Марк Вишняк. На родине (Дальневосточная эпопея) [очерк] // Современные записки. 1921. Кн. III. С. 282–307.

Стр. 282

На Родине

(Дальневосточная эпопея).

Дальний Восток как антитеза Крыму. — I. Нравы сибирской атамановщины в изображении адм. Колчака. — Успехи большевизма за время «колчаковщины». — Борьба против сибирской реакции. — Идея демократического буферного образования. — Переговоры в Томске. — II. Переговоры в Иркутске. — Города-республики: Верхнеудинск, Чита, Благовещенск, Владивосток и др. — Приморье, как центр борьбы за создание демократического «буфера». — Японское выступление. — Отход большевиков на вторые позиции. — Дальневосточная Республика, как изолятор, и Верхнеудинск, как проводник московской политики. — Читинская конференция. — Агония дальневосточной демократии. — III. Три фактора. — Японская игра кошки с мышью. — Большевистская «правая политика левыми руками».— Положение демократии между молотом и наковальней. — Самоотречение во имя любви к родине. — Неоправданная жертва.

–– ––

В те же самые дни, когда красные армии приближались к перекопским позициям и овладевали Югом России, заканчивалось овладение России большевиками и на другом, противоположном краю — на дальнем Северо-Востоке.

Юг был покорен физической силой, огнем и мечом. Дальним Востоком большевики овладели более или менее мирным путем, в порядке победы не столько идей, сколько тактической ловкости или, вернее, — неловкости, недальновидности, отчаяния своих противников, очутившихся в исключительно неблагоприятной обстановке, внутриполитической и международной. Крым и Дальний Восток оказались таким образом полярностями не только географически. Они в известном смысле полярны и по тем методам, к которым здесь и там прибегала большевистская власть для утверждения своего престижа, для воссоединения России и продвижения границ социалистического оазиса. Они полярны

Стр. 283

и по тем методам, которыми там и тут по преимуществу боролись против большевиков. И, как падение Крыма было не случайностью, а почти закономерным повторением уже не раз бывавшего, так и падение Дальнего Востока явилось лишь «частным случаем» не раз уже прилагавшегося метода отношения к большевизму как к стихии, которую можно одолеть лишь повинуясь ее велениям. Натурфилософский принцип Фрэнсиса Бэкона — Natura parendo vincitur — мы подчиняем себе природу, повинуясь ей, — в данном случае приводил к замене борьбы против большевиков «обволакиванием» большевиков, приведшей к капитуляции перед ними.

История падения Дальнего Востока представляет интерес не только потому, что она касается происходящего «На Родине» — на одной из отдаленнейших окраин, с которой связь и до овладения ею большевиками была затруднена и случайна. Эта история представляет особый интерес потому, что она может оказаться не только историей, навсегда ушедшей в небытие. Возможность повторения придает ей более общий, длительный и политический смысл.

Что большевизм в России недолговечен, в этом сомневаются лишь единицы — не всегда, правда, из большевистского лагеря. Но когда, а, главное, при каких условиях и в какой обстановке — российской и международной — придет «настоящий день», — никто не в силах предсказать. Здесь мыслимы разные возможности. И, в частности, если большевистской тирании историей суждено пасть не сразу, катастрофически и окончательно, если ей будет отпущено время для всяких мирных переговоров и соглашений, проволочек и отсрочек, — она неизбежно во всероссийском масштабе повторит тот путь, которым только что победоносно прошла всю Восточную Сибирь и вышла к Океану. Ignis non sanat,— ferrum sanat. Но там, где ни огонь, ни меч не помогают, там большевизм всегда готов «лавировать и выжидать», приглушая на время свой коммунизм и создавая видимость уступок (концессий) во внешней политике и даже внутренней.

Крым и Дальний Восток — два противоположных метода преодоления большевизма — одинаково не достигли цели. Они оба служат одинаково наглядным свидетельством того, какими средствами нельзя одержать верх над большевиками.

Стр. 284

I.

Режим, воцарившийся в Сибири после низвержения 18 ноября 1918 г. власти Уфимской Директории, был совершенно исключительным по своей жестокости и произволу. Однако то, что характеризуется в Сибири термином «колчаковщина», свило свои гнезда там и до того, как адмирал Колчак принял на себя «осуществление верховной государственной власти». С утверждением в Сибири власти Верховного Правителя режим бессудных казней и массового истязания раскаленными шомполами лишь достиг своего максимального напряжения и распространения.

Еще до своего прибытия в Омск адм. Колчак имел возможность присмотреться к тем порядкам, которые прочно укоренились в среде разнообразных добровольческих отрядов, самозваных атаманов, партизанов и т. д. Имеется автентичное описание этих порядков, исходящее от самого адмирала Колчака. Вот как он характеризует атмосферу, царившую в отрядах атамана Семенова, есаула Калмыкова, генерала Хорвата, полковников Маковкина — отряд из китайцев-добровольцев, — Орлова и др.

«Каждый делал, что хотел. Какой-нибудь офицер, забрав несколько человек солдат или казаков, выезжал куда-нибудь, шел к складам, приказывал открыть двери, причем в случае сопротивления ко лбу приставлялся револьвер, цейхгауз открывался и имущество вывозилось. Такой порядок всегда оправдывался военной необходимостью...

Все эти отряды возникли совершенно самостоятельным порядком, поэтому они развивали свои действия совершенно независимо от кого бы то ни было, подчиняясь только начальнику, стоящему во главе; к штабу же только предъявлялись требования в смысле снабжения и денег...

Я сам был свидетелем, как людей арестовывали на улицах. Это были совершенно самочинные выступления... До моего сведения было доведено, что меня в свою очередь собираются арестовать. Я собрал орловские части и сказал, что если бы угрозы были приведены в исполнение, то применить силу к поезду Семенова... Семенов получал помощь от японской миссии в смысле вооружения, денег и снабжения, отчасти же ему помогал и Хорват из запасов, находящихся в полосе отчуждения и принадлежавших Восточно-Китайской ж. д.

Ко времени моего приезда в Харбин самые маленькие, казалось бы, отряды, состоящие из нескольких десятков человек, создавали у себя органы разведки... Эти контрразведочные органы самочинно несли полицейскую и

Стр. 285

главным образом политическую работу, которая заключалась в том, чтобы выслеживать, узнавать и арестовывать большевиков. Эти органы состояли из совершенно не подготовленных к этой работе добровольцев. По большей части основания, по которым производились действия всех этих контрразведочных органов, были совершенно произвольными, не предусматриваемыми никакими правилами... Обычно происходило так: в вагон входило несколько вооруженных лиц, офицеров и солдат, арестовывали и уводили. Затем эти лица исчезали, и установить, кто и когда это сделал, было невозможно...

Что касается того, что делал Калмыков, то это была уже совершенно фантастическая история. Там производились аресты, не имевшие совершенно политического характера, — чисто уголовного порядка. Там шла, например, правильная охота на торговцев опиумом, стоящим очень дорого. Здесь очень часто уже не контрразведка, а просто предприниматели под видом политических арестов выслеживали этих торговцев. Обычно в вагон входила кучка солдат, заявляла такому перевозчику опиума: «Вы — большевистский шпион», арестовывала, опиум вытаскивала, а затем перевозчика убивала, а опиум продавала...

