|
Илья Сургучев. Реки вавилонские: [Драма]
Сургучев И.Д. Реки вавилонские: [Драма] / Илья Сургучев. // Современные записки. 1922. Кн. XI. С. 1–64.
Стр. 1
РЕКИ BABИЛOHCKИЕ*).
Кабинка в эмигрантском бараке в одном из лагерей поблизости от Константинополя. В углу одеялами отгорожена кровать Нины Александровны. Беженский скарб. Пьют чай.
Васильев. Я понял теперь две вещи: во-первых, что будут еще войны почище этой; что мужчины истребят друг друга вконец и что на земле будет женское, бабье царство. Недаром слово «земля» женского рода. И жить на ней предназначено бабе.
Марьюшкин. (плохо слушая). Понес дядя... Илья Пророк какой выискался.
Васильев. Нет, не понес. Факт, а не реклама. Бабы будут здесь. Будет пчелиный улей. Царицей будет матка. И на земле будет чистота, порядок, спокой. Жизнь совсем переменится...
Егоров. Ну, а мужчин так совсем и не будет?
Васильев. Как не будет? Будут! Чтоб мужчины не было — до этого баба не допустит. Будут, но мало. Все будет, как в улье. Будут трутни. Их будут кохать, любить, а потом убивать. Выведут молодца до 21 года, возьмут
____________________
*) Авторское право на перевод и постановку закреплено на основании Русско-германской, равно и Бернской литературной конвенции.
Стр. 2
от него что надо и долой. Вера такая новая будет, по всем правилам его отпоют, обрядят — может, даже в царскую одежу на прощанье обрядят — и в могилу зароют. Бабы и веру новую выдумают, и все будут как одна: как русская, как немка, как еврейка, как французинка. Все под одну бирку. И, главное, как в женском монастыре будет: всюду — чистота, порядок, песочек, дорожки, георгины. В домах — занавесочки, лампадки. И будет земля — монастырь. Тогда все успокоится. Очистится, вздохнет земля. Много греха с нее смоется.
Марьюшкин. Разговорчивый ты, Васильев, человек.
Васильев. Разговорчивый там, неразговорчивый, а ей-богу. Нет, жалко, что человек из могилы не может вылезть так минут хоть на пять, хоть одним глазом окинуть все окрест. Интересно.
Егоров. А войны, говоришь, будут еще?
Васильев. Об-бязательнейшим образом! Люди сперва не будут сами сражаться. Выучат обезьян, волков, тигров, верблюдов. А когда это зверье перебьет друг друга...
Егоров. Ну, вот и ерунду наплел. Волк против волка или, скажем, обезьяна против обезьяны никогда не пойдут друг против друга...
Васильев. Хо-хо, не пойдут! Человек выучит, он, брат, камни на камни, гору на гору натравит, до всего допрет... Человек прет — во! И при том он — злее всякой змеи, всякого василиска, и один какой-нибудь такую штукенцию удумает, что сразу все твои армии с лица земли сотрет. И вот тогда-то баба и останется. И она управит землею, лучше нашего управит. Баба — много благоразумнее мужика. Бестолковей, упрямистей, а благоразумней. Она все это как-то верхним чутьем слышит. Да ты посмотри вот на наш барак несчастный. Все ведь губернаторы бывшие, да начальники, да председатели, да камер-юнкеря придворные, а посмотришь, прислушаешься — нет у них разумения верхнего, самого достойного. А ты на Нину посмотри.
Стр. 3
Марьюшкин. Кому Нина, а тебе — Нина Александровна...
Васильев. Ну, на Нину Александровну. Другой коленкор. В высшие разговоры она не вникает, только улыбается, а за то, как она муку своей бабьей кавалькаде раздает, как молоко сгущенное по ложечке разольет или этот желтый сахар по одному золотнику развесит — ведь это какое терпение, какой аккурат нужен. А как с англичанами разговаривает! Англичанин — человек грубый, недоступный, воображает о себе больше вчеряшнего — и тот ее слушает и верхней губой своей толстой шевелит. Вот такие бабы королевами будут. А вот и она, легка на помине.
Нина А. (входя). Что, что такое? Что вы тут о королевах расписываете, неисправимый монархист вы этакий?
Егоров. Васильев ошалел от безделья — ну вот и разводит тут планы всякие. Такие, как вы, говорит, королевами в будущей жизни будут...
