|
В.И. Талин. По переписи: Из записок советского статистика
[Португейс С.О.] По переписи: Из записок советского статистика / В.И. Талин. // Современные записки. 1922. Кн. IX. Культура и жизнь. С. 294–309. – См.: 120, 153, 177.
Стр. 294
КУЛЬТУРА И ЖИЗНЬ.
ПО ПЕРЕПИСИ.
Из записок советского статистика *).
Я совершенно разуверился в смысле и полезности моей работы. Я видел, что ничего иного, кроме катания из деревни в деревню на крестьянских лошадях, из всей моей «инструкции» не выйдет. Я видел, что я обманщик, посланный обманщиками для того, чтобы превратить в обманщиков других, и что в результате всего этого получится грандиозный всероссийский обман, именуемый «итогами переписи», на основании которых люди будут обманывать себя и других, и так до бесконечности. Я готов был каждую минуту бросить все, сесть на первую подводу, прикатить к начальству своему и сказать: берите меня, вяжите меня, только я больше не могу и больше не хочу участвовать в этой скверной комедии...
Но я этого не делал, и я этого не говорил. Потому что меня захватили зубчатки, шестерни, приводные ремни советского механизма, и нельзя было выскочить, вырваться из этого проклятого круга. Потому что только в кругу этого обмана я имел право жить, дышать, ходить по улицам, принимать пищу и вообще б ы т ь. Вне этого круга я исчезал, превращался в ничто, превращался в не приписанную душу, которой нет места на земле.
Я сам полез в этот круг, я избрал этот круг, другие избрали другой. Но, раз включенный в его систему, я уже принадлежал не себе. Я был «статистик», «инструктор по переписи», только «статистик», только «инструктор», как бревно есть только бревно, и камень есть только камень. И, переставши существовать
Стр. 295
как «инструктор», я переставал существовать вообще. А так как я хотел быть, существовать, жить, то я должен был, не мог иначе быть, существовать, жить, как только в качестве «статистика».
И поэтому вновь и вновь приходил в «волость», просил лошадей, слышал, как «председатель» ругается с мужиками, видел, как мужики искоса на меня поглядывают, медленно, нарочно затягивая отъезд, кормят лошадей, перевязывают веревочками в разных местах сбрую, ходят «до ветру» и т. д.
***
Начальство расходится. Я остаюсь один с возницей. Без начальства мужик ласковее. Он больше меня не «саботирует». Он готов заговорить со мною. Только сначала надо закурить.
Закуриваем.
Хорошо! Ласковое утреннее солнце. Тянет прохладой от реки. Ласковый синий купол точно хочет накрыть нас, опуститься на нас волшебным покровом. Мы под ним одни. Лазурь его — точно стены, отделяющие нас от мира зла и неправды. Нам не душно под куполом. Нам просторно. Кругом все наше. Волшебный дворец из одной большой-большой залы. Стены бирюзовые. Вверху — высоко-высоко — одно окно. Огромное. Это солнце. Оно так называется — Солнце. Если научиться смотреть долго-долго прямо в это окно, то можно через него увидеть мир еще более прекрасный, чем наш волшебный дворец. Еще не научились. Но научимся.
Я не «статистик». Это я за станами, «там» был статистиком. Но нас накрыл синий купол и отделил нас от «того». Я здесь не статистик. Я здесь человек. Я так и называюсь — Человек. И мой возница тоже не «возница» и не «мужик». Это он т а м был «обывательской подводой», «мужиком». Здесь он тоже — Человек. Я чувствую ясно — он брат мой. Он, кажется, тоже чувствует, что я брат ему.
С нами еще лошадка. Такая худенькая, маленькая. Кожа по ребрышкам ходит, так и ходит. И вся лошадка такая веселая. Только один глаз такой грустный. Слепой... Совсем почти белый. Смотрит на все и ничего не видит. И всего боится. Хочет белый спрятаться в веках, только веки не прячут его. Не могут. И оттого он такой грустный. «Бревном по самому глазу саданули, ироды», — говорит человек. Но это было «там». Там — ироды. Зато другой глаз — веселый, влажный, и веет от него теплом.