Калмыков поймал вблизи «Пограничной» шведского или датского подданного, представителя Красного Креста, которого он признал за какого-то большевистского агента и повесил, отобрав все деньги — большую сумму в несколько сот тысяч. Требование Хорвата прислать арестованное лицо в Харбин, деятельность консулов — ничего не помогло. Даже денег не удалось получить. Это был форменный случай разбоя.

Однажды вечером ко мне пришла молодая дама просить принять ее. Она входит и бросается с просьбой спасти ее мужа, который на улицах Харбина был арестован офицером семеновского отряда. «Его приказано отвезти в Хайлар, а кого отвозят в Хайлар, тот уже не возвращается назад. Я уверена, что его убьют, и только Вы можете спасти его». Я подумал. Семенов мог не считаться со мной, но в Харбине арестовать офицера без моей санкции он, конечно, не мог. Затем я знал, что разговаривать в данном случае совершенно бесполезно. Поэтому я вызвал караул, позвал двух офицеров и сказал: «Сегодня, вероятно, вечером к поезду, который должен отойти в Хайлар, явится конвой с арестованным офицером. Арестуйте их всех и доставьте ко мне». Офицера конвоировали 4-5 солдат и один офицер. Мною же послано было полроты, 20-30 человек, которые были скрыты на вокзале. Когда в вокзал вошел конвой с арестованным офицером, их окружили и заявили: «По приказанию Командующего Войсками вы арестованы»... Я отпустил конвой; арестованного же офицера оставил у себя и сказал: «единственный способ спасти Вас — арестовать, чтобы Вы были у меня под охраной». (Стенографический Отчет «Допроса Чрезвычайной Следственной Комиссией б. Верховного Правителя России адм. Колчака». — Иркутск 27.I — 6.II 1920 г. — Допр. № 7 и № 9).

Стр. 286

Таковы были воинские нравы в Сибири и до омского переворота 18 ноября. Адм. Колчак хорошо знал окружавшую его обстановку. Он сохранил в своей памяти отзывы представителей добровольческой армии — Лебедева, Сахарова, Романовского и других, с которыми встречался в Омске незадолго до переворота и которые «все отзывались крайне отрицательно о Директории, говоря, что Директория есть повторение опыта с Керенским и что путь, по которому начала идти Директория, неизбежно приведет к большевизму».

Кто знает, может быть, именно эти отзывы подвинули адм. Колчака, назначенного Директорией на пост военного министра, решиться принять на себя всю полноту власти? Так можно умозаключить из его же слов: «В первые же дни (после переворота) приходили телеграммы, главным образом, от армии и воинских частей. Тогда эти телеграммы дали мне полную уверенность, что то, что было сделано, сделано правильно и отвечает настроению и желанию армии». (Допр. № 9).

Во всяком случае несомненно то, что адм. Колчаку был отлично известен морально-политический уровень тех атаманов, которые в порядке партизанского ночного набега ликвидировали власть Директории и способствовали «реконструкции» власти на единоличном начале. За те четырнадцать месяцев, которые отделяли момент прихода к власти адм. Колчака от момента его показаний, он мог оставаться при прежнем убеждении, что «если у большевиков и мало положительных сторон, то разгон Учредительного Собрания является их заслугой; это надо поставить им в плюс». (Допр. № 5).

Вряд ли, однако, и в момент крушения своей власти покойный адмирал думал, как и раньше, что «путь, по которому начала идти Директория, неизбежно приведет к большевизму».

Вряд ли мог он думать, что к большевизму Сибирь была ближе тогда, когда он приходил к власти, нежели тогда, когда он ее покидал. В отношении к Директории, просуществовавшей всего около 1 1/2 месяца, можно было лишь гадать, что ее путь «неизбежно приведет к большевизму». По отношению же к власти Верховного Правителя это, увы, оказалось неоспоримой достоверностью. За 14 месяцев к большевизму оказались «приведенными» не только все Заволжье и Приуралье, но и вся Западная Сибирь:

Стр. 287

фронт с трех «Б» — Бугульма—Бугуруслан—Бузулук — передвинулся к границам Иркутской губернии; «нерв войны» — золотой запас — почти целиком попал в руки большевиков; и, наконец, главное — моральное разложение, дух отчаяния и безверия сделались достоянием самых широких антибольшевистских кругов народа и общества.

Переворот 18 ноября нанес антибольшевистскому движению удар, от которого оно не оправилось и по сей день. С особенной болезненностью этот удар отозвался на Сибири. Под прямым влиянием переворота сложились события в Сибири, как непосредственно после крушения «колчаковщины», так и в последующем — до завершенного на днях поглощения большевиками всего Дальнего Востока включительно.

Реакция в Сибири отчасти создалась, а в более значительной мере окрепла за счет и за время гражданской войны — борьбы демократии против большевиков. Поскольку на первый план выдвигалась борьба против неистовствовавшей реакции, борьба против большевизма отодвигалась сначала на второй, а потом и совсем на задний план. Таков был, может быть, и естественный, но фатальный ход вещей. Ибо борьба против большевиков в Сибири постепенно выродилась в свою противоположность: превратилась в открытую проповедь мира с большевиками. «Отказ от политических блокировок с цензовыми элементами. Борьба с интервенцией. Мир с советской Россией» — под этими лозунгами протекала муниципальная избирательная кампания уже в начале и середине 19 года. В октябре на совещании 16 земств — областных, губернских и уездных — в Иркутске был практически поднят вопрос о неминуемом свержении правительства Колчака. С этой целью создано было нелегальное Земское Политическое Бюро, сыгравшее главную роль в деятельности так называемого Политического Центра, осуществившего самый переворот. Оно предвидело поворот, который могло принять движение.

«Приступая к активной борьбе с «колчаковщиной»,— писали впоследствии участники этого движения, — мы отчетливо учитывали, что все вероятия за то, что волна вновь перекатится через наши головы, и мы сыграем, так сказать, на руку большевикам. Однако это ни в коем случае не могло остановить организацию. Реакция настолько стала ненавистна всему населению Сибири, и наше неумение в свое время защитить Директорию и умелая агитация на этой почве большевиков настолько тесно связала в представлении широких масс населения мысль о нашей якобы связи с колчаковщиной, что мы

Стр. 288

должны были вполне определенными и ясными для каждого действиями реабилитировать себя в глазах трудящихся. К тому же к этому времени вполне определилось не только для верхов, но и для низов стремление союзников к расчленению России, в частности, к захвату Дальнего Востока. Следовательно вопрос стоял: оставлять ли Сибирь в руках реакционеров, ведших торговлю целыми областями, или свергнуть реакцию, хотя бы в результате свержения утвердился строй не демократический, а советский... Жребий был брошен». (Из «Доклада Сибирского краевого Комитета партии с.-р.». — См. «Воля России» № 45.).

