М.А. Алданов. Девятое термидора: (Отрывок из неизданной книги): [Гл. IХ–ХIII]

Алданов М.А. Девятое термидора: (Отрывок из неизданной книги): [Гл. IХ–ХIII] / М.А. Алданов. // Современные записки. 1922. Кн. XI. С. 129–179. 



Стр. 129



ДЕВЯТОЕ ТЕРМИДОРА

(Отрывок из неизданной книги)



IX.*)



День Екатерины, как всегда, начался рано. Ровно в семь часов утра ее разбудила Марья Саввишна Перекусихина. Одновременно из стоявшей в спальне корзинки медленно, с достоинством, выкарабкалась левретка по имени Герцогиня Андерсон, подошла к постели императрицы, потянулась, низко опустив голову, и, положив передние лапки на край постели, умильно посмотрела на хозяйку. Как все немки, Екатерина обожала животных. Она порывисто подняла к себе собачку, с наслаждением ее поцеловала, заговорила с ней на том непонятном, сладком наречии, на каком женщины говорят с животными, и, наконец, положила ее к себе под теплое одеяло, выпустив из-под последнего только острую мордочку зачавкавшей от удовольствия Герцогини. Мария Саввишна гадливо отвернулась и демонстративно толкнула левретку через одеяло в бок, подавая царице тарелку с гладко отшлифованным куском льда. Екатерина вытерла им свое лицо, мазнула льдом по носу Герцогиню Андерсон и покатилась со смеху. Приятно вспомнила о красивом молодом человеке на среднем приеме; затем спросила Перекусихину, что князь, как почивает, и ниче-



_________________

*) «Совр. Зап.», кн. 7 и 8.



Стр. 130



го-ли с ним не случилось дурного. Оказалось, что с Зубовым ничего не случилось.

— Ништо ему: дрыхнет, матушка, устал, видно, вечор, — бойко ответила Перекусихина.

Императрица радостно улыбнулась. Они с Перекусихиной очень любили друг друга и никогда ни за что одна на другую не обижались.

Опустив осторожно на ковер левретку, Екатерина отправилась умываться. В промежутки между разными притираниями она говорила с горничной, Катериной Ивановной, и убеждала ее быть возможно аккуратнее в домашнем быту, ибо муж, конечно, будет взыскивать с нее строже, чем она, императрица. Екатерина на людях органически не могла молчать, чесать язык было для нее одной из самых настоятельных потребностей жизни.

— Ты будешь уже увидеть, Катерина Ивановна, — сказала она и тотчас поправилась, — ты уже увидишь: муж тебя непременно будет бить с кнутом. Это я вас распустила. Я слишком добрая...

— Уж такие добрые... Век за Ваше Величество Бога молим, — лениво отвечала для приличия горничная, очень, впрочем, довольная тем, что разговаривает о своих делах с императрицей.

Надевши белый гродетуровый капот и белый флеровый чепец, наклоненный, как всегда, налево, Екатерина выпила огромную чашку необыкновенно крепкого кофе, накормила из своей чашки сливками и сахаром Герцогиню Андерсон, затем перешла в кабинет и села за письменный стол. Секретаря Храповицкого еще не было. Не являлся пока с докладом о спокойствии в городе и обер-полицеймейстер. Императрица посмотрела на часы и вздохнула. Ей очень хотелось послать за Зубовым — без него всегда было неуютно и неспокойно. Но князь, конечно, еще спал, а будить его было жалко.

Императрица надела очки и, при виде лежавших на столе мастерски очиненных перьев и больших листов прекрасной гладкой бумаги, почувствовала хорошо ей зна-