Нина А. Это на том свете? Где угольками платят? (Она что-то принесла с собой в корзиночке, теперь все это выкладывает, пересматривает, разводит примус, начинает что-то варить).
Егоров. Нет, на земле, здесь, лет через сто, когда мужики-дураки друг друга истребят, когда на земле одно бабье царство будет.
Нина А. Бабье царство? Ну, до этого еще далеко. Еще вашего брата много останется.
Васильев. Истребимся, матушка, истребимся. Так и будем стукать друг друга, как биллиардные шары. Останетесь вы на земле одни, как пчелки, состроите большой улей высотой до небес. Мужики-то вавилонские во время оно башню высотой до небес строить хотели — оказалось это ни к чему. Башня не нужна, улей нужен. Улей — высотою до небес. И к этому жизнь идет. Вот Бог и смешал языки наши...
Нина А. А войны будут?
Васильев. Ой, матушки! А они переставали? Они теперь, как болезнь, вовнутрь вошли. (За сценой шум. Крики:
Стр. 4
«Извините-с! Это – моя часть». «Нет, моя». «Извините-с, вы вчера заграбастали и сегодня хотите?» «Господа! Оставьте!» В кабинку, с хлебом в руках, врываются губернатор и камер-юнкер).
Губернатор. Нина Александровна! При вас я вчера хлеб делил?
Камер-юнкер. Нет, позвольте. В консэ консов, нужно же по порядку?
Губ. Нет, уж на сей раз вы позвольте. Я вам слишком много позволял!
К.-ю. Вы эти ваши сатрапские привычки оставьте: нраву моему не препятствуй. Это вам, в консэ консов, не Курская губерния. Я сам, батюшка, камер-юнкером при двух императорах был.
Губ. Лакейская должность, батюшка!
К-ю. Ах, ты, Боже мой! Лакейская должность! Это давно вы стали так вот либеральничать вслух? А сколько этаким лакеям, когда, бывало, приезжали в Петербург за крестиком иль за местишком, — скольким вы таким «лакеям» ручки лизали?
Губ: Если вам угодно знать, я, сударь мой, никому ручек не лизал. Это всякий скажет, кто меня знает. Этим вот горбом дослужился до своей, как вы говорите, сатрапской должности. Из помадной банки в молодости писал.
К.-ю. Все равно, какая бы она ни была. Царь был, и вы служили.
Губ. Служба разная при царе была.
К.-ю. Все равно, какая бы она ни была. Царь был, и вы вон в губернаторском дворце жили, и, хоть человек вы — не тово, а все-таки при порядке — и сами порядок чинить умели...
Губ. Если вам угодно знать, для порядка у меня — полицейместер да архиерей были. А вы вот хвосты бабьи на выходах носили!
К.-ю. Хвосты! Бабьи! Люди добрые! Послушать только, как он разговаривает! Теперь вы смелы, а вот тогда бы вы сказали: «бабьи хвосты».
Стр. 5
Губ. И тогда говорили...
К.-ю. Говорили?
Губ. Говорили.
К.-ю. Ну, ладно. Пусть говорили. Нина Александровна! Благоволите разрешить спор. (Показывая две половинки хлеба). Правильно хлеб разрезан или нет?
Губ. Какая половина больше? Эта или эта?
Нина А. (улыбаясь). Эта.
К.-ю. Что? Вот он, Соломонов суд. Выкусили?
Губ. Бож-же ж мой! Какой жаргон! Какой стиль!
К.-ю. Что там стиль? Вы, ваше превосходительство, карт не подтасовывайте. (Отрывает кусочек хлеба и ест) Тут, батюшка, не до стилей теперь. Все стили смешались. Вот бы хорошо поскорее забыть все это прежнее. (Губернатор тоже отщипывает хлеб и ест). Отчего? Отчего это человек забыть не может вот того, прежнего? Зачем существуют сны?
Губ. (мирным тоном). Сны необходимы человеку до 21 года. Как в солдаты его взяли — я с вами согласен: снов не нужно.
Нина А. А женщинам? Тоже до 21 года, до совершеннолетия?
Губ. А женщина замуж вышла — сны кончены.
Нина А. Kinder, Küchen, Kirche… Три к?
Губ. Четыре. Четвертое к: капот.
К.-ю. Ваше превосходительство ! Вы — зубр.
Губ. (ест хлеб и смеется, шепотом Нине). Ведь я дразню его!
К.-ю. Ах, эти сны!