Лошадка заиграла в колокольчик.
— Поехали? — сказал человек.
__________________________________
*) См. «Соврем. Записки», №№ 6,7,8.
Стр. 296
— Поехали! — сказал я. Петух отскочил из-под ног лошади в сторону, что-то недовольное на своем языке сказал, вобрал в живот одну ногу и проводил нас взглядом важным и сердитым.
Он еще глупый и ничего не понимает.
***
Едва мы отъехали версты полторы от «волости», как начался ряд приключений. Мы лихо поднялись на горку, и лошадь застукала копытами по бревенчатому мостику. Но едва раздался этот стук, как мой возница круто остановил, спрыгнул, чем-то сильно встревоженный.
— Эх, черт, я и забыл... — Оказалось, что он забыл, прежде чем въехать на мост, посмотреть, лежат ли поперечные бревна столь близко друг к другу, чтобы лошадь не попала ногами в широкие прорехи. И хорошо, что он вспомнил вовремя. Иначе расшиблись бы мы все, а лошадь бы просто искалечило, так как прорехи оказались в нескольких местах — шириною в четверть аршина и более. Заметно было, что бревна утащили, и утащили совсем недавно. Лежали остальные, ничем не прикрепленные, и были они свежие, мало объезженные. Мы стали сдвигать бревна так, что вместо двух-трех больших прорех образовались равномерные, но небольшие прорехи
по всей поверхности моста. Не вполне уверенный в том, достаточно ли мы обеспечены впереди, я позади лошади вытащил два бревна и сгустил переднюю настилку.
— Правильно, — одобрил меня возница, лукаво посматривая на широкую и безусловно опасную щель, образовавшуюся в начале моста благодаря моим стараниям.
Мы вытащили хвост, и вся забота состояла в том, чтобы нос не увяз. Другие проезжающие пусть перекладывают бревна по-своему. Нам какое дело? Медленно повел возница лошадь, ноги которой скользили по круглым бревнам, крутившимся как катки. Казалось, вот-вот лошадь оступится и попадет ногою в пустое пространство. Но все сошло благополучно. Лошадь, по-видимому, уже привыкла к этой эквилибристике. Возница тоже привык. Вообще все ко всему привыкли.
— Почему же гвоздями не прибить? — спросил я.
— Гвоздями? Гвозди в цене. Гвоздь бревна дороже. Металл!
— Что же, что металл?
— Металл? Не понимаешь?
— Чего тут понимать?
— А то, что ежели праведнику в гроб гвоздя не дают, то живому вору и подавно.
— Почему же вору? Гвоздь всем на пользу пойдет.
— На всех воров гвоздей не хватит. Всем польза, кому же вред?
Стр. 297
— Почему же обязательно должен быть вред? — возразил я.
— Об-бязательна, — заявил он тоном, показывающим, что дискуссия кончена и вопрос исчерпан.
Дальше 3—4 версты ехали молча и вполне благополучно. Но, завернувши вправо от места, где дорога разливалась на два ручья, мы услышали позади себя отчаянные крики.
— Стой! стой! стой!.. Нас охватил страх, и инстинктивно ямщик и лошадь понесли вперед еще быстрее. Тут, однако, прогремел выстрел. Мы остановились. Обернувшись, я увидел, что к нам бежит человек с кнутом в руках. Когда он приблизился, я заметил на его лице смертельный страх.
— Что такое?
— Серникы потерялы, — ответил он, еле дыша. Я схватился за карман.
— Та не вы потерялы, а оны, — заволновался он.
— Кто же они?
— Ай, Боже мой, та говорю же вам: оны, — и, сделав страшное лицо, прибавил: комыссары, — и еще более таинственно: — пяные.
— Так что же вы от нас хотите?
— Ах, Боже мой, — сказал он в полном отчаянии, — та сказал же вам — стреляют, мордуються. Увиделы, что тютюн курите, сказалы: беги, и чтобы были спички, и по чубу
рукой... так будьте ласковы, дайте!