Стр. 131



комое неопределенное беспокойство. Екатерина была такая же графоманка, как и ее мать (только Иоганна-Елизавета писала лучше). Императрица сочиняла басни, сказки, провербы, стихи, комедии, романы, философские, педагогические и политические статьи. Писала она на разных языках, но всеми языками владела довольно плохо: по-немецки несколько разучилась, французский знала не слишком хорошо, а научиться русскому языку ей не было суждено. В это утро она не знала, на чем остановить выбор. Немецкий роман ее из восточной жизни «Обидаг» был давно закончен. Последнюю бытовую комедию из русской жизни спешно переводил с немецкого языка Храповицкий (тайком от всех придворных и особливо от сочинителей — ибо предполагалось, что императрица пишет по-русски). Можно было заняться письмами. Екатерина принялась писать Гримму: но этот вечный корреспондент порядком ей надоел... Вольтер давно умер. С ним в свое время было приятно переписываться. Правда, вначале императрица несколько боялась короля писателей — и стиль ее первых писем к нему выправлял Андрей Шувалов, в совершенстве владевший французским языком. Но потом страх прошел: любезнее Вольтера не существовало человека на свете. Совершенно презирая людей, Вольтер, когда не было надобности в противном, говорил им в глаза только самые приятные вещи. Он хладнокровно осыпал императрицу лестью, грубость которой граничила порою с чудесным. Вольтер был убежден в том, что лесть никогда не бывает, да и не может быть слишком грубой, а в обращении с женщинами — всего менее. Он сравнивал императрицу с Божьей матерью, млел от восторга перед ее ученостью, которой она далеко превосходила, по его словам, всех философов мира, и выражал в письмах скорбь по поводу того, что не умеет писать по-французски так хорошо, как она. И хотя почти в каждом из подобных писем он находил случай попросить императрицу о каком-либо одолжении, чаще всего



Стр. 132



денежного характера, Екатерина, при всем своем уме и жизненном опыте, по-настоящему наслаждалась его бесстыдными похвалами. Вольтер в свою очередь приходил в самое веселое настроение духа, читая письма царицы и находя в них, кроме денежных приложений, совершенно невозможные парижские фразы (Екатерина любила писать игриво, бойким, развязным слогом). Такими фразами он немедленно делился с приятелями, вспоминая при случае по поводу императрицы разные ее affaires de famille, в частности разумея под этим названием убийство Петра III (о котором во время его царствования он писал столь же головокружительно лестно)... Таким образом, оба корреспондента — императрица и Вольтер — были почти всегда вполне довольны друг другом.

Письмо Гримму не выходило. Императрица отложила его в сторону и взяла другой лист бумаги. Ей захотелось написать любовное стихотворение, непременно по-русски, с посвящением Зубову. Довольно быстро она набросала несколько строк, но остановилась на четвертом стихе: забыла, какого рода ландыш, а нужно было употребить эпитет.

— Сребряный ландыш? Сребряная ландыш? — спрашивала она себя. — Может быть, выкинуть совсем «серебряный»?.. Нет, никак нельзя. Нужно будет узнавать у Гаврила Романовича. Пусть он потом посмотрит стихи».

При этом она с досадой вспомнила, что на тещу Гавриила Романовича Державина за ее поборы с просителей опять поступили жалобы. Одна из них как раз лежала в пачке бумаг, оставшихся со вчерашнего дня. «Все, все крадут! Alle sind Diebe!» — сердито подумала императрица.

Крали действительно очень многие. Но это обстоятельство, собственно, не могло особенно тревожить Екатерину, ибо ей и фаворитам вполне хватало выпускаемых ежегодно бумажных ассигнаций. А в государственной казне она брала столько, сколько ей было нужно. Тем не менее



Стр. 133



иногда воровство чиновников и придворных приводило императрицу в чрезвычайное раздражение: она поднимала крик, грозила всем тюрьмой и каторгой, заливалась слезами, не слушая трагических утешений фаворита, — а через полчаса, успокоившись, посылала куда следует за толстыми пачками новеньких ассигнаций, чтобы утешить князя Зубова, который, бедный мальчик, так переволновался из-за нее и из-за общей нечестности чиновников.

В той же пачке оказались счета Гваренги. Императрица внимательно их просмотрела и опять с гневом подумала, что уж очень бесстыдно стал Гваренги воровать. Надо бы прогнать его. Так и в прошлом году заказал зачем-то в Италии мавзолею принцу Ангальт-Бернбургскому. В России сделали бы такую же мавзолею много дешевле... 

Отогнав от себя на время эти мысли, Екатерина спрятала недоконченное стихотворение и принялась за бумаги, оставленные вчера фаворитом. Это были доклады и проекты, посланные на заключение князя Платона Александровича и возвращенные им с его резолюциями.

«Бедный, сколько он работает», — подумала государыня, любовно поглядывая на почерк фаворита, и утвердила, не читая, все его заключения, написав на каждом: «быть по сему».

Среди писем было одно от ее сына, Бобринского, но оно не заключало в себе ничего интересного: все жалобы на дела, на долги, на отсутствие денег. Екатерина быстро и невнимательно его пробежала: она не любила своего внебрачного сына.