Губ. (поддразнивая). Двор, Царское Село, 6 мая, сирень цветет, деревья подстрижены, аллеи утрамбованы. Его Величество встал в добром здравии, был милостив, кормил сахаром лошадей.
К.-ю. Да, да. Кормил сахаром лошадей. Ему вот так выносили на тарелочке, он брал и давал лошади прямо в рот.
Губ. В ротик.
Стр. 6
К.-ю. Лошадь, ласковая и умная, слюнявила перчатку, а он вынимал платок, и вытирал ее, и смеялся.
Губ. Лошадь вытирал?
К.-ю. Перчатку.
Губ. (искренно). Бож-же мой, Боже мой! А мой дворец одними окнами, из служебного кабинета, выходил на бульвар, а другими, из столовой, — на реку. И терраса была широкая такая, во весь дом — хоть свадьбу играй. Бывало, летним вечером, сядешь пить чай, — плывут пароходы, огни зеленые, огни красные. Бинокль возьмешь — у меня хороший бинокль был, цейссовский — людей видишь: в фуражке — купец-старовер, палуба первого класса, палуба второго класса.
Губернаторша (из соседней кабинки). Замолчи, Вольдемар! Ну, что опять разболтался? Кому это нужно? Совсем в детство впадать начал.
Губ. (притворно испугавшись). Т-сс! Голос из провинции!
Васильев. (вполголоса). Ваше превосходительство! А ведь губернией-то она правила, а? Ну, сознайтесь по совести! Раз в жизни!
(К.-юнкер закатисто, довольно смеется).
Губ. Слушайте, Васильев. Вы — милый человек, вы кровать мне к стенке приладили, но, все-таки, не всякие разговоры я с вами допустить могу. Вы то кто такой? Кто вы?
Васильев. Я? филер.
Губ. Филер?
(К.-ю. — взрыв смеха).
Вас. Филер.
Губ. Из особого отдела?
Вас. Да. Из особого отдела.
Губ. (смущенно}. Интересно. Вот не знал. Вы такой занятный человек. Рассуждаете обо всем. О звездах понятие имеете.
Вас. Я о многом понятие имею, ваше превосходительство.
Стр. 7
Губ. Откуда же это у вас?
Вас. Как откуда? Времени много бывало свободного. Бывало, стоишь на наблюдении. Задана тебе задача: узнать, куда человек пойдет. А он, окаянный, вместо того чтобы встать да пойти — сидит и час, и два, а то иной раз и пять часов отсидит. Ну, вот, стоишь, стоишь — смотришь, уже и сумерки, уже и звезда вечерняя прорезалась, за ней — другая, а там и весь чертеж небесный вышел. Смотришь и думаешь. Сегодня на тебе седой паричок и бородка: ты — старичок. Завтра — брюнет, усы черные, как смоль, на голове — котелок...
К.-ю. О чем же думаешь, Шерлок Холмс? Все о звездах?
Вас. (с холодком). И о звездах, и о всем прочем, ваше Сиятельство! Доложу я вам, что на звезды очень полезно смотреть. Очень! Особенно в первый вечерний час. Это отменный театр, ваше превосходительство! И свой фонарщик на небе есть.
К.-ю. А скажите, пожалуйста, театрал вы этакий, служитель Мельпомены, это чья же постель?
Нина А. Это — сожителя нашего Валерьяна Николаевича.
К.-ю. Это бритый такой?
Губ. (радостно). Он на днях мне свое варенье уступил. Я, говорит, его не ем.
К.-ю. А он тоже филер, этот Валерьян Николаевич?
Нина А. Он — художник.
К.-ю. Художник?
Губ. Да-с, художник. Вот и с художниками привел Бог пожить.
К.-ю. Что же он рисует? Пригорки? Ручейки? А сколько ему лет?
Нина А. Ему лет? Не спрашивала, но думаю лет 37—36.
К.-ю. Лет 36—37? Всегда боялся людей, имеющих сорок лет, бороду и пишущих стихи. Толковый художник?
Нина А. (немного задетая). Вы Третьяковскую галерею знаете?
Стр. 8
К.-ю. Это в Москве?
Нина. Да, в Москве.
К.-ю. Знаю. Слышал.
Нина А. Ах, только слышали? А бывать не бывали?
К.-ю. Господи! Да когда же?
Г-р. А я бывал. Я учился в Московском университете.
Нина А. Ну так вот. В этой галерее висят две его картины.