Как мне ни жалко было расставаться со спичками, я отдал ему коробку, оставив себе несколько штук и ободрав одну зажигающую поверхность.
Он побежал назад. Но тут вновь раздался выстрел. Он присел на корточки и, выждав мгновение, пустился дальше к разветвлению дороги, где я заметил по дымку выстрела группу людей в телеге.
Было противно и как-то стыдно стало перед моим возницей. Может быть, он этого и не думал, но мне казалось, что он может подумать, что те, которые «мордуються», и я, который всегда старался быть в пути тише воды, — все мы одного поля ягоды. Странно, я чувствовал себя ответственным за поведение этих негодяев.
Треснули, рассыпались бирюзовые стены нашего волшебного дворца. Мы не одни. Мы — среди мордующихся, беснующихся. И я — один из них. Только я беснуюсь «по переписи». Я организую всероссийский обман, именуемый всероссийской переписью. Сколько необработанных или не вовремя обработанных десятин земли падает на меня, на мою инструкторскую гоньбу крестьянских лошадей? Сколько страха, ненависти, недоверия, терзающих душу крестьянина, падает на долю мною двинутых в население дурацких переписных
Стр. 298
бланков? Те — пьяные негодяи и озорники, но ведь они обеспечили мне все удобства. Это не я, а они так устроили, что мужики дают мне лошадей, подкладывают под сиденье побольше соломы, иногда даже угощают меня. Ведь только потому я иногда встречаю непонятный для меня радушный прием, что те — пьяные негодяи — сделали простое, не матерное, не хамское человеческое слово редкостью, которая вызывает умиленный отклик измученных людей. Им ведь я обязан тем, что в первой же хате мне не раскроили пополам череп. И вот мы — честные, добросовестные, культурные небольшевики на советской службе только им, мерзавцам и насильникам, обязаны возможностью мирной «органической работы» невинных божьих коровок.
Вот я сижу в учетно-статистическом отделе, где под моим руководством веселенькие дочки загрустивших буржуев регистрируют и проверяют продовольственные карточки. Длинный хвост посетителей чего-то заволновался. Я выхожу в залу и прошу вежливо:
— Господа, чем меньше будет шума и чем правильнее будете держать очередь, тем скорее вы освободитесь...
Очередь сразу замолкает и вытягивается в правильную линию. Но это не я сделал. Это раньше меня сделал швейцар, который всем входящим грубиянил и лихо покрикивал: «В очередь, товарищи, в очередь! И не орать!». Но еще раньше швейцара это сделал компрод, который объявил, что все, у кого будут обнаружены ненадлежащие карточки, будут наказаны «по законам революционного времени». Но еще раньше это сделала Чека, которая показала, что такое «законы революционного времени». И только потому, что Чека расстреляла сотни невинных людей, я вежливым словом «господа» успокоил и привел к послушанию стадо двуногих баранов, которые пришли менять одни карточки, по которым ничего почти не давали, на другие, по которым давали еще меньше.
Это, впрочем, было хорошо, что стали выдавать меньше. Потому что по этому поводу 20 веселеньких дочек грустных буржуев вычисляли по данным им мною формулам калории прежние и калории нынешние, и процентные отношения калорий нынешних к прежним калориям, и процентные отношения прежних калорий и нынешних калорий к калориям мирного времени, и процентные отношения нынешних и прежних калорий к калориям американского рабочего, русского мужика и канадского фермера. А когда все это было готово, я написал объективный доклад о калориях вообще, о калориях в частности и о калориях в особенности, причем блеснул
Стр. 299
кривой, в которой было показано, что сегодня 1 калория стоит гораздо дороже на вольном рынке, чем вчера, а вчера она стоила гораздо дороже, чем неделю тому назад. При этом я незаметно вклеил в эту кривую совершенно контрреволюционную мысль, вызвавшую восторг всех моих контрреволюционных сослуживцев. Всякий контрреволюционный глаз мог усмотреть из этой кривой, что после прихода Деникина калория стала в 10 раз дешевле. Общий вывод моего доклада звучал ясно и смело: «Для нормального питания рабочего, обеспечивающего прогресс производства, вычисленное количество калорий является совершенно недостаточным».
