черные души только не могут любить или, по крайней мере, уважать его».

Но де Бальмен этого не оценил, ибо недолюбливал надменного Пестеля и видел в нем человека, готового на вещи очень опасные. Не слишком много доверия внушали ему и другие два масона, о которых писал Ржевский: Чаадаев и Грибоедов, хотя их де Бальмен нисколько опасными не считал.

«А, пожалуй, и правы старички аглицкого клуба. Доиграются эти господа до Сибири».

Ржевский писал о вероломстве сильных мира, о мракобесии людей, сделанных из грязи, пудры и галунов, о назначении Магницкого попечителем Казанского университета, о том, что из жалованья солдат вычитывают на

Стр. 78

розги, о том, что император сказал графу Ожаровскому, будто каждый русский — или плут или дурак; сообщал также о генеральном роптании военных поселян, которые на крайности легко покуситься могут.

«Кто может, тот грабит, кто не смеет, тот крадет! Что остается для честных людей?» — восклицал он. — «У нас всякий день оскорбляется человечество, справедливость самая простая, просвещение. Проигрывают, дарят, тиранят подобных себе человеков! Откуда взят закон сей? Где благоденствие России? Где славное Вече наших предков?»

«Ну, моих предков в славном Вече не водилось», — подумал де Бальмен. — «Мои предки по отцу шотландцы, а по бабушке, графине Девьер, вряд ли не жиды... И ничего не было хорошего в этих немытых новгородцах, которые сталкивали друг друга с моста в воду»...

«В делах Европы явно господство венского двора над нашим. Сколь много обмануты народы! Они пожалели время прошлое и благословляют память завоевателя Наполеона, которого ты стережешь, — зачем, друг? Деспотия королей хуже самовластия Бонапарта, ибо где у них его гений? Нет, с царями делать договоров невозможно. Народы желают владычества законов, а в здравом смысле закон есть воля народная. И без рабства могут процветать царства. Мы, русские, кичимся, величая себя спасителями Европы. Иноземцы не так видят нас. Они видят, что силы наши есть резерв деспотизму Священного Союза. Не русских не любят, но их правительство, которое для пользы монархов утесняет народы. Что же? В Гишпании собираются инсургенты, в Италии — карбонары, в Греции — гетерия филикеров. Уже ль мы хуже греков и гишпанцев?»

«Ишь, куда гнет», — с удовольствием подумал граф. Далее Ржевский ссылался на статью «Духа Журналов» о турецкой конституции, ограничивавшей власть султана властью высшего магометанского духовенства, и сочувственно цитировал мнение этого органа печати: «Что значит сия мнимая конституция в сравнении с тою, при которой Велико-

Стр. 79

британия благоденствует». В заключение он туманно сообщал о некоем Союзе Благоденствия, который по значению не уступит славному немецкому Tugendbund'y (Ржевский тут же нарисовал между строк печать союза: улей с пчелами), и о других союзах. В них де Бальмен будет желанным человеком.

«Ну, я еще подумаю», — сказал про себя Александр Антонович.

Письмо заканчивалось ходившими по России стишками молодого поэта об Александре I. Ржевский цитировал первые строфы этого стихотворения «Noël»:

«Ура! В Россию скачет

Кочующий деспот,

Спаситель горько плачет,

А с ним и весь народ...

«Узнай, народ российский,

Что знает целый мир:

И прусский, и австрийский

Я сшил себе мундир...»

Автора стихов звали Пушкиным; де Бальмен с облегчением вспомнил, что именно это и был второй, после Илличевского, из молодых царскосельских поэтов. Стишки, что и говорить, бойкие, но Александр Антонович с сомнением качал головой. Двадцатилетнему мальчику простительно без толку фрондировать и делать оппозицию правительствам. Сам де Бальмен хотел отнестись к делу серьезнее.