И демократия вновь проиграла.

Задумывая переворот, Земское Бюро, а затем и Политический Центр считали необходимым предварительно разрешить «некоторые международные проблемы». И прежде всего — главнейшую, определяющую жизнь и смерть на Дальнем Востоке проблему отношений с Японией, точнее — отношения со стороны Японии. Освобождение восточной Сибири от «колчаковщины» с сохранением края за Россией могло произойти только при нейтралитете Японии в отношении к тому правопорядку, который создастся в итоге переворота. Продвижение красной армии на Восток и создание там советской власти явно выводило Японию из состояния нейтралитета. Для предотвращения такой возможности Иркутский Политический Центр пришел к выводу о необходимости образовать из территории восточно-сибирских и дальневосточных областей особое, несоветское, демократическое буферное государство.

Чтобы провести этот план в жизнь, надо было обеспечить согласие и надвигавшейся с запада силы. С этой целью для переговоров с большевиками Политический Центр, произведя переворот, отправил в Томск специальную мирную делегацию. На первом же заседании 19 января 1920 г. член делегации Е. Е. Колосов следующими соображениями доказывал руководившему заседанием Председателю сибирского революционного комитета И. Н. Смирнову, командиру 5 сибирской армии, председателю иркутского комитета партии коммунистов Краснощекову и другим большевикам приемлемость и даже выгодность для них образования «буфера».

«Здесь идет речь не о каких-либо моральных или академических соображениях, здесь идет речь о простом учете сил. Если Советская Россия имеет уже теперь достаточно сил для немедленного сокрушения вооруженной рукой японской реакции и вообще японского милитаризма, то тогда вопрос решается очень просто — безостановочным продвижением советских войск в глубь Сибири к

Стр. 289

Иркутску и за Иркутск. Тогда никакого буферного государства не нужно. Если же в данное время Советская Россия таких сил не имеет, тогда необходимо придти, в целях сохранения единства России и воссоединения Восточной Сибири с остальной русской территорией, к мысли о необходимости создания особого буферного государственного образования на демократических началах. Для советской России образование его тем более облегчается, что вести борьбу с нею и создавать фронт между нею и Сибирью демократия в Сибири не станет. Она твердо выяснила в этом отношении свою линию поведения: уничтожение фронта на западе и создание его на востоке против реакции. (См. ежедневн. газ. «Воля» — орган Дальневост. Бюро Всесибирского Краевого Комитета Паpтии Социал.-Революционеров. — № 2. Владивосток. 1920 г.)

Чтобы добиться согласия большевиков, приводились и другие аргументы. Председатель делегации меньшевик Ахматов соблазнял большевиков принять идею восточносибирского «буфера», потому что он «во-первых, обеспечивает возможность разрыва блокады Советской России и, во-вторых, развязывает Америке руки в отношении Японии».

Он заверял, что, в случае столкновения России с Японией, «Политический Центр сделал бы все от него возможное для того, чтобы создать против Японии совместно с Советской Россией единый фронт против притязаний японского милитаризма».

Большевики, взвесив предложение, заявили: «Полученные нами директивы из центра предлагают искать путей к мирному разрешению запутанного вопроса Восточной Сибири, по возможности избегая вооруженного столкновения с Японией... Для Советской Республики необходимо занять Иркутск и часть Забайкалья вплоть до Верхнеудинска для создания укрепленного плацдарма. О буфере же можно поставить вопрос только как о государстве Забайкалья, и в этом смысле можно о нем говорить. Это только тактический шаг, необходимое замедление темпа нашего продвижения на Восток».

И будущий глава верхнеудинского правительства, ныне «собравший» под свою власть всю территорию Восточной Сибири и Дальнего Востока Краснощеков, тоже подтвердил: «Нами мыслится буфер как образование временное, как дипломатическая ставка. Необходимы гарантии против перманентного буфера... Центру необходимы в первую очередь Забайкальские туннели для того, чтобы обеспечить

Стр. 290

себе кузнецкие и черемховские районы; затем — Владивосток, чтобы оттуда говорить с Америкой и Восточной Азией».

После сношений томских большевиков с московским Кремлем переговоры закончились признанием необходимости создать буферное государство на основах декларации Политического Центра. Эта декларация предусматривала в качестве «задач новой государственности» —

Прекращение состояния войны с Советской Россией. Борьбу с внутренней реакцией, нашедшей свое наиболее яркое выражение в «атамановщине» и поддерживаемой империалистической Японией... Восстановление свободы слова, собраний, союзов и т. д. Созыв Учредительного Собрания на территории буфера.

Телеграммой от 21 января № 506 «Предсовобороны» Ленин и «Предреввоенсовета» Троцкий санкционировали соглашение томских большевиков. А в тот же самый день большевики в Иркутске, не считаясь ни с кем и ни с чем, ни с чьими директивами и ни с какими соглашениями, произвели новый — свой — переворот, переместивший власть из рук Политического Центра в руки большевистского Революционного Комитета. Мирная делегация, узнавшая о перевороте уже по выезде из Томска, оказалась поставленной перед фактом, разрушавшим весь смысл только что заключенного соглашения, но имевшим за собою всю силу свершившегося. И фактическое решение оказалось сильнее договорного. То, что большевики в Томске уступили, большевики в Иркутске вновь отобрали. Кузнецкие и черемxoвскиe районы и забайкальские туннели оказались уже в границах советской России. Иркутск переставал быть резиденцией будущего буферного правительства. Тем самым в значительной мере предрешалась судьба и самого «буфера». Чем восточнее, т. е. ближе к Японии, проходила его граница, — тем менее становился он жизнеспособным, тем более уязвимым и изнутри и извне.

II.

Переворот, возглавлявшийся Политическим Центром и происшедший в Иркутске 4 января, послужил сигналом к аналогичному движению в других центрах политической жизни Восточной Сибири и Дальнего Востока. После свержения агентов власти правительства Колчака, власть пере-

Стр. 291

ходила к земствам. Но сохранялась она за земством обыкновенно недолго. Иногда — например, в Благовещенске — всего несколько дней. А там, выполнив роль «политических рессор», посильно ослабив резкость перехода, земство отходило в сторону. Волны движения, направленного против «колчаковщины», перекатывались и захлестывали земскую власть. На «съездах трудящихся» устанавливалась власть, близкая к советской.

Выступление большевиков против Политического Центра и захват ими власти в Иркутске распылили и окончательно дезорганизовали движение. Каждый более или менее значительный пункт стал после этого выступать и поступать по-своему, на собственный страх и риск. В итоге положение стабилизировалось в таком виде.

По соседству с советским Иркутском, в Верхнеудинске, создалась Республика, которую никто в Сибири иначе и не называл, как «ширмой» Москвы. В действительности же здесь не было даже ширмы. Был совершенно прозрачный флер, которым Москва, уступая тем, кто придавал этому значение, покрывала обнаженную политику овладения Востоком чрез посредство своего «буфера».