Я был очень доволен своей работой, а приехавший из Харькова рабочий инспектор, подавленный бездной моей статистической премудрости, горячо меня благодарил за доклад, обещал позаботиться о том, чтобы не сократили штата подведомственных мне барышень, и на прощанье мне сказал:
— Вот такие работники, как вы, товарищ, нужны советской России.
Под влиянием душевной усталости, под мирный мягкий звон колокольчика я заснул. Я знал, что я сплю, и говорил себе: как хорошо, что я сплю, как хорошо. Вот вижу, как над головой лошадки скачет ее правое ухо. Вправо, влево, вправо, влево... Как заводной зайчонок: скок туда, скок сюда. Я все это вижу. Но я сплю. Как хорошо, что я сплю. Ведь правда же, сплю. Вот колокольчик играет: дзинь-дзинь, дзинь-дзинь. Это потому так приятно, что я сплю. Боже, как хорошо...
— Сто-о-ой!
— Что такое?
— Ваши документы.
— Почему вы так кричите? — спрашиваю и лезу в карман за документами.
— Николай, осмотри телегу.
— Подождите, я сойду, будет удобно искать.
Тот, кого зовут Николаем, останавливается.
— Сказано, осмотри телегу!
Соскочил. Показываю документы. Все в полном порядке. Документы у меня — слава Богу. Первый сорт! Сразу видно: произвели впечатление.
— Оружие есть?
— Вы же видите, что у меня нет документа на оружие.
— Извините, товарищ.
—Пожалуйста. Поехали дальше.
— Сколько еще до волости?— спрашиваю ямщика.
— Теперь уже ничего не будет.
— Почему?
— Теперь мы в деревне. Эта армия только по дорогам гуляет.
— Ну, слава Богу.
— А вы не комиссар будете?
— С чего вы это взяли?
Стр. 300
— Так... Бумаг много показали. И торбу не смотрели. Они завсегда торбу смотрят. Самое подозрение — торба.
Я не знал, как разрушить этот силлогизм. Сказал просто:
— Нет, я не комиссар. Я служащий.
— А служащих не трогают? — не удовлетворился моим ответом ямщик.
— Вот же видели, тронули...
— Торбу не тронули, — повторил он.
— Я не видел. Может, и торбу тронули.
— Я видел. Все на торбу смотрел. Не тронули, — убежденно сказал ямщик.
Разговор стал тяжелым и неприятным. Ямщик, видимо, окончательно потерял доверие ко мне.
— Так ведь этот, тот... другой, в телеге шарил, — залепетал я.
— Не-эт, — невозмутимо ответил ямщик, превратившийся в увлеченного наступлением оппонента, — он мою торбу смотрел, а вашу не тронул.
— Ну, значит, забыл.
— Эх, не знаете ничего, — неожиданно заключил он. Я попробовал его умягчить:
— Мне что знать. Я человек маленький...
— Маленький? — удивился он.
— Пошел на службу, чтобы в солдаты не идти, — вот и все.
— А наших всех на мобилизацию забрали. Тоже не большие.
Но тут уже я решил перейти в наступление.
— А эти, что искали, разве не ваши?
— Нет, это рязанские.
— Все равно, что рязанские, что херсонские.
— Нет, рязанские все сволочи.
— Сволочи везде много, — попробовал я ему возразить.
Но ямщик понял мое замечание не как возражение, а как подтверждение своей мысли и вяло произнес:
— Известно....
Стало скучно нам обоим. Разговор как-то завял. В телеге сидел барин. Комиссар — не комиссар, но человек с завороженной от злых духов торбой. На козлах сидел мужик, торбу которого трясет всякий черт. В торбе мужицкой становится содержимого все меньше. Куда это все уходит? Очевидно, в торбу барина.
