|
Владислав Ходасевич. Русалка: Предложения и факты (Глава из книги «Поэтическое хозяйство Пушкина»)
Ходасевич В.Ф. Русалка: Предложения и факты (Глава из книги «Поэтическое хозяйство Пушкина») / Владислав Ходасевич. // Современные записки. 1924. Кн. ХХ. С. 302–354.
Стр. 302
РУСАЛКА
Предположения и факты.
(Глава из книги «Поэтическое хозяйство Пушкина»).
В августе 1824 г. Пушкин приехал в Михайловское, куда он был пересослан из Одессы. В Михайловском он застал всю свою семью: родителей, брата и сестру. События, разыгравшиеся после его приезда, всего лучше изображены самим Пушкиным в письме к Жуковскому от 31 октября. Привожу это письмо целиком, так как оно еще нам понадобится:
«Милый, прибегаю к тебе. Посуди о моем положении. Приехав сюда,
был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что и его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче, быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясниться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получают бумагу, до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно. Отец осердился*). Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата, и повелевает ему не знаться avec се monstre, се fils dénaturé... (Жуковский, думай о моем положении и суди). Голова моя закипела. Иду к отцу, нахожу его с матерью, и высказываю все, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользуясь отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет что я
––––––––––––––––––––
*)В черновике письма было: «заплакал, закричал». В. X.
Стр. 303
его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить. Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? Рудников сибирских и лишения чести. Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем — не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра, — еще раз: спаси меня. А. П. 31 Окт.
Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все его повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдет до Правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi.
P. S. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу Губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П. А. Осипова, у которой пишу тебе эти строки*), уговорила меня сделать тебе и эту доверенность — признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, — голова кругом идет».
«Бумага к Губернатору», о которой идет речь в post-scriptum’е, была составлена в таких выражениях:
«Милостивый Государь
Борис Александрович.
Государь Император высочайше соизволил меня послать в поместье моих родителей, думая тем облегчить их горесть и участь сына. Но важные обвинения правительства сильно подействовали на сердце моего отца и раздражили мнительность, простительную старости и нежной любви его к прочим детям. Решаюсь для его спокойствия и своего собственного просить Его Императорское Величество: да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей. Ожидаю сей последней милости от ходатайства вашего превосходительства и пр.».
Послав эту бумагу, Пушкин, как видно из post-scriptum’а письма к Жуковскому, несколько призадумался и поостыл. Что именно произошло вслед за тем в Михайловском, мы не знаем. Но кончилось дело тем, что письмо к губернатору было возвращено Пушкину, а Сергей Львович с семьей уехал в Петербург и отказался от обязанности наблюдать за сыном. К
–––––––––––––––––––––––––––
*) Друг и соседка Пушкина, владелица известного Тригорского. — В. X.
Стр. 304
концу ноября Пушкин уже был в Михайловском почти один: все его общество составляла няня Арина Родионовна. 29 ноября он снова писал Жуковскому:
«Мне жаль, милый, почтенный друг, что наделал всю эту тревогу; но что мне было делать? Я сослан за строчку глупого письма, что было бы, если б правительство узнало обвинение отца? Это пахнет палачом и каторгой. Отец говорил после: «Экой дурак, в чем оправдывается! Да он бы еще осмелился меня бить! Да я бы связать его велел!» — зачем же обвинять было сына в злодействе несбыточном? «Да как он осмелился, говоря с отцом, непристойно размахивать руками?» Это дело десятое. «Да он убил отца словами!» — каламбур, и только».
Если мы теперь сопоставим приведенные в обоих письмах к Жуковскому обвинения, которые, пользуясь отсутствием свидетелей, выдвигал Сергей Львович против сына, то увидим, что обвинения эти идут, так сказать, в убывающей прогрессии. Тотчас после бурной сцены Сергей Львович кричал, что сын его «бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить». Впоследствии эти обвинения еще значительно понижаются: «непристойно размахивал руками» — т. е. отрицается уже самое намерение драться. Наконец Сергей Львович перестает говорить о каких бы то ни было физических действиях и заявляет, что Александр Сергеевич «убил отца словами», о чем Пушкин правильно замечает: «Каламбур, и только».
Слова, сказанные отцом, Пушкин не только подчеркнул в своих письмах к Жуковскому, но и хорошо запомнил.
«Скупой рыцарь» только закончен в 1830 г. Задуман он был еще в 1825—1826 гг. в Михайловском. Я здесь не буду говорить о том, насколько прав или не прав был Пушкин, постоянно обвиняя своего отца в скупости. Укажу лишь на то, что прототипом отношений Альбера со старым бароном являются, несомненно, отношения самого Пушкина с Сергеем Львовичем. В «Скупом рыцаре» поэт припомнил еще очень давние времена: 1817—1820 гг., когда, выйдя из лицея, он жил в Петербурге, «тянулся» за своими приятелями из среды богатой военной молодежи — и страдал то от отсутствия денег, то от вытекавших из этого уколов самолюбия. Мог ли Сергей Львович предоставить ему
Стр. 305
желаемые средства — повторяю, вопрос особый. Пушкину, во всяком случае, казалось, что мог, но не хотел. Отец ему представлялся скупым, а не бедным, — а в этом даже была известная доля правды. Досада ни скупость отца не проходила и позже, на юге, и уже в Михайловском, где к этой досаде прибавилось негодование на отца, согласившегося шпионить за сыном. Последнее обстоятельство само по себе никак не отражено в «Скупом рыцаре». Ради художественной цельности Пушкин ограничил арену столкновения, не расширил ее за пределы денежных отношений. Это потому, что в основе трагедии лежит тема скупости. Но в разработке сюжета, несомненно, сказалась Михайловская история с отцом.