Небольшим серебряным ключом императрица открыла потайной ящик; где лежали самые интимные бумаги, и аккуратно положила куда следует письмо Бобринского. Когда она раздвинула аккуратно распределенные по фаворитам, перевязанные шелковыми шнурочками, пакеты интимных писем, ей вдруг под руку попался лежащий особняком измятый лист серой нечистой бумаги с большими, кривыми, прыгающими буквами, написанны-



Стр. 134



ми неумелой пьяной рукой. Она вздрогнула, выронила бумагу и схватилась рукой за сердце, которое у нее давно пошаливало. Императрица посидела так с полминуты; лицо ее побледнело, изменилось; резко обозначился двойной подбородок, и вся она сразу как будто состарилась лет на десять. Затем потянулась к листу правой рукой, не отнимая левой от сердца. Екатерина прочитывала это письмо всякий раз, когда оно нечаянно попадалось ей под руку, хотя тридцать лет знала в нем каждое слово, очертания каждой буквы. Это было присланное из Ропши в шесть часов вечера шестого июля 1762 года письмо, которым Алексей Орлов извещал любовницу своего брата (и свою) об убийстве Петра III.

«Матушка милосердная государыня. Как мне изъяснить, описать, что случилось: не поверишь верному своему рабу. Но как перед Богом скажу истину. Матушка, готов идти на смерть, но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка, его нет на свете... Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя! Но, Государыня, свершилась беда. Он заспорил за столом с князем Федором. Не успели мы разнять, а его уже и не стало. Сами не помним, что делали; но все до единого виноваты, достойны казни. Помилуй меня хоть для брата. Повинную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил: прогневили тебя и погубили души навек».

Морщины на лице государыни сложились болезненно резко. Она долго неподвижно сидела в кресле, тяжело дыша и не сводя глаз с письма, выпавшего из ее руки. Все подробности петербургского действа встали в ее воображении. Но еще страшнее этих подробностей было то, что могло каждую минуту ее постигнуть. Кто знает, может быть, и против нее составлен заговор? И ее могут задушить так же просто, как задушили мужа... Те же самые люди... И безнаказанно!.. Павел еще, пожалуй, наградит убийц, как она осыпала наградами Орловых...



Стр. 135



Перед ней встала в памяти так хорошо знакомая ей страшная фигура Алексея Орлова... Этот человек, который когда-то, угадав страстное невысказанное желание императрицы, задушил ее мужа, впоследствии нередко, многозначительно на нее поглядывая, загадочно говорил, что у него остались кое-какие связи в гвардейских частях. И, вспоминая во всех подробностях мощную бесстыдную фигуру своего любовника, вспоминая, как он задушил Петра (подробности этого убийства знала только она одна), вспоминая, как он заманил и предал на смерть соблазненную им, доверившуюся ему княжну Тараканову, вспоминая полускрытую угрозу письма «разыскивать нечего», Екатерина холодела от ужаса. Кто убережет ее? Потемкин умер... Прежде, за ним, было покойно. Он-то сумел бы защитить ее от Орлова и от всяких заговорщиков. А Платон — какая от него защита?.. Да еще надежен ли он сам? Не изменяет ли с другими женщинами?.. Кто бы только они, подлые?

Императрица позвала камердинера Захара Зотова, который, как вся прислуга, был с ней в самых лучших отношениях, — Екатерина умела находить общие интересы с Захаром Зотовым и с Вольтером. Камердинеру было строго приказано зорко примечать за князем, особенно — куда ездит после ужина, когда ужинает не во дворце. Зотов обещал тщательно следить, но клялся всеми святыми, что князь верен и никуда после ужина не ездит.

Екатерина кивнула головой. Зотову она доверяла, и его мнение очень ее успокоило.

— Сама знаю, что князь мне верен, — сказала она, — но я хочу, чтобы и ты, и все знали. У князя много врагов...

— Матушка, Ваше Величество, да как же, чтобы врагов не было! У солнышка-то у нашего... Всех он лучше и краше... Посмотрю, посмотрю, матушка, будьте покойны... Все узнаю... Тут, Ваше Величество, Александр Васильевич с делами дожидается. И Нарышкин, Лев Александрович, здесь, и полицеймейстер...



Стр. 136



— Да, да, зови...