Но ведь в моей торбе лежал не хлеб и не сахар, а только переписанные бланки и инструкции...
Все равно: мою торбу наполнил мужик из своей торбы...
Господи, — когда же конец?
Скоро мы подъехали к волости.
***
Когда я спросил, где можно найти заведовавшего перепис-
Стр. 301
ным участком учителя, меня ввели в комнату, где происходило какое-то заседание. В конце стола сидел за бумагами учитель. Заметив меня, он приветливо улыбнулся, давая мимикой понять, что он занят, но что я могу остаться.
Шло заседание «комнезаможа» — комитета незаможных селян. За столом с отупевшими от напряжения своих умственных способностей лицами сидело человек 15 «беднейших». Инструктор объяснял планы и намерения «земотдела». Я пробовал его слушать. Земотдел еще не приступил к работе, потому что контрреволюция не дала возможности советской власти сосредоточиться на положительных задачах.
Слушать его дальше не хотелось. Оратор был молодой человек 22—23 лет, по виду — рабочий, с честным, откровенным лицом. Что он верил в то, что говорил, — в этом не было никакого сомнения. Но чтобы он понимал то, что говорил, — этого не видно было. Он волновался, глотал слова, вставляя ни к селу, ни к городу «само собой разумеется», смотрел в какую-то брошюрку, и видно было: дальше передовиц «Деревенской бедноты» его мысль не шла.
Учитель в качестве секретаря записывал его речь.
Когда он кончил, председатель — здоровый, высокий мужик, весь выбритый, с красным лицом, встал и сказал:
— Поняли, товарищи? Значит, сначала революция, а потом — земля. Потому что без революции нет земли. Значит, кулаком по кулаку! — стукнул он кулаком по столу...
— Правильно?
— Правильно! Правильно! — крикнули все, за исключением одного несчастного, ободранного, грязного мужичка-заики, который, упершись на букве «П», отчаянно моргал глазами, покуда ему удалось вырваться из тисков этого злосчастного звука и уж далеко после всех присоединиться к общему ликованию.
— П-п-п-правильна...
Сказал и так жалостно улыбнулся, смотря заискивающе в глаза председателю.
— Товарищи! — взволнованно, со счастливым лицом сказал молодой инструктор, — если что кому непонятно было, можно задавать вопросы.
Сейчас же председатель изложил собранию то же самое, но более внушительно, скорее в тоне приказа.
— Каждый беднейший крестьянин должен для полного понятия задать советской власти вопросы.
— Правильно! — опять ответили со всех сторон. Но никто вопросов советской власти не задавал.
— Запишите в протокол!— приказал председатель учителю.
Я сомневался, знал ли учитель, что именно надо записать
Стр. 302
в протокол. Но он что-то стал записывать. Мужики же после этого стали расходиться. Позже я узнал, что председатель всегда так заканчивал собрания: запишите в протокол.
Мужики же знали, что после этого можно расходиться. «Запишите в протокол» означало что-то глубоко важное и официальное и должно было заменить другую важную фразу:
«объявляю заседание закрытым». Но, видимо, председатель чувствовал, что из всех заклятий, произносимых первосвященниками на собраниях, самое таинственное и могущественное — это: «запишите в протокол».
Когда собрание разошлось, довольный и счастливый оратор завладел учителем и стал с ним проверять протокол. Не желая мешать их вдохновению, я стал рассматривать развешанные по стенам картины. Некоторые из них были выполнены очень недурно. Другие были отвратительны, напоминая самый отъявленный лубок, гнусный по содержанию и по форме. Таков был лубок под названием «Кулаком по кулаку», где, изображался стилизованно поход бедноты против деревенских кулаков. Другая картина изображала процесс «Як з xлибy зробити ситець». В центре находились какие-то машины и трансмиссии. С одной стороны один селянин всыпал мешок зерна, а с другой — такой же, в стиле малороссийской оперы, мужик вытаскивал ситец. В длинном тексте между прочим писалось: «Ось и вийде дило так, як намальовано тута: в один кинець фабрики селянин всипуе свий лыший xлиб, а с другого кинца фабрики до ньово вилетить все, що треба йому».