За красным Верхнеудинском шла черная Чита. Здесь царил Семенов. Сюда стекались отступавшие от большевиков героические «каппелевцы». Здесь образовался политический и военный центр реакции. В бытовом отношении все покрывалось беспрестанными оргиями, наркотиками и развратом. В читинской газете можно было встретить объявление: «За приличное вознаграждение прошу нашедшего вернуть утерянный мною на Смоленской улице сапог со шпорою».

Чита была средостением или, по излюбленному сибирскими публицистами выражению, «пробкой», которая разделяла Верхнеудинск и Владивосток, препятствуя непосредственному их соприкосновению по магистрали.

А туда, во Владивосток, после потери Иркутска переместился центр борьбы за создание демократического «буферного» образования. Именно Приморье как ближайшая жертва японских вожделений под непосредственной опасностью захвата становилось естественным очагом, где вначале тлела, а позже все более ярким пламенем разгоралась мечта о сохранении края за Россией путем установления в нем самостоятельной демократической государственности. И когда этой мечте суждено было потерпеть крушение, это было, прежде всего, крушением Владивостока.

Стр. 292

Рядом со «стольными» городами-республиками — Верхнеудинском, Читой и Владивостоком — были и младшие города: Благовещенск, Хабаровск, Гродеково и т, д. Но самостоятельного политического значения они не имели. Эти «республики» не столько делали свою политику, сколько вдохновлялись чужой. В частности, наиболее значительная среди них Амурская с Благовещенском как центром держала определенно курс на Москву — via — Верхнеудинск.

После падения власти адм. Колчака в Приморье вся «верховная власть» в пределах области стала осуществляться Приморской Земской Управой. Просуществовав около месяца, она начала утрачивать свой демократический облик. Все отчетливее стали проступать, черты большевистского влияния и давления. Земские учреждения стали обрастать и замещаться всевозможными Исполкомами и Съездами рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, ставшими послушными орудиями большевиков.

«Земская Управа в глазах всех превратилась, в прозрачный покров советской власти», —

отмечал, правда, несколько запоздало, Приморский Областной Комитет П. С. Р. 13 апреля. А глава правительства, председатель управы А. С. Медведев еще в начале марта предупреждал на земском собрании: «Если вы хотите увидеть японских солдат и оккупацию Владивостока и области, то скажите последнее слово: «власть советам!», и оккупация, несомненно, будет».

Последнее слово было сказано. Отдавая дань всеобщему увлечению большевизмом, которого в длительном и подлинном виде Дальний Восток еще не знал, Приморье самозабвенно и неудержимо мчалось к катастрофе. 3-го апреля состоялось открытие владивостокского совдепа. Несколькими днями раньше открылся съезд рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов — в Никольске. Настало 4 апреля — день выступления японцев. Они выступили одновременно во Владивостоке, Никольске-Уссурийском, Спасске, Имане, Шкотове и других городах. Это было кровавое выступление, стоившее сотен жертв ранеными и убитыми и сопровождавшееся унижением русского национального достоинства, разоружением воинских частей, захватом судов и наложением японской опеки на наиболее значительные государственные, общественные и частные учреждения.

Хотя мысль о том, что японцы могут выступить, всеми допускалась, хотя от возможности такого выступления

Стр. 293

многие даже аргументировали, — когда оно фактически произошло, оно оказалось совершенно неожиданным, внезапным — громом из ясного неба. Это выступление имело решающее влияние на ход дальнейших событий на Д. Востоке, и дата 4-5 апреля (1920 г.) приобрела в Сибири такую же популярность, как и 18 ноября (1918 г.) или 4 августа (1919 г.). Показателем общей депрессии, которую вызвало японское выступление, может, в частности, служить небывалое до того на Дальнем Востоке падение русского рубля. Начав крепнуть в период ликвидации «колчаковщины» и до событий 4-5 апреля колеблясь между 67 и 120 рублей за японскую иену, курс рубля после этих событий стал стремительно и безостановочно падать: за два месяца иена достигла стоимости 3 и более тысяч рублей. Окончательное обесценение рубля по местным условиям означало вообще вытеснение русского платежного знака и замену его японским, то есть полное экономическое завоевание края Японией.

Вооруженное на протяжении чуть ли ни всей приморской области выступление и сопровождавшие его «мирные» последствия были восприняты дальневосточным населением как начало фактической оккупации края. Это заставило отрезвиться даже наиболее невоздержанных. Самые крайние группировки под натиском «внешнего фактора» резко изменили свою тактику. В политическом лексиконе Дальнего Востока наряду с терминами «буфер», «ширма», «пробка» начинает мелькать новое выражение: «отход на свои вторые позиции». Этим выражением прежде всего определялся образ действий местных большевиков, которых неискушенные противники тотчас же поспешили наделить всевозможными украшающими эпитетами: умеренные, благоразумные, поумневшие, наши (не в пример центрально-российским) и т. д.

Действительно, представитель приморских коммунистов Никифоров, видимо, не без сигнала из Москвы продекларировал: «Центральное советское правительство смотрит на Дальний Восток как на страну, где много неизжитого. Советское правительство считает, что здесь капиталистические нормы должны быть изжиты эволюционным путем. Партия коммунистов поддерживает существующее Временное Правительство. Враждебность, бывшая с нашей стороны в первое время, совершенно исчезла».

И, став на путь «соглашательства», приморские большевики смело по нему пошли, не считаясь ни с какими, даже своими собственными, предрассудками... вплоть до того

Стр. 294

момента, когда они сочли своевременным его оставить, чтобы вернуться обратно к своему прежнему пути.

Социалистический фронт был заменен единым национальным фронтом. Образовано было правительство — совет управляющих ведомствами, — где лидеры коммунистов сидели и работали вместе и солидарно с бывшими членами Уфимской Директории — ген. Болдыревым и к.-д. Виноградовым и с представителями торгово-промышленных групп — Исаковичем, Бринером, Циммерманом. Принимая, правительственную программу, большевики подписывались под признанием не только начал полного и последовательного демократизма, но и под признанием «буржуазно-капиталистического строя», частной собственности, инициативы и т. д. При выборах в Приморское Народное Собрание коммунисты образовали общий блок не только с левыми эсерами и максималистами, но и с меньшевиками и народными социалистами. В числе других делегатов Народного Собрания они миролюбиво, обмениваясь рукопожатиями и приветственными речами, ведут переговоры о совместном образовании центральной «буферной» власти с Семеновым и иными «белогвардейцами». Словом, здесь полностью и внешне добросовестно осуществляется «трижды презренная» большевиками в центральной России коалиция.

Характерное для приморских коммунистов, это обстоятельство не менее характерно, конечно, и для тех к.-д., цензовиков и б. членов Директории, которые после всего случившегося сочли для себя возможным пойти на встречу большевикам и вступить с ними даже в правительственную коалицию. Это вызывалось, с одной стороны, программной капитуляцией дальневосточных большевиков. С другой, тем, что в Приморье, по тем или иным причинам, но политическая гегемония принадлежала бесспорно коммунистам. Их поведением отчасти определялось направление политики и других партий.