К.-ю. Хорошие?
Нина А. Надо думать, раз купила Третьяковская галерея.
Губ. Боже ж ты мой! Московский университет! 12 генваря! Молодость! Лекции! Тверской бульвар! Храм Христа Спасителя строили! Боже ж мой! Только что с женой моей теперешней познакомился! Она такая была румяненькая, полненькая, черноглазая, губы, как вишенки... Ночи не спал, все о ней думал, со звездами беседовал...
К-ю. Маргарита!
Губернаторша. Пошел, поехал! Молчал бы уж...
(Губ. комически затыкает уши).
Входит художник.
Художник. Здравствуйте!
Все. Здравствуйте. Добрый вечер.
Губ. (здоровается за руку). Здоровеньки булы. Очень благодарю вас еще раз за варенье. Вы знаете, когда я ем варенье, я испытаю эстетическое наслаждение — так говорил мой архиерей Агафангел. У нас, в губернии, малиновое варенье так и звали архиерейским.
Худ. Могу вам и еще дать.
Губ. Разве у вас еще есть?
Худ. Целую банку купил.
К.-ю. Позвольте-с! В консэ консов, у вас, следовательно, есть пиастеры?
Худ. Есть пиастеры.
Губ. (шутя). Тогда, в консэ консов, я с вами дружу.
К.-ю. Счастливый! А я все, что имел, уже, как говорят
Стр. 9
здесь, загнал, и деньги прожил. Купил того, сего... И теперь — яко благ, яко наг, яко нет ничего. Один вот серебряный петровский рубль остался. Хотя, говорят, прошел слушок, что всех нас в самом скором времени берут к себе на полное содержание, в консэ консов, венгерские магнаты.
Васильев (внезапно). Висло.
Губ. (ошаршенный). Что такое? Какое слово вы произнесли?
Васильев. (смеясь). Ага, Ваше превосходительство!
Узнали? Висло!
Губ. Знакомое словцо!
Васильев. Вспомнили, ваше превосходительство?
Губ. Но позвольте! Откуда это у вас?
Васильев (смеется). Ах, ваше превосходительство! Да я же у вас в городе служил. Знаю вас, как облупленное яичко. Следил за вами. Вы у меня под наблюдением были! И за Агафангелом вашим следил!
Губ. Господи, Иисусе Христе! Да неужто правда?
Васильев. Вот вам святой крест. И подтвердить могу вот перед их сиятельством. Вероятно, и вправду вы, ваше превосходительство, бабьих хвостов на своем веку не носили. На серьезном подозрении были...
Губ. (к юнкеру). Слышите?
К.-ю. (пожимает плечами). Ну, что же? В консэ консов, очень жаль, — одно могу сказать.
Васильев. Знаю, ваше превосходительство, про какое вы малиновое варенье рассказывать изволите. Знаю, как вы с Агафангелом водочку через помидорчик кушали. И с поваром вашим знаком был, с Иваном Тихоновым…
Губ. Верно. Верниссимо: Иван Тихоныч. 18 лет у меня служил.
Вас. Вот то-то и оно-то. Знаю, как вы на архиерейской даче...
Губ. (показывая на перегородку, в сторону губернаторши). Т-ссс... Молчание!
Пауза.
Стр. 10
Губ-ша. Шел бы ты, твое превосходительство, домой, восвояси. Спать пора. Завтра рано вставать. Не забывай, что завтра ты — дежурный по кухне.
Губ. Я сейчас, матушка. Я вот жду. Видишь, Нина Александровна картошечку жарит. Она и нам парочку соблаговолит.
Нина Ал. Не жарит, а варит.
Губ-ша (смеется). У него всегда так. Пирог жарят, утку пекут, шашлык варят.
Губ. Ну уж, матушка, ты не преувеличивай. Насчет шашлыка я основательно знаю, что его вот так на шомполе поворачивают, а он шипит: ж-ж-ж...
Худ. Да, ваше превосходительство, картошечка, лучок, вареньице, а там, в великолепной солнечной дали, в молчаливых, строгих дворцовых залах, висят Венеры Тициана, концерты Джорджоне. Знаете, этот, флорентийский? Землистое, чудесное лицо, пальцы, прикоснувшиеся к клавишам...