Прием происходил в спальне. Императрица уселась перед выгибным столиком и позвонила в колокольчик. Обер-полицеймейстеру было сухо приказано усилить надзор в городе, ибо времена беспокойные. — Небось, слышал, что во Франции творится? — Затем были разом допущены секретарь Храповицкий и любимец Екатерины (тоже бывший когда-то очень недолго ее любовником) обер-шталмейстер Нарышкин который, когда хотел, присутствовал на докладах. Храповицкий вручил царице новую ее провербу и русскую бытовую комедию, которые он ночью п е р е п и с а л. Екатерина небрежно его поблагодарила, пошутила насчет его полноты и посоветовала ему принимать холодные ванны, а против мозолей употреблять красный воск, тот самый, что ей рекомендовал граф Дмитриев-Мамонов. Нарышкина спросила, не помирился ли его брат с княгиней Дашковой — их старинная ссора была вечным предметом ее шуток — и добавила сама, что помирятся они в тот день, когда ученые найдут квадратуру циркуля. Затем, пошутивши ровно столько, сколько нужно, императрица заговорила по-французски, показывая этим, что пора заняться делами. Храповицкий на том твердом, отчетливом, чуть неестественном французском языке, на котором говорят русские люди, хорошо этим языком владеющие, ясно и толково доложил важнейшие дела. Екатерина, очень быстро все сообразив своим гибким искушенным умом, дала точные, ясные и толковые инструкции для ответов. Затем, помолчав, спросила Храповицкого с несколько принужденной улыбкой, зачем собственно приехал из Москвы князь Прозоровский. Храповицкий дипломатически уклонился от ответа, не желая при свидетеле дурно отзываться о могущественном вельможе. Он отлично знал, что Прозоровский приехал просить для себя и для своих сотрудников, Архарова, Шешковского и Пестеля, награды за истребление мартинистов. Храповицкий прекрасно понимал также, что Ека-



Стр. 137



терина это отлично знает сама — и непременно наградит князя, хотя делает вид, будто он ей неприятен.

— Ты слышала ли, матушка? — сказал по-русски Нарышкин, показывая на Храповицкого пальцем, — твой Александр Васильевич сам из мартышек, из мартинистов этих — так их, что ли? Он с Новиковым дружок, а Радищева грамоте учил, ей Богу!

— Грех так шутить, Лев Александрович! — воскликнул, побледнев, Храповицкий. — Матушка государыня и впрямь подумает...

— Voyons, voyons, — сказала Екатерина. — Еще дела какие?

Спросила о том, послано ли письмо Чернышеву в Рим, чтоб и не думал заказывать мозаики. И нет ли известий о приезде графа д’Артуа? И отделывается ли для него дом Василия Ивановича Левашева?

— Все французишки к тебе бегут, матушка, — сказал опять по-русски Нарышкин. — Верно, в Петербурге и в Сарском слаще жить, чем у немца. Гнала бы ты их в шею. Намедни заходил в кофейню Анри — француз на французе сидит.

— В самом деле, Ваше Величество, — подтвердил Храповицкий, — число французских эмигрантов, желающих поступить на русскую службу, растет весьма быстро. Не угодно ли взглянуть на эту папку? Здесь реестр имен и прошения.

— Плюнь на них, матушка, — упрямо по-русски говорил Нарышкин. — Довольно с нас Ришелье, да Ланжерона, да Вербуа, да Эстергази.

— Не ведаю, чем они мешают господину обер-шталмейстеру, — сердито сказал Храповицкий. — А гостеприимство в обычае народа русского. Ласково принимать чужеземцев велят нам и нравы древней Руси, и заветы Великого Петра.

— Народ чахлый, тощий: какое тут гостеприимство — ни поесть с ними, ни выпить, — пояснил несколько сконфуженный Нарышкин. — И все ноют: L’exil! Chère



Стр. 138



patrie! И все у нас не так... Ну и пусть едут в свою шерпатри, к жакобенам... А впрочем, твоя воля, матушка. Мне что! По мне пусть хоть совсем у нас остаются.

Екатерина задумалась. Ей льстило, что на ее службе состоят представители знатнейших французских родов. Льстила и мысль оказать у себя гостеприимство правнуку Людовика XIV. Но она понимала, что эмигранты хотят впутать ее в трудные и нисколько ей не нужные предприятия. Было бы гораздо лучше, если б помощь Франции оказывали лишь прусский и австрийский дворы. Тогда и в Польше у нее освободились бы руки.

— Нет, надо что-либо сделать для эмигрантов, — сказала она задумчиво. — Это вопрос чести. Но в Петербурге им всем без дела сидеть, правда, незачем. Я посылала Ришелье к принцу Конде: предлагаю ему и всей его армии поселиться в России на восточном берегу Азовского моря. Пусть колонизируют нашу пустыню... И денег мы им на это отпустим... Много, правда, нельзя... Самой деньги нужны. А тысяч триста франков на первое обзаведение дать можно...

— Так к тебе французишки и пойдут пустыню пахать, матушка, — сказал со смехом Нарышкин. — Держи карман.