Хотя именно большевистская политика дала японцам повод к их выступлению, это выступление не уменьшило, однако, популярности большевиков. И после событий 4-5 апреля при выборах в Приморское Народное Собрание на основе всеобщего избирательного права большевики провели 26 депутатов, тогда как с.-д.-меньшевики — всего 4, с.-р. — 3, нар.-соц. — 2, партия народной свободы — 4, торгово-промышленная группа — 9. Наиболее же многочисленная крестьянская группа из 75 депутатов, организационно не связанная ни с какой партией, фактически голосовала чаще всего с большевиками. Эти симпатии, помимо общих

Стр. 295

причин, объясняются не только исключительной гибкостью и приспособляемостью, обнаруженной приморскими большевиками, но и своеобразной, крайне острой внутренней реакцией против японского выступления. Направленное формально против большевиков — фактически же больнее всего ударившее по демократии — японское выступление увеличило влияние большевиков: из протеста против внешнего насилия население отдавало свое сочувствие и голоса тем, чьими действиями это насилие оправдывалось.

Под угрозой нового выступления японских экспедиционных частей, уступая требованиям Японии, российская демократия на Дальнем Востоке не переставала подчеркивать то, что, ей думалось, единственно только и давало хоть некоторую надежду — не сейчас, так в будущем — на отпор захватчикам края. Этой заветной мечтой, к которой неизменно возвращалась общественная мысль во всех своих политических заявлениях, было воссоединение «на началах органической связи и на основах военного и экономического союза» с Советской Россией, «сохраняя автономию в своей внутренней жизни». Эти последние слова имели целью обезвредить отрицательные стороны воссоединения с советской Россией, сохранив положительные — увеличение сил для внешнего сопротивления.

Япония с ее 57 миллионным населением, с ежегодным приростом, превышающим 600 тыс. душ, с территорией меньшей, чем территория одной Калифорнии, естественно стремилась разрядить свое население. И колонизация Сибири и Дальнего Востока вошла таким же звеном в общую цепь японской политики, как колонизация Кореи, Манчжурии, Монголии. Формально идея образования «буфера» на Дальнем Востоке не встретила возражений со стороны Японии. Начальник штаба экспедиционных войск ген. Такаянаги заявил: «исходной точкой желания японцев должно быть создание правительства для всей территории буферного государства, в котором не будет допущено господство коммунистических идей, грозящих как экономическому принципу частной собственности, так и политическому спокойствию японского государства».

Но фактически японский нажим переходил границы мирной колонизации. Оккупационный режим становился все настойчивее и назойливее. От разоружения и захвата судов оккупанты перешли к вмешательству в мелочи административной жизни, к контролю за назначениями, к самочинным арестам, обыскам, реквизициям, выселениям

Стр. 296

и т. д. Международные перспективы становились настолько безотрадными, что стала казаться иллюзорной самая возможность сохранить край за Россией. И в поисках опоры, за отсутствием собственной или какой-либо иной реальной силы, взоры невольно стали обращаться на запад, в сторону советской России. Это стало происходить даже с теми, кто не обманывал себя в специфических особенностях того «разбойничьего» режима, который установился на западе. Однако непреходящим интересам будущего готовы были принести в жертву временные интересы настоящего. Во имя «любви к дальнему» — к России — решались поступиться «любовью к ближнему» — к дальневосточной окраине.

«На вопрос, предпочитаем ли мы сохранить независимую Дальневосточную Республику с самым идеальным государственном устройством, эсеровским правительством, и разумнейшей экономической политикой, или воссоединиться с Советской Россией без риска потерять Дальний Восток для России, — мы ответили бы, конечно, что предпочитаем второе, хотя бы нам предстояло вновь голодать или скрываться от преследований, хотя бы и всему населению края временно стало жить еще труднее, чем теперь. Судьба Дальнего Востока неразрывна с судьбой России, и лишь по соображениям политической целесообразности мы выдвинули и защищаем идею буферной государственности в интересах как всей России, так и русского Дальнего Востока», — так писал лидер местных эсэров, б. товарищ мин. внутр. дел Временного Правительства В. Я. Гуревич («Воля» № 44, ст. «В поисках выхода».).

Такое жертвенное настроение советская власть не преминула, конечно, использовать по-своему.

Согласившись на образование «буфера» в целях изоляции от непосредственного соприкосновения с Японией и оккупированными ею местностями, советская власть пользовалась Верхнеудинском как проводником своей политики. Верхнеудинск, естественно, оказался «единственным признанным центральной советской властью и правомочным для Дальнего Востока». Устами верхнеудинского главы и министра иностранных дел Краснощекова Москва оповещала командующего японскими войсками в Сибири Маримото Оой, что дальневосточное правительство «своей первой и главнейшей задачей считает соединение Забайкальской области с областями Дальнего Востока, установление твердой власти правительства и объединение действий на всей этой территории; видит в этом единственную гарантию демократического порядка и полного умиротворения страны и готово прекратить военную операцию

Стр. 297

даже против внутренних врагов под условием, что со стороны японских войск будут прекращены всякие враждебные действия и что на реакционные силы будет оказано давление для того, чтобы они сложили оружие».

Так, через официального своего «Уполномоченного на Дальнем Востоке» Виленского Москва опубликовала извещение о том, что выпущенные приморским правительством после девальвации 5 июня денежные знаки «правительством Р. С. Ф. С. Р. признаются». Верхнеудинские же правители и не скрывали своих вассальных отношений к Москве. Когда китайская миссия прибыла на территорию, подчиненную верхнеудинской власти, Краснощеков телеграфировал в Пекин о задержании миссии в Кяхте и о том, чтобы в дальнейшем по таким вопросам предварительно сносились с «нашим правительством, находящимся в Москве». «Если невозможен советский строй в Приморье, мы идем на потерю его с тем, что сможем вернуть его года через два-три», — так откровенно формулировал свою программу верхнеудинский министр, большевик Червонный. И многим ли отличались эти слова от смысла официального заявления Чичерина, сделанного еще 16 апреля?

«На очереди стоит образование буферного государства на территории между Байкалом и Тихим Океаном, включая Северный Сахалин. Мы согласны на отделение этой страны от России. Будущее положение этого государства определится договорными отношениями между Россией и Японией».

Верхнеудинск готов был загородить советскую Россию от Японии ценой любых концессий — в частности, соглашаясь отказаться от российских прав в полосе отчуждения китайской восточной железной дороги и нейтрализации забайкальской на тех же условиях, на которых была нейтрализована уссурийская, т. е. с предоставлением исключительных полномочий японскому командованию. Семеновская «пробка», одно время казалось, при посредстве демократически настроенных «каппелевцев» может «рассосаться» мирным путем. При помощи японцев Чита, однако, вновь окрепла и снова стала прибегать к их финансовой и военной поддержке против Верхнеудинска и против Приморья.