Пушкин не хотел, чтобы эта история была известна соседям, знакомым и т. д. Он не хотел «выносить сор из Михайловской избы» — на показ этим людям. Однако он думал, что правительство может помочь беде, расселив его с отцом. Его бумага к губернатору Адеркасу с просьбой к государю «да соизволит меня перевести в одну из своих крепостей» является, как бы то ни было, апелляцией к царю. Правда, Пушкин поспешил ее взять обратно — но это был жест благоразумия, которым обладал автор трагедии и которого лишен ее герой. Тяжба Пушкина с отцом до царя не дошла. Но психологически и сюжетно бумага, посланная Адеркасу, соответствует тому месту в «Скупом рыцаре», когда Альбер является к герцогу с жалобой на отца. Далее в разговоре герцога со старым бароном этот последний ведет себя перед государем совершенно так, как Сергей Львович после объяснения с сыном вел себя перед «всем домом».
В ответ на предложение герцога прислать Альбера ко двору старый барон хитрит:
Простите мне, но, право, государь,
Я согласиться не могу на это...
Герцог
Но почему ж?
Барон
Увольте старика...
Стр. 306
Он разжигает любопытство герцога именно тем, что как будто скрывает от него некое важное обстоятельство. Тогда герцог становится настойчивее:
Я требую: откройте мне причину
Отказа вашего.
Барон продолжает интриговать:
На сына я
Сердит.
Герцог
За что?
Барон
За злое преступленье.
Вот оно: это — первая редакция обвинения, решительная и недвусмысленная. Барон обвиняет сына в совершенном преступлении. В том, что кричал «всему дому» Сергей Львович, этому обвинению соответствует слово «бил». Сергей Львович сгоряча солгал, и ему затем пришлось — вероятно, под допросом домашних — понизить свои обвинения: «Хотел бить, замахнулся» и т. д. Барон лжет обдуманнее: он надеется, что герцог не станет подробно его расспрашивать: согласится, что, раз Альбер «преступник», то все кончено, и о преступном сыне хлопотать нечего. Но герцог не унимается:
А в чем оно, скажите, состоит?
Неподготовленный барон просит:
Увольте, герцог.
Герцог
Это очень странно!
Или вам стыдно за него?
Барон, конечно, обрадован этим вопросом. Он за него хватается в надежде, что «стыд» позволит ему уклониться от подробного рассказа о несуществующем преступлении. Он подхватывает:
Да... стыдно...
Стр. 307
На его несчастье герцог не сдается:
Но что же сделал он?
Барону деваться некуда. Но, так как он знает, что его сын именно ничего не сделал, что никаких доказательств преступного деяния нет, то и приходится назвать вину недоказуемую: не проступок, а умысел:
Он... он меня
Хотел убить.
Обвинение, таким образом, сразу сильно понижено — и вполне соответствует второму обвинению Сергея Львовича: «хотел бить».
Герцог, конечно, догадывается, что барон лжет. Он хочет его попугать необходимостью повторить обвинение перед судом:
Убить! Так я суду
Его предам как черного злодея.
Это намерение пугает барона: он потому-то и обвинял сына в умысле, что хотел уклониться от необходимости представления доказательств. И он проговаривается именно о том, что боится, как бы от него не потребовали доказательств:
Доказывать не стану я, хоть знаю...
Что же он знает? Прежде всего то, что дело надо замять. И он в третий раз понижает обвинение, подчеркивая, что речь идет всего только об умысле:
... хоть знаю,
Что точно смерти жаждет он моей...
Вот это и есть тот самый момент, когда Сергей Львович кричал свое «мог прибить».
Однако и это обвинение кажется теперь барону рискованным, и он спешит окончательно затушевать мотив отцеубийства. Он продолжает:
Хоть знаю то, что покушался он
Меня...
Барон останавливается, потому что все-таки не знает, на что именно покушался Альбер. Он обдумывает, но герцог его торопит:
Что?
Стр. 308
Больше тянуть нельзя, и барон предъявляет обвинение, переводящее все дело в иную плоскость:
Обокрасть.
«Это дело десятое», — мог бы сказать спрятанный Альбер словами пушкинского письма к Жуковскому. Это в сравнении с обвинением в отцеубийстве равняется последнему обвинению Сергея Львовича: «Да, он убил отца словами». Альбер мог бы, пожалуй, повторить и другое замечание Пушкина: «Каламбур, и только». Но Альбер — не автор трагедии, а герой. Он «бросается в комнату», кричит отцу: «Барон, вы лжете!» — и в дальнейшем все заканчивается так, как подобает рыцарской трагедии и как не могло закончиться в 1824 году в Опоческом уезде Псковской губернии.