Другая картина изображала селянина с винтовкой за плечом и с косой в руках за работой. На заднем плане — стройные шеренги воинов. Подпись гласила: «Запорука перемоги — всевобуч».
Эта подпись особенно была мне памятна, так как в те часы, когда на службе абсолютно нечего было делать и все процентные отношения всего ко всему уже были вычислены, мой помощник напевал эти слова, смысла которых никто не понимал, на мотив еврейской песенки:
Запору-ка перемоги
Всевобуч, всевобуч.
Тут же, на противоположной стороне, висели святители русской церкви. Древние потемневшие иконы, привыкшие видеть на стене против себя высочайшие манифесты, смотрели строго на картину, где мужики с топорами и дубинами бросались на помещичий дом, что должно было иллюстрировать ту мысль, что «мужичя правда е колюча».
Смотрели и, кажется, еще более от этого зрелища темнели.
Стр. 303
Когда учитель освободился от восторженного инструктора, мы вышли на улицу. На земле сидели «незаможники», бывшие на заседании. Видимо, отдыхали от умственного переутомления. Мужичок-заика валял дурака перед ними. Старался перевернуться через голову. Когда его ноги высоко поднимались в воздухе, одна штанина падала вниз, обнаруживая синие, вздувшиеся жилы на грязном, исцарапанном или искусанном теле.
— Правильно! — кричали мужики.
— П-п-правильна, — трепыхал нервически несчастный.
— Кто он такой? — спросил я учителя.
— Раб! — ответил он кратко.
— Именно?
— Он в роли юродивого у председателя. Оба они «незаможные». У председателя — большой винный погреб, штук 50 свиней, 5 коров, 4 лошади и работников нанимает. Первый кулак в волости. У него одной сбруи — на миллионы. Грабил уходящих добровольцев. Все члены «комнезаможа» — его крепостные. Ему спускают все хозяйство, деньги у него занимают. Пропащие мужики и пьяницы. А он — командир босой команды. Его и председателем избрали. Штундист. Книжки читает.
— А вы что делаете в «комнезаможе?»
— Я — непременный секретарь всех собраний. Узнали, что хорошо записываю в протокол, и тащут по всякому делу.
— Ну, а переписчики у вас подготовлены?
— Никак до сих пор не удалось подготовить...
— Почему же? У вас времени достаточно было.
— Да у нас тут кругом храмовые праздники. Гульба такая — пьянство. Переписчики все говорят, что от «храма» больше получат, чем от переписи. Крестьяне поят, кормят в эти дни. Кто на гитаре или на гармонии играет или на клиросе петь может — соберет на зиму сала, капусты. Народ, знаете, голодающий, а я над ними не начальник. Я сам не могу справиться. У меня жена больная, в школе ремонт, по случаю театра, надо за пчелами посмотреть, да еще тут заседания и в кооперативе — как со всем справишься? Так для меня храм и пропадет.
Я знал, что это все — правда. Я видел эти «храмы» — когда рекою лилось вино, кругом шло чисто языческое неистовство, наезжали, красноармейцы, портили баб, всякая вылезала шушера, кой-кого на радостях подкалывали, и вся деревня — точно из себя выходила. В это время размягченный мужик становился щедрым, и вся интеллигентская деревенская голь не могла, конечно, изучать «инструкции», когда надо было промышлять.
Стр. 304
Но что за чертовщина! Ведь я же еду по переписи...
— Завтра утром пожалуйста соберите всех переписчиков. Нельзя же так...
— Хорошо, постараюсь, — тоскливо ответил учитель.