В таких условиях «интерференции», когда усилия одного правительства парализовали и нейтрализовали усилия другого, Приморье героически пыталось отстоять Дальний Восток путем сложения российских сил. Для этого там создавались парламентские и правительственные делегации по объединению Дальнего Востока, которые направлялись в

Стр. 298

Читу и Верхнеудинск. Стремление достигнуть объединения постепенно становилось в Приморье своего рода моноидеей. Оно становилось главнейшей, самодовлеющей, чуть ли не единственной задачей власти — превратилось в самоцель. Чтобы достигнуть соглашения, готовы были на любую жертву. При такой психологии капитуляция сделалась неизбежной. Вопрос вставал лишь о сроке. Трех месяцев оказалось достаточным для того, чтобы Верхнеудинск вышел полным победителем из единоборства с Владивостоком. Владивосток сдавал одну позицию за другой, задерживаясь и сопротивляясь на всех пунктах, но считая каждый из них слишком маловажным и ничтожным по сравнению с тем основным и главным, чем представлялось для него объединение. И, когда объединение во что бы то ни стало было, наконец, было достигнуто, — оказалось, что за него пришлось уплатить всем, что только отличало Владивосток от Верхнеудинска.

Началось с того, что с первой же парламентской делегацией, направившейся после переговоров с Семеновым в Верхнеудинск, произошел крупнейший конфуз. Делегацию, в которую входили и владивостокские большевики, задержали на границе Верхнеудинской Республики, на ст. Гонгота. Условием пропуска было поставлено принятие особой декларации, в которой, наряду с отводом Читы, в качестве равноправного участника в деле объединения Дальнего Востока — местом съезда уполномоченных — предусматривался г. Верхнеудинск как «пункт, гарантирующий возможность свободного волеизъявления, исключающего давление иностранных лиц». Делегаты-коммунисты, их было двое, почуяв настоящую большевистскую атмосферу, презрели свои владивостокские мандаты, увлекли за собой делегатов-крестьян и большинством четырех против трех-двух цензовиков и воздержавшегося председателя меньшевика подписали требуемую от них декларацию. Потеряв внутреннее единство и устойчивость, делегация сделалась легкой добычей Верхнеудинска. Соглашение от 20 августа, подписанное делегацией в целом, в сущности, санкционировало основное содержание декларации. Любопытным провидением будущего было лишь дополнительное указание на то, что, «если к моменту созыва съезда в Чите образуется действительное народное демократическое правительство взамен нынешнего и территория читинского района будет освобождена как от иностранных войск, так и от воинских частей, не подчиненных военному командованию Демократической Дальневосточной Республики (так себя именовал Верхнеудинск. — М. В.), то Чита может быть избрана местом созыва съезда».

Стр. 299

Так и случилось. Наступление повстанческих частей при деятельной поддержке Москвы — Верхнеудинска, говорившего с делегациями о мирном объединении края, а втайне готовившего войну, развивалось все энергичнее. В нарушение перемирия с японцами в ночь на 21 октября с разных сторон началось одновременное наступление на Читу. Семенов был разбит. Захваченные врасплох каппелевцы, «опасаясь быть отрезанными с востока, оставили город». Чита оказалась освобожденной «от воинских частей, не подчиненных военному командованию» Верхнеудинска. Она подчинилась его политическому «командованию». Спустя несколько дней в Чите в обстановке незаконченных военных операций открылось заседание Конференции для окончательного объединения Дальнего Востока. Дипломатическая работа завершила дело объединения, начатого ночным нападением врасплох.

На Конференции должны были присутствовать уполномоченные Владивостока, Благовещенска, Читы и Верхнеудинска. Из них Благовещенск был всегда послушен Верхнеудинску. В пороховом дыму только что пережитого Чита тоже не рисковала поднимать свой голос слишком громко. В оппозиции к Верхнеудинску оставался один лишь Владивосток. К этому времени там вышли из правительственной коалиции несоциалистические элементы. Официально — в виду разногласия во внешней политике (по китайскому вопросу); фактически — не без влияния совпавшего во времени признания Францией ген. Врангеля и агитации за подчинение дальневосточной окраины Правителю Юга. Выход из коалиции имел роковые последствия. Это было видно тогда же. В письме от 14 октября, т. е. через четыре дня после правительственного кризиса, владивостокский корреспондент «Воли России» (№ 71) пишет: «Выход буржуазных элементов из министерства ослабляет Дальний Восток в его сопротивлении японским планам аннексии и позицию дальневосточной демократии в вопросе объединения всей Восточной Сибири, давая огромное преимущество верхнеудинскому большевистскому правительству».

Во владивостокской делегации на Читинскую Конференцию цензовые элементы не были представлены. Делегация составилась из коммуниста, крестьянина, эсера и двух соц.-демократов. К моменту открытия Конференции в Чите оказался из всей делегации один лишь большевик — Никифоров. Он узурпировал полномочия, предоставленные делегации в целом, и изменил правительству, его пос-

Стр. 300

лавшему. Когда в Читу прибыли остальные члены владивостокской делегации, по большевистскому обыкновению они оказались поставленными перед целым рядом уже совершившихся фактов.

«Когда мы приехали, — докладывал впоследствии в Приморском Народном Собрании председатель делегации Бинасик, — Конференция имела уже 4 заседания. Нам было поручено настаивать перед Конференцией, что участие в ней могут принимать только представители правительств верхнеудинского, амурского, читинского и приморского. Однако Конференцией были уже признаны полномочия представителя Сахалинского населения, двух представителей от бурято-монгол; представитель Камчатской области был допущен по телеграфному мандату. Перед нами встал вопрос: заявить ли ультимативно об отводе некоторых представителей или не делать этого? Мы этого не сделали... Способ голосования на Конференции был принят не по делегациям, а персонально и по большинству голосов. Наше положение: или мы здесь разрываем, или примиряемся. Мы избрали второй путь».

Уже была составлена декларация, в которую можно было лишь вносить поправки; избран был «Деловой Президиум» с Краснощековым и Никифоровым во главе; назначен был главнокомандующий всеми вооруженными силами Дальнего Востока — большевик Эйхе; наконец, принято было совершенно необыкновенное постановление о том, что, если приезд владивостокской делегации состоится позднее, чем через неделю, «Деловой Президиум» автоматически становится центральным правительством Дальнего Востока. Обладая такими гарантиями, можно было уступить — не российскому, конечно, общественному мнению, а японскому, — можно было согласиться именоваться «республиканским демократическим правительством» и даже рискнуть произвести выборы в Учредительное Собрание.

Перед японцами необходимо было отчитаться, потому что Такаянаги в письме к Краснощекову начинал определенно догадываться: «Нам кажется, что между так называемыми партизанами, выступавшими в Забайкалье, с одной стороны, и верхнеудинским и благовещенским правительствами, с другой, с самого начала было какое-то соглашение, и ход событий в Чите создан под ширмой этих банд».

И большевики спешат успокоить всемогущего Такаянаги: «Всякие слухи о том, что Центральное Правительство Д. В. Р. стремится к осуществлению в замаскированном виде советского строя на русском Дальнем Востоке, являются провокационным вымыслом».