— Не пойдут — не надо. Мы их насильно не тащим. Много их очень... Покажите-ка вашу папку... Это все за последние месяцы?

— Нет, Ваше Величество, — пояснил Храповицкий.

— Есть много прошений от 1791 года. Извольте взглянуть: гг. де Буажелен, де Везот, де Фортен. Есть и более ранние. Изволите помнить, Гримм хлопотал за самого маркиза де Булье... А иные просились на нашу службу еще до начала революции. Вот, например, просьба, вот еще, — через генерала Заборовского хлопочет о приеме в Российскую армию какой-то Наполеон Буонапарте... Экое имя, прости Господи! — вставил он по-русски... — Резолюция — отказать: мальчишка просился сразу чуть не в генера-



Стр. 139



лы... Авось обойдемся без него. А теперь такие прошения поступают ежедневно десятками.

— Люди пригодятся, — сказала Екатерина. — Войны с Францией нам, пожалуй, не миновать: Придется послать туда Суворова...

— Матушка! — воскликнул Нарышкин, хватаясь за карман и вытаскивая оттуда бумагу. — Какую я тебе штуку принес — и чуть не забыл, старый дурак! Вот позабавлю! О Суворове-то... Ты его жену, чай, Варвару Ивановну, знаешь? Не живет она с ним, да и как с ним, помешанным, жить? Изволишь помнить, подал он давным-давно просьбу о разводе в духовную консисторию. Ан мне намедни знакомый поп подарил списочек с его просьбы. Послушай, животики надорвешь.

Нарышкин принялся читать, в совершенстве подражая сиплому голосу Суворова: «Бьет челом генерал-поручик Александр Васильевич сын Суворов, а о чем моя челобитная, тому следуют пункты:

1) Соединясь браком 1774 года генваря 16 дня в городе Москве на дочери г-на генерал-аншефа и кавалера князя Ивана Андреева сына Прозоровского Варваре Ивановне, жил я без нарушения должности своей, честно почитая своей женой по 1779-й год, чрез все то время была плодом обременена три раза, и от первого бремени только дочь осталась в живых ныне, а от прочих ради безвременного рождения младенцы измерли.

2) Но когда в 1777 году по болезни находился в местечке Опашне, сперва оная Варвара, отлучась своевольно от меня, употребляла тогда развратные и соблазнительные обхождения, неприличные чести ее, почему со всякой пристойностью отводил я от таких поступков напоминанием страха Божия, закона и долга супружества; но, не уважая сего, наконец, презрев закон христианский и страх Божий, предалась неистовым беззакониям явно с двоюродным племянником моим С.-Петербург-



Стр. 140



ского полка премьер-майором Николаем Сергеевым сыном Суворовым, таскаясь днем и ночью под видом якобы прогуливания, без служителей, а с одним означенным племянником, одна, по броворам, пустым садам и по другим глухим местам, как в означенном местечке, равно и в Крыму в 1778 году, в небытность мою на квартире, тайно от нее был пускаем в спальню; а потом и сего года, по приезде ее в Полтаву, оный племянник жил при ней до 24 дней непозволительно, о каковых ее поступках доказать и уличить свидетелями могу, а ныне оная Варвара за отъездом из города Полтавы пребывает в Москве.

3) И как таковым откровенным бесчинием осквернила законное супружество, обесчестив брак позорно, напротив того я соблюдал и храню честно ложе, будучи при желаемом здоровье и силах своих, то по таким беззакониям с нею больше жить не желаю»...

Екатерина, откинувшись на спинку белого штофного стула, вздрагивая полным, здоровым телом, беззвучно и безудержно хохотала. Нарышкин прекратил чтение, опустил бумагу на колени и с торжеством смотрел то на императрицу, то на ее секретаря.

Храповицкий хмуро молчал. Он не любил Суворова (кроме солдат, никто его не любил), но видел в нем национального героя, славу и гордость России. И то, что этот великий полководец был посмешищем для придворного шута, позорившего знаменитое имя Нарышкиных, и для немки-императрицы, оскорбляло в нем патриотическое чувство. «Правы мартинисты: стоит для н и х проливать кровь!» — угрюмо думал Храповицкий, вспоминая, что мальчишка Платон Зубов посылал Суворову и Румянцеву-Задунайскому всякие военные наставления и инструкции, составленные в совершенно неприличном, пренебрежительном тоне. Секретарь старался не смотреть на хохотавшую императрицу...



Стр. 141



Вдруг дверь спальной неожиданно растворилась. Без доклада, без стука в комнату вошел князь Платон Зубов. Он был бледен и расстроен. Фаворит держал в руке распечатанный пакет.