Как большинство людей того времени, граф не любил и не уважал Александра Первого. Он вполне охотно допускал, что в России создастся новый заговор, как в 1801 и 1762 гг., и что надоевшего всем царя задушат, как задушили его отца и деда. Такое предприятие даже не представлялось де Бальмену особенно трудным, ибо, судя по всему, популярность Александра теперь ненамного превышала популярность его отца. Сам граф не принял бы участия в подобном деле, не только из страха, но также из брез-

Стр. 80

гливости: он с отвращением вспоминал сцены в Михайловском замке, которые ему пришлось увидеть в далекие дни молодости. Однако воспользоваться плодами чужого заговора де Бальмен был бы не прочь. Но люди, которые, по-видимому, входили в этот Союз Благоденствия, и сам Союз, и даже его название графу большого доверия не внушали. Де Бальмен лично знал большинство этих людей, знал их тип, который в его глазах хорошо представлял Ржевский, и думал, что подобные мечтатели совершенно не годятся для задуманного ими дела. Палена между ними не было. Старик Пален безвыездно жил вот уже двадцать лет в своих курляндских имениях, как говорили, боялся темноты и ежегодно напивался пьян в ночь на 12-ое марта. Трудно думать, чтобы он мог стать главой нового заговора. А все эти Ржевские, Волконские, Чаадаевы, Муравьевы — прекрасные, честные люди... Они на месте в своих рабочих кабинетах с книгой или пером в руках, либо за бутылкой шампанского друг с другом, в споре о благоденствии народов. Но у дверей спальни спящего императора, со Скарятинским шарфом или с табакеркой Николая Зубова, они — quelle plaisanterie!.. Лишь в одном холодном и смелом Пестеле с его негромкой речью есть как будто что-то от графа Палена. Однако и Пестель явно ставит себе целью не дворцовый переворот, а совершенно другое.

«Союз Благоденствия?» Они думают, что моему Тишке нужна турецкая или аглицкая конституция! Водка ему нужна, это верно, баба тоже нужна — как мне, впрочем, — а дальше кто знает? Недаром граф Капнист утверждает, будто либеральные русские дворянчики на свою беду готовят либеральные чистенькие революции, ибо за всякой чистенькой революцией неизбежно последует народный бунт и новое смутное время. Может быть, Капнист и прав.

Но менее всего Александр Антонович понимал отношение, существовавшее между заговором и масонством, к которому принадлежали Ржевский и его единомышленники. Де Бальмен достаточно насмотрелся в разных странах на политическую кухню и отлично знал, что всякая

Стр. 81

политика, реакционная и революционная, есть вещь грубая, земная, жестокая и грязная. Масонство же явно относилось к совершенно другой категории — бессмертия души, загробной жизни, но никак не заговоров, не переворотов и не революций. Между тем, Ржевский и они все очевидно как-то связывали свою масонскую работу с Союзом Благоденствия. «Из этого, кроме Сибири, ничего не выйдет... А впрочем, кто знает?..»

Уверенности ни в чем быть не могло. Целый рой тревожных мыслей нахлынул в голову Александра Антоновича. Он чувствовал, что все это чрезвычайно важно и может иметь огромное значение для его будущей жизни. Но решить подобные вопросы здесь было очевидно невозможно. Он успокоил себя на том, что обдумает их на месте, в России, когда доподлинно все узнает и о Союзе Благоденствия, и о новом строе мысли масонов, — отчасти, конечно, в зависимости от того, как по его возвращении на родину к нему отнесутся Нессельроде, Каподистрия и сам император Александр. Пока, нельзя не сказать, Луиза был с ним довольно мил: единовременное пособие приходилось как нельзя более кстати. Де Бальмен тут же решил, что проездом в Париж купит жене серьги, а себе коллекцию оружия, и в несколько более бодром настроении вышел на крыльцо, к которому уже подавали коляску.

ГЛАВА VI.

Прогулка молодых супругов была чрезвычайно удачна.

Граф и графиня де Бальмен выехали утром в экипаже губернатора. Близился день их отъезда в Россию. Покидая навсегда святую Елену, они пожелали в последний раз покататься по острову, на котором так странно свела их злая судьба императора Наполеона. Им захотелось посмотреть напоследок те углы, где никогда еще не бывали они ни вместе, ни порознь и где никогда больше им быть не

Стр. 82

придется. Это слово никогда звучало зловеще для де Бальмена, как для всякого немолодого человека.