Стр. 301

Они предупредительно публикуют в хабаровском «Голосе Трудящихся», № 174 — «После известного заявления ген. Оой о недопустимости для японцев чисто коммунистической власти Областным Комитетом русской коммунистической партии выпущено воззвание к населению о том, что партия отнюдь не собирается проводить здесь иную систему, кроме демократической, и что все слухи о проведении иной системы умышленно сеются негодяями, препятствующими скорейшему объединению края».

С чисто восточным спокойствием краснощековский корреспондент заключает свою переписку: «Я желал выяснить направление, взятое новым правительством, установленным читинской конференцией, т, е. относится ли оно благоприятно к советской коммунистической политике или нет. Вы говорите, что нет, и я рад услышать это. Преклоняюсь перед вашими усилиями в пользу вашей страны. — Ген.-майор Такаянаги. 26 ноября 1920 г.».

Со своими, с русскими, разговор был иной, более короткий и более энергичный. На Читинской же Конференции Краснощеков без стеснения вскрыл смысл уступки в вопросе о демократии.

«Наша республика имеет вывеску. У вывески две стороны. На одной, наружной, написано: «Демократия». То же, что написано на другой, то только для нас, для нашего внутреннего употребления».

Закон о выборах в Учредительное Собрание был принят без обсуждения, без поправок и возражений. Ему не придавалось значения. Был издан акт о том, что все существующие на Дальнем Востоке правительства теряют свои общегосударственные функции и превращаются в органы областного управления. Через день-другой — акт о свободном обращении на всей территории Дальневосточной Республики кредитных билетов и денежных знаков, имеющих хождение в росс. социал. фед. советской республике. После протеста со стороны японцев этот акт был признан «ошибкой». Еще через несколько дней «Деловой Президиум», пополнив свои ряды, переименовывает себя в Центральное Правительство Д. В. Р. Приморскому Правительству, как и Приморскому Народному Собранию, предлагается упраздниться. Советские войска переходят западную границу дальневосточного «буфера» и 18 ноября в количестве трех полков вступают в Верхнеудинск.

Демократия во Владивостоке начинает агонизировать.

Стр. 302

Она пробует оспаривать краснощековские декреты: признает их преждевременными; нарушающими не только форму, но и существо соглашения; выходящими за пределы компетенции. Борьба явно мельчает. И хотя даже те, кто в Чите еще колебался и искал компромисса во что бы то ни стало, по приезде во Владивосток уже сознает, что в Чите «произошла катастрофа и крушение» (Е.А. Трупп), что «результаты работ читинской конференции являются опасными не только для Дальневосточной Республики, но и для России в целом» (А. Кабцан), — неизбежное свершается. Радикальное предложение правого сектора Народного Собрания — «не признавать читинского правительства» — собирает всего 23 голоса, 89 голосуют против. Социал.-революционеры сосредоточивают свою энергию на ограничении власти читинского правительства и на условном ее признании: если будут сохранены полномочия Народного Собрания. Вносимые в этом смысле поправки одна за другой, однако, отвергаются. Большинством голосов — коммунистов и крестьян — принимается постановление: «Избранное 9 ноября 1920 г. на Конференции в Чите Центральное Правительство признать органом, обладающим всей полнотой государственной законодательной и исполнительной власти на всей территории русского Дальнего Востока, впредь до созыва Учредительного Собрания».

События лихорадочно спешат завершить положенный им круг. Социалистический совет управляющих ведомствами сменяется коммунистически-крестьянским, а вскоре распоряжением читинского «минвнудела» вовсе упраздняется. 12 декабря слагает «свои полномочия как носительницы верховной власти в области» Приморская Земская Управа. Очередь за Народным Собранием. 18 декабря оно прерывает свои занятия до 15 января. Этот перерыв — только замаскированный самороспуск, ибо 25 января должно было уже собраться в Чите Учредительное Собрание.

Соберется ли оно? Один из большевистских лидеров в Народном Собрании предупреждал:

«если в Учредительном Собрании окажется правое большинство, то, конечно, будет назначен и срок его разгона».

Судя по телеграфным сведениям, Учредительное Собрание на Дальнем востоке собралось 12 февраля и, если и будет разогнано, то не большевиками; или большевиками, но не в ближайшем будущем. По тем же данным, в состав дальневосточного Учредительного Собрания избраны

Стр. 303

223 крестьян, 147 большевиков, 20 эсеров, 14 меньшевиков и 20 бурят. Среди крестьян немало окажется, конечно, таких, которые будут голосовать совместно с большевиками.

Прав был депутат Приморского Народного Собрания Кабцан, когда, расценивая гибельные последствия читинского объединения, между прочим сказал: «Несомненно, что подавляющее большинство населения Западного Забайкалья, Амурской и Приморской областей считает выразителями своих взглядов и защитниками своих интересов тех лиц, которые работают сейчас в центральном правительстве. Очевидно и рабочие, и крестьяне Д. В. Р. должны на собственном опыте, на собственной спине почувствовать последствия господствующей тактики. Тут никакими словами делу не поможешь».

Дальний Восток еще не изжил большевистского периода русской революции. Его население еще во власти призраков. Но уже слышится тяжелая поступь Командора.

«О тяжело пожатье каменной его десницы!»

III.

На фоне ликвидированной «колчаковщины» политические события на Дальнем Востоке складывались под преимущественным влиянием трех факторов: Японии, советской власти и российской демократии, разбитой, истощенной, но все же существующей.

Япония на Дальнем Востоке вела политику игры кошки с мышью с тем своеобразным отличием, что японский хищник «играл» с несколькими жертвами одновременно. Японское командование «отпускало» Верхнеудинск, чтобы мертвой хваткой броситься на Приморье; давало передышку Приморью, чтобы заняться Благовещенском, не утрачивая вместе с тем связи и с Читой. Делая свои «sauts de chat», играя сразу несколько разных игр с партнерами, одинаково зависимыми от ее «милости», нейтралитета, попустительства или активного признания, Япония донимала всех их одинаково, кого мытьем, а кого катаньем. Понятны чувства, которые могла вызвать такая политика.

Выбравшийся сравнительно недавно из центральной России известный русский писатель передает, что ненависть к большевикам там так велика, а веры в самоосвобождение

Стр. 304

так мало, что там с надеждой и любовью готовы встретить любого, кто подаст помощь против тиранов: «если обезьяны придут, и их станут целовать». В дальневосточном населении японцы своей политикой вызвали к себе больше отвращения, чем обезьяны в жителе центральной России. Антибольшевистские круги на Дальнем Востоке предпочитают «целовать» даже большевиков, лишь бы не японцев.

Большевистская политика на Дальнем Востоке строилась номинально на «лавировании и выжидании», фактически — на фальши и обмане. Как в Крыму пытались делать «левую политику правыми руками», так на Дальнем Востоке большевики делали правую политику левыми руками (т. е. своими). Драпируясь в защитные цвета демократии, прикрываясь, как ширмой, республикой, Учредительным Собранием, коалицией, признанием буржуазно-капиталистического строя, большевики обнаруживали всю глубину своего оппортунизма, доходящего до полного нигилизма в выборе средств: все пути хороши, лишь бы они вели в Москву.