***
Я расстался с ним и стал бродить по окрестностям. Дошел до реки. На том берегу были люди. Какие-то маленькие фигурки. Это не такие, как на этой стороне. Это — в другом государстве. Там хлеб стоит 1 рубль фунт. Там другое государство. Там Россия, но там другое государство. И как близко! Вот спустились к воде две лошади и стали пить. Как близко! Как это возможно, чтобы одно государство было так близко от другого? Это всегда так было? Не понимаю. Те лошади живут в другом государстве. А я — в этом. Нас разделяет Днестр. Но почему он нас разделяет, а не соединяет? А, да — там румыны. Они не хотят, чтобы мы жили в другом государстве. Большевики тоже не хотят, чтобы мы жили в другом государстве. И поэтому те стреляют на берегу и эти стреляют на берегу. У каждого свой берег и каждый стреляет. Значит, не вода разделяет нас, а огонь. Это очень опасно. Но вот я стою уже час на берегу, и стою очень подозрительно. Я ясно
чувствую, что стою очень подозрительно. Но никто еще не стрелял. Вот сильно скакнуть — одна минута — и я в другом государстве.
Ведь это так близко, невыносимо, мучительно близко. Вот вижу, как шевелятся на дереве, растущем в другом государстве, листья. Это непонятно. Если это так близко, то почему я не там? Ах, я и забыл, что стреляют. Целый час не стреляли, а как только взовьюсь — целых два государства начнут по мне стрелять.
Как много стрельбы! Так много стали стрелять. Деваться от стрельбы некуда. Хочется, чтобы стало тихо. Вот целый час тихо. Неужели худо от этого кому-нибудь? В чем дело?
Вспомнил, вспомнил. Стояла, в городе тюрьма. Двадцать-тридцать шагов от реки. И в окна видно было другое государство. Однажды со двора сбежал арестант и бросился к реке. Он не добежал. За ним выскочили люди, которые стреляют на этом берегу, и так долго в него стреляли, что попали. Он свалился. Тогда подбежали близко-близко к упавшему и стреляли еще лучше, так хорошо, что совсем убили. До смерти добежал, а до реки не поспел. На том берегу тоже, должно быть, собирались стрелять. Только не было по ком. Здесь уже все достреляли. Как много стрельбы?
Стр. 305
Господи, сделай так, чтобы было тихо. Разве Тебе не нравится, как здесь на берегу хорошо, светло, чисто, тепло и тихо, тихо?..
***
На другое утро пошел к учителю наставлять переписчиков. Но никаких переписчиков я у учителя не застал. Он мне объяснил, что никого не удалось найти, — все разъехались кто куда. Нашел одного псаломщика, но его нельзя пригласить, так как он «в совсем неудобном виде». Учитель, впрочем, послал за ним еще раз свою девочку. Скоро явилась девочка, взволнованная, перепуганная...
— Папочка!.. Страшный такой, пьяный. Не пойду, говорит. Ругается. Ударил по лицу Василису. Я, говорит, всю полицию знаю. Я, говорит...
— Ну, довольно, иди на двор — оборвал ее отец. Вот какой народ, — обратился он ко мне. — Без всякого сознания.
Я предложил учителю пойти со мной в две-три хаты для пробной переписи.
— Пойдем, — ответил он неохотно. — Только время неудобное.
— Посмотрим.
Вышли. На улице учитель остановился в раздумье.
— Пойдем в первый попавшийся.
Зашли во двор. На отчаянный лай собак вышла старуха, еле передвигавшая ноги.
— Матвей дома? — спросил учитель.
— Не вижу, кто это с тобой?
— Это свой. А Матвей дома?
— Свой? Не вижу, совсем ничего не вижу.
— Да что ты, бабка, свой, говорю!
— Свой, говоришь?.. А вот собаки залаяли, думаю: что это, Господи, так лают, точно не свой. Я всегда по собакам чую:
свой или чужой.
— Да что ты собакам больше веры даешь, чем мне.
— Что сказал? Не слышу, повтори.
— Я про Матвея спрашиваю.
— А что надо?
— Дело есть.
— Дело?
— Дело.
— Так после приходи. Сам приходи.
— А Матвей же где?
— Поищи, милый, поищи. В сарае поищи.