Подобных невиданных углов на святой Елене было довольно много. Вся жизнь иностранных комиссаров и семьи губернатора проходила в небольшой северо-западной части острова, между городком Джемстоуном и резиденцией сэра Гудсона Лоу. Дальше на восток, в трех милях от Plantation House'a, находилась зона виллы Лонгвуд, где жил Наполеон. Туда, разумеется, нельзя было поехать. Но южная и юго-восточная часть святой Елены де Бальменам оставалась неизвестна. Английские офицеры, хорошо знавшие остров, рекомендовали молодым супругам — с той слегка насмешливой и завистливой лаской, с какой все к ним относились, — посмотреть Diana-Peak, Fisher's Valley — в восточной ее части, где она выходит из пределов территории Наполеона, — и, если можно, полюбоваться видом океана с высоты King and Queen. Правда, дорога была трудная, гористая и даже опасная из-за обрывов. Но офицеры советовали оставить коляску и пройти часть пути пешком.

В этот весенний день все казалось прекрасным де Бальмену: и теплая, солнечная погода, и ветерок, вдувавший в грудь бодрящую соль океана, и глупенькая песня правившего лошадьми Тишки, и глупенькое щебетание молодой жены, и мысли, беспорядочно, но радостно приливавшие к свежей голове, и туманные надежды на будущее. Поглядывая на красивую девочку, которая сидела рядом с ним, ощущая нежно-холодное прикосновение ее крошечной руки, он искал и, к своему удивлению, не находил в себе знакомого чувства любовного похмелья. Да, конечно, было уже не то, что прежде. Но и настоящее было недурно.

Его сомнения рассеялись. Жизнь не кончена. В тридцать девять лет он нежданно открыл новую, довольно занимательную главу в порядком надоевшей было книге. Впереди его ждали тоже все новые главы: русская деревня, гостеприимная помещичья жизнь, над которой он почему-то считал нужным смеяться, хлебосольное, бестолковое русское дворянство, которое он презирал по долгу европейца

Стр. 83

и которое, в сущности, любил кровной любовью, как всякий человек любит среду своего детства, сколь от нее бы он ни отрекался, сколь бы далеко от нее ни ушел.

«Теперь немного пожить в деревне животной жизнью (это очень приятно, la vie animale), а потом осесть в красивом, стильном и барском Петербурге (да, конечно, в Петербурге — он гораздо лучше Москвы), бросить бездомную жизнь дипломата, оставить свою репутацию Казановы (какой уж Казанова после женитьбы) и выходить поскорее в люди, в большие люди. А в первую очередь — забыть тяжелый бред бессонных ночей, с масонством, загробной жизнью и бессмертием души».

Де Бальмен осмотрелся кругом, улыбнулся Сузи, глубоко вдохнул поток морского воздуха и подумал, что сейчас его чрезвычайно мало интересует бессмертие души и загробная жизнь.

«Очень может быть, что близкое будущее принадлежит все-таки заговорщикам из этого Союза. Осмотревшись, взвесив шансы, пожалуй, надо к ним примкнуть — разумеется, не к их масонским бредням, а к подготовляемому ими серьезному политическому делу. Прежде всего, следует через Ржевского близко сойтись с Пестелем, который, по-видимому, у них главный. Им нужны люди, особенно люди, как я, знающие вдоль и поперек Европу, ее политических деятелей, их явные и закулисные взаимоотношения. Кто в новой свободной России будет лучшим, чем я, министром иностранных дел?»

Александр Антонович с большой ясностью представил себе, как он приедет к Нессельроде требовать именем нового правительства передачи ему всех дел. При этом неудовольствие и смущение Нессельроде, которого он недолюбливал, доставили де Бальмену истинное наслаждение.

— Darling, как по-русски summer?

— Как по-русски что? — машинально переспросил Александр Антонович. — Summer? Лето, darling.

Стр. 84

— How do you spell it, darling?*) Граф ответил.