Что Советы — извечная и единственная форма воплощения диктатуры пролетариата, в это искренне верят лишь неискушенные и молодые большевики. Настоящие большевики утверждают это только тогда, когда это в их интересах. Известный американский социалист Морис Хилквит несколько месяцев тому назад высказал остроумное предположение.

«Предположим, — писал он в «L'Humanite» 15.X. 1920, — что в день открытия Российского Учредительного Собрания большевики составили бы в нем большинство, а советы находились в руках других социалистических партий, не большевиков. Продолжали бы теоретики московского коммунизма настаивать на «диктатуре пролетариата в форме власти советов?» Распустили ли бы они свое Учредительное Собрание? Я полагаю, что учреждением, которое бы они распустили, явились бы именно советы, и что революционной формулой, которую они проповедуют миру, стала бы «диктатура пролетариата в форме Учредительного Собрания». И, конечно, большевистское правительство могло бы продолжать и, вероятно, продолжало бы от имени Учредительного Собрания ту же политику, которую оно теперь проводит от имени всероссийского съезда советов».

Для доказательства основательности своего предположения Хилквит напоминает историю требования большевиками немедленного созыва Учредительного Собрания и замену этого требования кличем: «вся власть советам». Большевистская

Стр. 305

политика на Дальнем Востоке повторила прошлое. Предположение Хилквита, там сделалось действительностью.

Большевики переняли у абсолютизма многие приемы управления. Они научились у него, в частности, извлекать выгоду даже из мнимых величин и государственно-правовых фикций. Это свойство абсолютизма было подмечено еще Лассалем, который указывал, что лжеконституционализм (Scheinkonstitutionalismus) не есть вовсе приобретение для народа, а приобретение для абсолютизма, удлинняющее его существование». В такой же мере Scheindemocratismus — лжедемократизм — может оказаться приобретением для большевиков, в нем могут быть заинтересованы и другие чуждые народу силы — но в нем не может быть никогда заинтересован народ.

Трагизм Дальнего Востока в том и состоял, что там объективно создалось положение, при котором большевики, применяя насилие в сравнительно скромных размерах, оказались властителями дум и чувств населения. Тут имело значение и то, что слишком мимолетно было владычество большевиков на Дальнем Востоке; но главное — тот жестокий урок, который претерпела тамошняя борьба против большевизма. Демократия в Сибири первая подняла знамя борьбы против большевиков. Но этой борьбой воспользовались другие, третья сторона, для того, чтобы нанести удар демократии, расцениваемой как предтеча, пособник и сторонник большевизма. В итоге не только демократия оказалась разбитой, но и весь край очутился под угрозой иноземного завоевания.

Организуя общенациональный фронт против большевиков для того, чтобы быть преданной своим правым крылом; создавая социалистический фронт для борьбы с контрреволюцией для того, чтобы быть снова преданной своим левым, анархо-коммунистическим крылом, демократия в Сибири оказалась расплющенной между большевистским молотом и контрреволюционной наковальней. В таком беспомощном положении демократия в Сибири согласилась пойти на все, даже на самоотречение. И она отреклась от себя, решила временно подчиниться большевистскому насилию в расчете хотя бы такой ценой спасти последнюю высшую для нее ценность — сохранить Дальний Восток для России и Россию для Дальнего Востока. Это было от той же психологии, которая в свое время владела гарибальдийцами, готовыми «сделать Италию, хотя бы и с чертом». Сохранить Россию, хотя бы при помощи «разбойничьей» власти, — вот что определяло настроение и решения

Стр. 306

дальневосточной демократии. Оно заставляло меньшевика Бинасика заявлять в Народном Собрании: «Мы глубоко сознаем ошибки политики советского правительства, однако, поддерживаем советскую власть... Советская власть в данный момент осуществляет национальные задачи, хотя бы этого ее правительство и не хотело» — и б. члена Директории Виноградова соглашаться с Бинасиком в том, что «советской России надо дать передышку... Отдых нужен России, моей России. Ради этого, ради того, чтобы Россия имела передышку в бесконечной борьбе, мы готовы идти с вами вместе» (жест влево, — отмечает парламентский хроникер); а к.-д. Куртьева — заявить официально от имени местного отдела партии: «Мы признаем Россию даже такою, какою она в настоящее время есть. Наша партия на этот путь открыто вступила».

Настроение здорового национального самосознания, проникшего на Дальний Восток в самые глубины народного духа, едва ли не единственный положительный факт, который можно извлечь из дальневосточных событий последнего времени.

Уже не раз пробовали применять по отношению к большевикам ту меру, которую Вольтер рекомендовал принять по отношению к римскому папе: лобызать ему ноги, но связывать руки. Жестокая необходимость заставила сибирскую демократию попытаться обуздать большевизм, став перед ним на колени. Жизнь не оправдала той высшей жертвы, которую сибирская демократия принесла во имя любви к родной земле. Самопожертвование оказалось никчемным. Из Токио телеграф сообщает: «Военный министр в японском парламенте заявил, что Япония принимает на себя управление Владивостоком. Воинская часть, расположенная там, переименовывается в гарнизон».

–– ––

«Современным Запискам» сделан был укор, что напрасно журнал считает еще не пройденным «этап воздыхания об отечестве», напрасно уделяет слишком много внимания «ретроспективной меланхолии»: «нужен не плач у стен Вавилонских, а шум и стук у стен вновь заложенного

Стр. 307

города». С другой стороны, было указано, в частности, на одну из статей «На Родине», что она написана «слишком рано для статьи исторической и слишком поздно для статьи политической».

Та обстановка, которая создалась сейчас на Дальнем Востоке, увы, также мало подходит для строительства нового града. Не по доброй воле и там, как и здесь, лишь «вздыхают об отечестве». Не даром дальневосточные публицисты вспоминают слова Тацита — «делают пустыню, а говорят, что возвратили мир». С завладением Дальнего Востока большевиками и японцами история края, конечно, еще не кончится. Но и то, что уже стало там «историей», имеет актуальный политический интерес.

Общий, а не только местный интерес дальневосточной эпопеи в том, что она дает конкретные очертания тех пределов «гибкости», до которых могли дойти большевики при условиях, не вполне благоприятных для проявления их демагогии и доктринерства. Эти условия и эта гибкость могут повториться и в более крупном, всероссийском масштабе. Дальневосточная эпопея поучительна и тем, что она дает красноречивый и неопровержимый ответ на все призывы пересмотреть непримиримое отношение к большевизму.

Когда вам попадется воззвание «Мира и Труда» с предложением «всесторонне использовать существующий русский аппарат власти для органической работы по восстановлению страны»; когда вы услышите или прочтете в «Голосе России» романтический призыв В. Б. Станкевича «назад в Россию», создадим демократическую «силу, способную вести переговоры с советской властью»; когда левые эсеры, Мартов с Абрамовичем или Устрялов с Лукьяновым станут вам доказывать необходимость признания большевистской власти и эволюционного ее изживания, — не забудьте историю Дальнего Востока!

Марк Вишняк.