Императрица с восклицанием радости бросилась навстречу вошедшему.

Нарышкин и Храповицкий встали и почтительно поклонились.

— Ваше Величество, — сказал по-французски Зубов, зачем-то понижая голос, — из Европы получены очень дурные вести. 10-го января в 10 часов утра в Париже казнен король Людовик XVI... 

Звонкий смех Екатерины осекся.

В комнате внезапно наступила мертвая тишина. Храповицкий перекрестился. Нарышкин побледнел и грузно опустился на стул.

Вдруг истерический крик вырвался из груди императрицы. Зубов бросился к ней и поддержал ее за талию: ему показалось, будто она лишается чувств. Но это не был обморок. У Екатерины начался припадок истерики.

— Зовите врача! — вскрикнул князь.

В спальне произошла суматоха. Через минуту горничные раздевали царицу и укладывали ее в постель. Марья Саввишна принесла тарелку со льдом. Прибежала, виляя хвостом, Герцогиня Андерсон, очень довольная суматохой. Появился лейб-медик Роджерсон с флаконом солей. Императрица с перекосившимся лицом истерически кричала что-то на разных языках. Кричала, что нужно истребить поголовно всех французов; что она пошлет на Париж Суворова mit Kosaken; что все народы Европы должны принять православие, которое одно может их уберечь от заразы, посеянной проклятым



Стр. 142



Вольтером; что против ее жизни составлен гнусный заговор; что ее хотят задушить, но она все видит, знает всех заговорщиков и еще им себя покажет... Грозила казнями философам, мартинистам, Радищеву; вспоминала Потемкина и Григория Орлова; приказывала усилить стражу во дворце и пододвинуть поближе лучшие гвардейские части.

Князь Зубов находился при императрице безотлучно. Все приемы и праздники были отменены. Совершенно секретно князь вызвал к себе обер-полицеймейстера и долго внимательно расспрашивал его о настроении умов в городе Петербурге.



X.



В придворных и правительственных кругах Петербурга известие о казни французского короля произвело сильное впечатление, главным образом, потому, что оно так потрясло государыню. Екатерина заперлась в своих апартаментах и большую часть дня проводила в постели. Допускались к ней лишь самые близкие люди. На вопрос о том, как Ее Величество изволит себя чувствовать, императрица отвечала: «и з р я д н о» или «о т м е н н о» (она любила такие слова и даже говорила иногда «л и х о», чем в свое время крайне раздражала князя Потемкина, который немедленно, не стесняясь присутствием посторонних, повторял чисто русские выражения государыни, удивительно передавая ее немецкий акцент). Но вид у государыни был дурной, лицо желтое, одутловатое, глаза заплаканные. Рассказывали по секрету, что в один из этих дней, спускаясь вниз в м ы л ь н ю, она внезапно лишилась чувств, упала и скатилась по лестнице. С близкими людьми Екатерина гово-



Стр. 143



рила почти исключительно о казни короля и с тупым упорством, которое свойственно самым умным женщинам, когда они говорят о политике, все повторяла одно и то же: «Il faut absolument exterminer jusqu’au nom des Français». Очень поразила ее появившаяся в какой-то иностранной газете таблица, отмечавшая странную роль 21-го числа в жизни Людовика XVI: 21 апреля 1770 г. состоялась его свадьба в Вене; 21 июня того же года было свадебное торжество в Париже; 21 января 1782 г. праздновали рождение дофина; 21 июня 1791 г. король бежал в Варенн; 21 сентября 1792 г. была уничтожена монархия во Франции и 21 января 1793 г. последовала кончина несчастного короля. Екатерина стала соображать, не было ли роковой даты в ее собственной жизни, но ничего такого не нашла. Только Храповицкий обратил внимание государыни на одно к у р и о з н о е стечение обстоятельств: казнь Емельки Пугачева состоялась также 10 (21) января — как раз в тот самый день, что и злодейское умерщвление французского монарха. Это куриозное стечение обстоятельств очень не понравилось императрице.

Зубов во время нездоровья Екатерины совсем перебрался к ней и почти не спускался в м а л ы й э т а ж, где находились его собственные апартаменты. Любимцы князя с умилением говорили о той нежной преданности, которую обнаружил Платон Александрович в эти тяжелые дни. По их сияющим лицам всем стало ясно, что положение князя крепче крепкого. Да и в самом деле, приняв в расчет состояние здоровья и настроение духа императрицы, трудно было ожидать появления нового фаворита. Холодок около Александра Андреевича Безбородко несколько усилился. Граф ходил чрезвычайно озабоченный и своим видом сам как будто свидетельствовал о понесенном им поражении.