Губ. Эх-хе-хе, молодой человек. Где нам, дуракам, чай пить... (Присаживается к нему). А вы знаете, что? Ей-богу, правду вам скажу. Не верю вот в то, что там, в молчаливых строгих залах, висят Венеры и концерты. Не верю вот, что я губернатором был, в Московском университете учился, что при мне Храм Христа Спасителя достраивали. У меня вот перед Агафангелом архиерей Петр был. Погреб винный имел. За начальницей епархиального училища ухаживал. А я вот не верю, что Петр был.
К.-ю. А что, филером трудно быть?
Васильев. Трудно. И жалованья мало. За всю жизнь вот только одни золотые часы скопил.
Губ. Теперь — валюта. А у нас с женою была только одна каракульная муфта, да и ту на пароходе свистнули...
Нина А. Ну вот и готово. Пожалуйте, господа:
Губ. (паясничая, тенором). Явите божескую милость. (Басом). Подайте типу Максима Горького. За правду из семинарии выгнали.
Губ-ша. Не паясничай, Вольдемар. Вы знаете? Он раз в любительском спектакле в пользу инвалидов играл.
Стр. 11
Губ. Перед Рождеством — и полный сбор сделал. Ложа пятьдесят пять рублей стоила. Ну вот, спасибо, достоуважаемая Нина Александровна! Ручку дозвольте.
(Все получают картофель и, прощаясь, с благодарностями уходят).
Нина А. Ну, Васильев! Берите! А то сейчас дверь на замок.
Вас. Сейчас, матушка, сейчас. Дай Бог тебе доброго здоровья. Женишка хорошего.
Нина А. Хо-хо, «женишка». У меня — муж есть. Три года как замужем.
Вас. Ой ли?
Нина А. (оделяя его картофелем). Вот вам и «ой ли».
Вас. А где же он теперь-то, ваш благоверный?
Нина А. А не знаю. Растерялись.
Васильев. Вот оно, дела-то какие... Спасибо, матушка. Ручки обожгла. (Уходит. Нина Александровна задергивает занавеску. У нее —
пространство для кровати из носилок, приделанных к стене, и маленький ящик в виде столика. Задернувши занавеску, она причесывается перед зеркальцем, чуть пудрится).
Пауза.
Нина А. Валерьян Николаевич! Вы крепко заняты? Можно вас на минутку?
Художник. Иду. (Заходит к ней за перегородку).
Нина А. (лукаво грозит ему пальцем, но тон разговора для окружающих деловит и серьезен). Я хотела попросить у вас книжку о Серове...
Художник (берет у себя книжку, снова входит за перегородку, обнимает Нину и крепко целует. Она грозит ему пальцем: услышат, мол, и с той, и с другой стороны... Он жестом отвечает: «Чепуха!») Прекрасно издана эта книжка о Серове. Обратите внимание на переплет. Как оттиснуто золото!
(Васильев не верит этим деловым разговорам, хитро улыбается, осторожно подползает ближе и прислушивается).
Нина А. Вы сегодня писали? (Поцелуй.)
Стр. 12
Художник. Да, писал. Часа два писал. (Разговор делается отрывистым, голоса — напряженными).
Нина А. Что писали?
Худ. Море писал, облака... Сегодня удивительный закат был. (Поцелуй). Два солнца. Одно — над самой землей, огромное, четкое, ясное...
Васильев. Красное — это к ветру. (Нина и художник от неожиданности отскакивают друг от друга).
Худ. (сев на ящик) Да, да, к ветру. (Грозит Васильеву кулаком). А другое — в воде, тоже такое же пурпурное, яркое... И краями почти прикасаются друг к другу...
Васильев. Похоже на цифру 8.
Худ. (предупредительно). Да, да. Пожалуй. Похоже на цифру 8. (Целует Нину). И облака такие сильные, летние, фигуристые, причудливые.
Васильев. Это к ветерку. Ветерок завтра часиков с шести дунет. (Входит губернатор, присыпает картофель солью и жует).
Губернатор. А вот нарисуй два таких солнца, и я первый не поверю. (Хочет пойти в кабинку Нины Александровны, но Васильев хитро и предостерегающе грозит ему пальцем, губернатор останавливается, раскрывает рот. Васильев опять мимикой что-то показывает ему, тот догадывается, прикладывает палец ко рту и всем своим существом как бы говорит: «Молчание, молчание»... У Нины Александровны и художника тоже молчаливая сценка. Они рассаживаются в разные стороны, художник берет газету. Ждут: губернатор непременно заглянет).
Нина А. Чего же не заходите, ваше превосходительство?