Мы вошли в сарай. Собаки не лаяли, но выли, плакали от душившей их, но сдерживаемой злости. Матвея мы там застали. Но, Боже, в каком виде! Он лежал на сене недвижной грузной массой. Лицо было измазано.
Кругом было нехорошо. Две собаки вошли вскоре в сарай. Увидев хозяина своего, радостно замахали хвостами. Осторожненько стали подходить к месту, где лежала его голова,
Стр. 306
и старательно все обчистили своими языками. Меня стошнило.
— Ну, знаете, — сказал я учителю, — если в вашем участке дела будут идти так, как до сих пор, то мы с вами угодим в ЧК.
— Что же я могу сделать? — остановился он предо мною с лицом, искаженным страданием. — Мое дело учить детей. А я здесь прислуга за все. В кооперативе — учитель. Театр — зовут учителя. Комнезамож — записывайте в протокол. Всякий приезжий начальник — зовет учителя. Я все сразу не могу. Живу, как нищий, подаянием крестьян. Жалованья не дают. Получил паек — мазь для сапог. А у меня и сапог нет. Подарил председателю за петуха. У меня больная жена и две девочки. Надо за хозяйством посмотреть. Свинья сдохла. У меня пчелы. Надо посмотреть. В школе ремонт нужен. Бегаю, хлопочу, мучаюсь — проклятая жизнь! Пусть тащат в ЧК. И жену пусть возьмут, и детей... Мне жизнь надоела. Я не учитель — я раб! Пусть подохнет корова, уйдут пчелы. Я им все объясню, всю правду скажу.
— Кому станете правду говорить?
— Я скажу. Я предводителю дворянства правду говорил. Я член партии народных социалистов.
— Товарищ, будьте осторожны. Вы меня не знаете, и не нужно таких слов говорить.
— Я знаю, что кому надо говорить. Вы — человек честный.
— Почему вы знаете?
— Знаю.
— Ну, спасибо. Только надо все-таки к переписи как-нибудь подготовиться.
— Приму все меры. Увидите, будет не хуже, чем в других местах. Вот — поверьте... Знаете, что? — спохватился он, — я созову счетчиков к председателю. Его боятся. И, кроме того, у него будет угощение. Буду их держать, пока не выучат инструкции наизусть. Председателя за стол посажу, чтобы страху нагонял. На стол поставим вино и сало. Председатель поставит. Он любит заседания. Покуда не скажет: «Запишите в протокол», — не отпустит.
Я мало верил в действительность этого средства. Я где-то читал, что приблизительно таким образом дрессируют животных, награждая их сахаром после исполнения трудного номера. Я не верил, чтобы можно было таким образом выдрессировать статистиков.
Я пожелал учителю успеха и расстался с ним. Он взволнованно тряс мою руку.
— Спасибо, товарищ, спасибо. Будьте покойны. Все сойдет хорошо. Не посрамлю. Увидите, не посрамлю.
Стр. 307
В тот же день я решил закончить поездку и вернулся в уездный город.
***
Я сижу в бюро и неотступно думаю о том, что Днестр вот тут близко-близко, и берега друг от друга — несколько шагов. Я саботажник. Я форменный саботажник. Я не думаю о деле. Я думаю о том, что Днестр вот тут близко-близко. Я с ума схожу от этой неотступной мысли.
Из Питера приезжает инструктор по... музейному делу. Он читает лекции в гимназии и ставит там музей. Он нашел какую-то церковь, в которой имеются старинной работы иконы. Он организует туда экскурсию. Какой деятельный! Но я сразу вижу. Он один из тех, из многих больных людей, безнадежно зараженных... водолюбовью. Потому что здесь Днестр, и здесь близко сошлись два государства.
Вот приехал из губернского города новый чиновник, заменивший старого. Я с ним встречаюсь по делам службы. Он тоже необыкновенно деятельный. Завел у себя порядок. Строг. Но я знаю, я чувствую. Он тоже из этих, пораженных водолюбовью. Он слишком деловит и слишком строг. Зачем это?
|