В действительности, мысли Александра Андреевича начинали принимать новый оборот. После известия о



Стр. 144



случае на лестнице, граф, немного подумав, зазвал к себе на обед лейб-медика Роджерсона. Перед этим обедом, происходившим в маленькой столовой, где были поставлены только два прибора, Александр Андреевич сам спустился с ключами в погреб и принес оттуда, кряхтя, бутылку старого каштелянского меда, от которого, по украинской традиции, в свое время развязывался язык у самого Мазепы, — хотя прославленный гетман выпить был мастер, а болтать зря не любил. Надежды графа, связанные с предательскими свойствами этого чудесного напитка, оправдались. После первого стакана меда угрюмый Роджерсон повеселел, а после второго — расстегнул жилет и стал называть Александра Андреевича «dear, dear friend». Тогда Безбородко налил ему третий стакан и вскользь незаметно навел разговор на тему о легкой болезни Ее Величества. Роджерсон, похлопав графа по коленке, объявил, что здоровье государыни оставляет желать лучшего. Природой послан, конечно, Ее Величеству превосходный организм. Но все же годы, заботы и... (Роджерсон замялся, несмотря на две рюмки меда)... и труды сильно подорвали ее крепкую натуру. Правда, эта тема с давних пор объявлена совершенно запретной, но он, Роджерсон, может сказать графу, как шотландский джентльмен русскому джентльмену, как лейб-медик императрицы министру Совета, — что с Ее Величеством может каждую минуту случиться несчастье.

Безбородко сильно призадумался после разговора с Роджерсоном. Ему представилась маленькая фигурка Павла Петровича, его вздернутый нос и бегающие, беспокойные глазки. Вспомнилось и то, что великий князь в свое время объяснил герцогу Тосканскому, как он намерен поступить по восшествии на престол с фаворитами своей матери: «велю их высечь, уничтожу и выгоню». Александру Андреевичу стало нехорошо; он подумал, что впутывается с Штаалем в очень опасную игру. Шансов выиграть ее против проклятого Зубова бы-



Стр. 145



ло теперь немного, а будущему императору эта новая история могла очень, очень не понравиться. Граф все больше приходил к мысли, что едва ли не настало время понемногу переставить свою карьеру на карту Павла Петровича. Риск был совершенно несоизмерим: при Екатерине Александр Андреевич мог в худшем случае потерять должность; при Павле же легко было угодить в Сибирь. Между тем граф располагал верным способом заслужить милость наследника престола даже без посредства Федора Васильевича Ростопчина.

Как первый секретарь императрицы, Безбородко — один из очень немногих сановников — знал, где хранится в ее бумагах пакет, перевитый черной лентой, с надписью: «Вскрыть после моей смерти в сенате». Александр Андреевич имел основания думать, что в пакете этом находится завещание Екатерины, содержащее в себе акт об устранении Павла от престола и о передаче последнего Александру. Безбородко не переоценивал значения этой бумаги, он думал, что устранить наследника путем секретного завещания далеко не так просто: царей вообще лишают престола иначе. И Александру Андреевичу приходило в голову, что не худо бы в день в е л и к о г о н е с ч а с т ь я вместо передачи пакета, перевитого черной лентой, в Сенат вручить этот пакет самому Павлу Петровичу. Таким образом можно было бы заслужить не только прощение старых грехов, но и большую царскую милость. Обдумывая это дело, Александр Андреевич пришел к мысли, что надо пока занять очень осторожную, выжидательную позицию и отнюдь не раздражать Павла. Не мешало даже уехать в продолжительный отпуск — в Москву или за границу. Во всяком случае было ясно, что теперь, в пору траура с отменой праздников и приемов у больной, нервной государыни Штааль имел очень мало шансов на решительный успех; а потому мозолить людям глаза в Петербурге ему было незачем — обо всей этой истории уже ходило много разговоров в столице. С другой стороны, на слу-



Стр. 146



чай перемены настроения не мешало на запас иметь против Зубова эту комбинацию, да и ссориться с Зоричем Александру Андреевичу тоже не хотелось. Житейский опыт подсказал графу самый лучший выход из положения. Нужно было милостиво и ласково отослать Штааля с какой-либо временной миссией за границу, а Зоричу написать, что по нездоровью государыни их дело откладывается на некоторое время.