Автобиографический элемент в «Скупом рыцаре» был замечен давно. Я лишь хотел на конкретном примере показать, под каким, так сказать, углом отражал Пушкин действительные события своей жизни в своих творениях. Если при этом напомню, что, отдавая в печать «Скупого рыцаря», он сделал подзаголовок: «Сцены из Ченстоновой трагикомедии: The coveteous Knight», и что в действительности ни такой трагикомедии, ни даже самого Ченстона никогда не существовало, — то мы будем иметь перед глазами также и характерный прием маскировки, каким Пушкин любил прикрывать воспоминания, чувства и мысли, живущие в его творчестве.
***
Как сказано, после отъезда прочих членов семьи из Михайловского Пушкин остался там наедине с няней. Так обстояло дело к концу ноября 1824 г. Вскоре мы застаем, однако, несколько иную картину, о которой можно судить по намеку в «Записках» И. И. Пущина. Почему-то на этот намек не захотели обратить внимания. Между тем в связи с другими обстоятельствами он дает возможность сделать немаловажные выводы.
Пущин пробыл в Михайловском один день: 11 января 1825 года. Описывая тот день, он между прочим рассказывает:
Стр. 309
«Мы обнялись и пошли ходить... Вошли в нянину комнату, где собрались уже швеи. Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений. Я невольно смотрел на него с каким-то новым чувством, порожденным исключительным его положением*): оно высоко ставило его в моих глазах, и я боялся оскорбить его каким-нибудь неуместным замечанием. Впрочем, он тотчас прозрел шаловливую мою мысль, улыбнулся значительно. Мне ничего больше не нужно было; я в свою очередь моргнул ему, и все было понятно без всяких слов. Среди молодой своей команды няня преважно разгуливала с чулком в руках. Мы полюбовались работами, побалагурили и возвратились восвояси».
В этом отрывке нельзя не видеть прямого, недвусмысленного указания на роман Пушкина с одной из крепостных девушек, обитательниц Михайловского. Сцена описана очень тонкими, но отчетливыми чертами. «Значительная улыбка» Пушкина в ответ на «шаловливую мысль» подмигивающего Пущина является несомненным подтверждением пущинской догадки.
Итак, мы имеем дело с любовной историей, еще не отмеченной биографами поэта. Однако если мы станем искать следов этого романа в тогдашних лирических стихах его или в письмах — то не найдем ничего. Только в четвертой главе «Евгения Онегина» в 37—38 строфах читаем:
Онегин жил анахоретом;
В седьмом часу вставал он летом
И отправлялся налегке
К бегущей под горой реке.
………………………………………
Прогулки, чтенье, сон глубокий,
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый — и т. д.
––––––––––––––––––––––
*) Т. е. положением знаменитого и к тому же опального поэта. В. X.
Стр. 310
Упоминание о девушке наряду с прогулками, обедом и т. д. здесь неслучайно: оно определяет то место, какое в тогдашней жизни Пушкина могла занимать девушка, замеченная Пущиным. Онегинская «черноокая белянка» — это отчасти ее портрет. То была легкая, неглубокая связь. От нее и остался такой же легкий, набросанный мимоходом образ крепостной красавицы. Связывать же легкий очерк онегинской девушки с героиней пушкинского романа мы можем, основываясь на ясных словах поэта: «В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь». (Письмо к Вяземскому, 27 мая 1826 г.).
Если мы имеем так мало сведений о счастливой поре этого романа, то об его печальной развязке мы знаем уже значительно больше.
Со времени пущинского приезда в Михайловское прошел год и четыре месяца, — точнее, несколькими днями меньше. В начале мая 1826 г. Пушкин писал Вяземскому, в Москву:
«Милый мой Вяземский, ты молчишь, и я молчу; и хорошо делаем — потолкуем когда-нибудь на досуге. Покамест дело не о том. Письмо это тебе вручит очень милая и добрая девушка, которую один из твоих друзей неосторожно обрюхатил. Полагаюсь на твое человеколюбие и дружбу. Приюти ее в Москве и дай ей денег, сколько ей понадобится, — а потом отправь в Болдино (в мою вотчину, где водятся курицы, петухи и медведи). Ты видишь, что тут есть о чем написать целое послание во вкусе Жуковского о попе; но потомству не нужно знать о наших человеколюбивых подвигах.
При сем с отеческою нежностию прошу тебя позаботиться о будущем малютке, если то будет мальчик. Отсылать его в воспитательный дом мне не хочется, а нельзя ли его покамест отдать в какую-нибудь деревню — хоть в Остафьево*)? Милый мой, мне совестно, ей-богу, — но тут уже не до совести. Прощай, мой Ангел; болен ли ты или нет; мы все больны — кто чем. Отвечай же подробно.
(На обороте): Князю Петру Андреевичу Вяземскому. В Чернышевском переулке, в собственном доме. Нужное.
–––––––––––––––––––––
*) Подмосковное имение Вяземского. — В. X.
Стр. 311
|