Губ. (просовываясь за занавеску). Можно еще один пом-де-терр, многоуважаемая? (Тихонько). У старухи такой аппетит разыгрался, что упаси Бог.
Нина А. Пожалуйста, пожалуйста ...
Стр. 13
Худ. Ваше превосходительство! Хотите? (щелкает себе
по шее).
Губ. (тихо, заговорщически). А есть?
Худ. Есть. (Наливает ему из походной фляжки).
Губ. На сколько градусов разбавляли?
Худ. Градусов 50 будет.
Гyб. Смерть моя. (Поднося ко рту). Матерь великомученица! Прошедшая водные и медные курения, и забвения, и трубы, всеобжигающая, всенарушающая...
Нина А. (показывает знаками: «тише, мол; перегородки тонкие»).
Губ. (закусывая). Я и говорю. Нарисуй таких два солнца: одно — над землею, другое — под водою, — никто, ни один человек не поверит. И облака такие захватывающие, этакие, понимаете ли (подставляет рюмку), сочные, вкусные, всеобъемлющие — никто не поверит. (Пьет).
Худ. (жестом спрашивает: «еще одну?»).
Губ. (жестами: «ни, ни, ни... Боже сохрани. По горло доволен).
Губ. (беспечно). Я знал одного такого художника. Хороший парень был, но невезучий... Что, бывало, ни нарисует, ему критика сейчас же и отчеркнет: «опять наврали, милостивый государь». Что хочешь, то и делай. (Юмористически подчеркнуто и таинственно жмет руку художника). Завтра думаю в деревню сходить.
Нина А. И я с вами...
Губ. Отлично. Пойдем вместе. (Выходит).
Васильев (завидя его, на разные лады поет). Пойдем вместе, найдем двести. Пойдем вместе — найдем двести.
(Губ. грозит ему пальцем и уходит. Нина А. облегченно перекрестилась. Поцелуй.
За сценой слышно пение: «Христос рождается, славите. Христос с небес срящите, Христос на земли возноситеся».
Тихо. Все прислушались).
Худ. Что это за пение? Стройно и хорошо.
Стр. 14
Нина А. А это хоровая спевка. К Рождеству готовятся. Скоро ведь русское Рождество...
Худ. Рождество...
Нина А. Да. А ты забыл? (Поцелуй).
ЗАНАВЕС.
II.
Палатка, в которой помещается «собрание». Буфет, за которым правит хозяйством прокурор и его помощник. Стол с газетами. Играют в шахматы.
Помещик собрал вокруг себя род веча.
Помещик. Я восемь тысяч десятин земли имел. Своя дача в Крыму, около Алупки. Драгоценности какие были! Вспомнить страшно. Дворянство пятой книги. Связи в Петербурге, связи в Москве. Актеры Малого Театра своими людьми в доме были. Бывало, за обедом иной дьявол такой анекдот расскажет, что в боку больно от смеха делается. А что такое смех за обедом? Хорошее пищеварение... А что такое хорошее пищеварение? Хорошее пищеварение — это румянец на щеках, блеск в глазах, отличное расположение духа, задор, смелость, плевать на все с высоты четырнадцатого этажа. И все-таки, осел этакий, всегда с жиру бесился, всегда в оппозиции к правительству был. Я, видите ли, либерал, у меня, видите ли, просвещенный образ мыслей был! Портрет Герцена на стене! В книжном шкафу «Что делать» в бархатном переплете! Ах, это наше варварское правительство! Ах, нам нужна республика! Ах, русская общественность! На земском ли собрании, Городской Думы в заседании ли, — я всегда крайний левый. Всегда — против губернатора. Всегда — против губернского правления.
Губ. Хи-хи-хи! Ну, и что же, крайний левый синьор? Долиберальничались? Портретик Герцена с собой в чемоданчик захватили? Блестящий писатель был: этакий образ мыс-
Стр. 15
лей благородный, стройный, возвышенный... На лире, можно сказать, бряцал!
Помещик. «Русские ведомости» — это было не по мне. Куда же им, этим старцам. Слабо, бледно, Чернышевский переулок. Нам давай заграничного, женевского, на папиросной бумаге.
Губ. Ах, дурак, Боже мой, какой дурак!
Помещик. Царь нехорош! Царь — враг народу! Царь пьет кровь народную! Господи! Как же ты такого осла на земле держал? Каким же я был остолопом, Никола Милостивый!
|