— Oh, this awful yat...**)

Молодая графиня де Бальмен с необычайным рвением изучала теперь русский язык, геройски преодолевая свою чисто английскую лингвистическую бездарность. Она постоянно носила с собой розовую тетрадку, куда записывала русские слова, и повторяла их иногда в самые неожиданные для де Бальмена минуты. Сузи готовилась к жизни в России и уже была крайней русской патриоткой: уже чуть не поссорилась с сэром Гудсоном, утверждая, что русские сделали для низвержения Наполеона почти столько же, сколько англичане; и уже любила императора Александра почти так же, как своего нового King George'a. В ее комнате висели портреты обоих монархов, к большому неудовольствию де Бальмена, который терпеть не мог самодовольную алкоголическую физиономию полоумного Георга IV. Портрет Императора Александра висел даже на самом почетном месте, потому что теперь он был их монарх (в глубине души Сузи все-таки больше любила King George'a). Де Бальмен со смехом подумал, что, если он примкнет к заговору против царя, то будет довольно трудно объяснить Сузи, в чем дело; а когда она поймет, то это ей может очень не понравиться.

— Ваше сиятельство, туда дальше будет Лонгвут, — сказал с козел Тишка, усмехаясь и показывая в сторону бичом. — Прикажите, свезу в гости к Наполеону?

— What does he say, darling?***) — заинтересовалась Сузи. Де Бальмен перевел.

— Oh, Teeshka!.. How do you spell Teeshka, darling?****) «А это несколько скучно, эти how do you spell», — подумал Александр Антонович и хотел было объяснить,

–– ––

*) Как это пишется, милый?

**) О, это противное ять.

***) Что он говорит, милый?

****) О, Тишка!.. Как пишется Тишка, милый?

Стр. 85

как пишется Тишка; однако Сузи уже заинтересовалась другим. Шагавший в некотором отдалении часовой окликнул их, но, узнав губернаторскую коляску, отдал честь и зашагал дальше. На острове святой Елены были повсюду сторожевые посты, часовые и наблюдательные пункты. Сузи потребовала от мужа, чтобы он объяснил ей всю систему охраны Бони. Де Бальмен, по долгу службы знавший это наизусть, охотно удовлетворил ее любопытство: время от времени надо было разговаривать с женой, и он цеплялся за благодарные, легкие темы. Сузи с большим удовлетворением узнала, что, кроме ее отчима и мужа, Бони стерегут три полка пехоты, огромное множество батарей, отряды драгун, три фрегата, два корвета и шесть маленьких судов. Сложная система сигнализации давала возможность при первой тревоге поднять на ноги гарнизон и эскадру, находившиеся здесь исключительно для охраны знаменитого пленника.

— Все это для одного человека... Какой он страшный! — сказала Сузи, наморщив лоб. Она раз в жизни видела Наполеона, который, встретив ее в саду, послал ей конфет и розу.

Здесь де Бальмен счел уместным поцеловать жену в образовавшуюся морщинку. Сузи сильно покраснела и показала глазами на Тишку. Оба супруга одновременно вспомнили, что офицеры рекомендовали им оставить коляску и часть дороги пройти пешком. Александр Антонович немедленно приказал Тишке остановиться и подождать их: лошади устали.

— Дальше бы можно проехать. До моря еще далеко, дороги не найдете, — сказал Тишка.

— Найдем. А не найдем, так у рыбаков спросим. С моря и с речки, впадающей в него близ King and Queen, в самом деле часто проходили рыбаки.

Александр Антонович взял Сузи под руку и повел ее в рощу, стараясь идти возможно солиднее. Тишка посмотрел им вслед, усмехнулся и стал раскуривать трубку.

Стр. 86

Через полчаса де Бальмен и Сузи сидели на траве, на берегу протекающей через рощу извилистой узкой речки. Сузи, сконфуженная и счастливая, склонила головку на плечо мужа, который лениво держал ее за талию. Они решили не ходить на King and Queen: ничего ведь в сущности интересного не было в том, чтобы глазеть на море, которым скоро придется два месяца беспрерывно любоваться с корабля. Сузи смотрела на мужа и думала, что лучшего человека — such a splendid man — на свете быть не могло: сам King George не мог быть лучше. Де Бальмен лениво старался вернуться к прежним приятным мыслям и вспоминал, что в них было самого приятного. Восстановив ход своих размышлений, он выяснил, что самым приятным был смущенный, растерянный вид крошечного Нессельроде при передаче должности; де Бальмен вдруг почувствовал, что ему чрезвычайно хочется быть министром иностранных дел Российской империи и принимать у себя на рауте дипломатический корпус.