Разных миссий в чужие края у Александра Андреевича было всегда достаточно. В царствование императрицы Екатерины иностранная коллегия то и дело посылала за границу небогатых молодых дворян — больше для того, чтобы дать им возможность посмотреть европейские столицы и приучиться к серьезным делам. Чаще всего отправлялись курьеры в Лондон, особенно после того, как русский посол Воронцов установил с Питтом прекрасные отношения вместо прежних очень дурных. В Лондон Безбородко надумал послать и Штааля: хотел при случае напомнить о себе своему старинному сослуживцу Воронцову, с которым, как и с Ростопчиным, теперь следовало поддерживать особенно хорошие отношения. Генерал-поручик граф Семен Романович Воронцов еще со времен государственного переворота 1762 года, когда он с оружием в руках отстаивал права Петра III, и в продолжение всего царствования Екатерины считался в оппозиции двору. Он имел, таким образом, большие шансы на милость Павла Петровича.

Штааль с восторгом принял предложение отправиться за границу. Правда, жизнь в Петербурге очень ему нравилась; но его еще больше прельщали возможность посмотреть чужие края, и особенно — секретная дипломатическая миссия, о которой министр сказал ему несколько слов с видом чрезвычайно важным и таинственным. Молодой человек чувствовал искреннюю благодарность к судьбе: он явно шел по пути, указанному великим Декартом. Однако без разрешения Семена Гавриловича Штааль не считал возможным уехать за границу. Но это



Стр. 147



Александр Андреевич взял на себя. Зоричу были немедленно посланы два письма: одно, умоляющее, от самого Штааля, другое, политическое, от графа Безбородко. Очень скоро из Шклова пришел благоприятный ответ. Семен Гаврилович, очень много выигравший в ту пору в карты, соглашался с доводами министра, поздравлял своего воспитанника с началом карьеры, благословлял его в дорогу и на скорое возвращение в Петербург, да вдобавок посылал в подарок немалую сумму денег, хотя молодой человек ехал на казенный счет. Бесконечно обрадованный Штааль, оставшись наедине с Безбородко, закрывши наглухо все двери, попросил графа ознакомить его с доверяемой ему секретной миссией и вручить соответствующую на этот счет и н с т р у к ц и ю (это слово он выговорил с особенной любовью). Александр Андреевич, не моргнув глазом, тут же придумал секретную миссию. Он поручил Штаалю с о в е р ш е н н о к о н ф и д е н ц и а л ь н о выяснить настроения французских эмигрантов в Лондоне, а также отношение к ним великобританского правительства. Письменной инструкции, по словам Безбородко, для этого дела не требовалось: он всецело доверял уму и опыту Штааля. А впрочем, предписывал ему во всем слушаться указаний Семена Романовича Воронцова. Александр Андреевич снабдил молодого человека партикулярным письмом к русскому послу в Лондоне. Другое партикулярное письмо к Воронцову дал Штаалю по просьбе министра Ростопчин, тоже хорошо рекомендовавший юношу: Федор Васильевич любил покровительствовать очень молодым, еще не знающим жизни людям.

За несколько дней до отъезда Штааля к нему неожиданно явился весьма щеголеватый господин, не то грек, не то итальянец, по фамилии Альтести, первый секретарь князя Зубова. В самых любезных, милостивых выражениях он объявил молодому человеку, что Его Сиятельство вполне одобряет выбор дипломата, сделанный для столь важной и ответственной миссии графом Безбо-



Стр. 148



родко. Со своей стороны князь р е к о м е н д у е т Штаалю не торопиться с возвращением в Петербург; советует очень тщательно изучить настроения французской эмиграции и прислать о них подробнейший письменный доклад. Зубов разрешал даже молодому дипломату непосредственно обращаться с докладами к нему, минуя все инстанции. Со своей стороны он давал Штаалю письма к Питту и к лорду Гренвиллю, а также кое-какие поручения с инструкцией в запечатанном пакете. — Вам известно, милостивый государь, — добавил небрежно Альтести, — что Питт ни в чем не может отказать князю. L’Angleterre fait tout се que veut 1’Impératrice.

Штааль был немало смущен и важностью тех знаменитых людей, к которым ему давались письма, и неожиданным расположением Зубова: на вечере в Эрмитаже ему показалось, будто он не понравился князю. Молодой человек рассказал Александру Андреевичу о визите Альтести и о поручениях, которые могут потребовать его более продолжительного пребывания в Англии. Безбородко усмехнулся и тут же с усмешкой продиктовал Штаалю ответное письмо Зубову: в нем Штааль самым почтительным образом благодарил князя за доверие, обязыв