— Look here, — сказала Сузи, показав на воду. — Какие миленькие рыбки!

Вода в неглубокой речке была совершенно прозрачная и в ней видно было быстрое движение мелкой рыбы.

— Пора идти, darling, — нежно сказал де Бальмен, скрывая зевок и подымая жену за талию.

Сузи неохотно поднялась с травы, встряхнулась и нежно сняла с мужа лепестки, приставшие к его одежде. Они пошли под руку вдоль речки, которая в роще делала довольно крутой, закрытый деревьями поворот. Де Бальмен, лениво наклоняясь к Сузи, целовал ее то сзади в шею, то в щеку. У поворота он остановился.

— Здесь кто-то сидит.

За углом речки на берегу, облокотившись на широкий низко и гладко срубленный пень, действительно сидел человек.

— Это рыбак, — сказала Сузи. — Ничего, darling.

Ей хотелось продолжать забавную игру.

Но человек за углом речки не был рыбаком. Он полу-

Стр. 87

лежал на траве, внимательно глядя в воду. Пень закрывал почти всю его фигуру, за исключением левой руки, на кисть которой он опирался заслоненной головой. Человек этот был занят пустым и странным делом. У его локтя на пне лежала ровно сложенная кучка темно-серых камешков. Не изменяя положения тела, он брал их по одному правой рукой и, внимательно прицелившись, бросал в воду. Рыбки, вспугиваемые падением булыжника, разбегались в разные стороны — и видно было по вздрагивающему локтю и плечам наблюдателя, что все тело его колебалось от смеха.

— Oh, what a silly man*), — сказала Сузи. Александр Антонович, чуть вздрогнув, уставился в сторону пня на маленькую белую руку, кидавшую в воду камешки. Вдруг полулежавший человек, вынимая из кучки новый булыжник, опустил локоть — и крик замер на устах графа де Бальмена. Он узнал Наполеона...

— Воney? — взволнованно прошептала Сузи, с ужасом откинувшись назад и вцепившись в руку мужа, готовая пожертвовать собой, но во что бы то ни стало спасти его от гибели.

Александр Антонович постоял с минуту в оцепенении и затем на цыпочках бросился назад. Он почти бежал, не говоря ни одного слова. Тысяча мыслей тяжелым жерновом заходили в его голове; точно погас свет, за минуту до того ярко все освещавший.

«Какой вздор... Какой жалкий вздор были эти мечты: карьера, заговор, Пестель, Нессельроде... Тот человек, кидающий камешки в воду, был владыкой мира... Все пусто, все ложь, все обман... Жизни нет... Ничего нет... Ничего не осталось... Сузи? Ему принадлежали самые прекрасные из женщин... Кончена жизнь... Старость… И связан, навсегда связан с этой глупенькой девочкой, которая зачем-то висит у меня на руке»...

–– ––

*) Какой глупый человек'!..

Стр. 88

— Darling, what is the matter?*) Quelle est la matiere? Он нам ничего не может сделать. Он нас не видел. Тут три полка пехоты, — растерянно говорила Сузи, едва поспевая за мужем.

Де Бальмен не отвечал.

Тишка молодецки выехал к ним навстречу.

Садясь в коляску, Сузи с жалостью, чуть не со слезами, смотрела на перекосившееся лицо своего властелина. Граф де Бальмен, не глядя на жену, нервно рвал перчатку и, дергаясь щекой, отрывисто произносил вслух непонятные, очевидно, русские слова. Из них графиня разобрала только одно, слово мать — mother, хорошо ей известное. Остальных русских слов в ее розовой тетрадке не было, и Сузи их никогда прежде не слыхала. Зато, по-видимому, слыхал и любил эти русские слова грум Тишка. Он обернулся к барину с козел и весело загоготал во все горло.

М. А. Алданов.

(Окончание следует).

–– ––

*) Милый, в чем дело?