К. Качоровский. Крестьянство и интеллигенция [статья] // Современные записки. 1921. Кн. V. С. 201–231.

Стр. 201

КРЕСТЬЯНСТВО И ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ. *)

1. Знание и признание крестьянства.

Крестьянство составляет от 4/5 до 9/10 населения России. Ясно, что оно является ее всеопределяющей органической силой. Ясно, что его знание и признание необходимо. Всякий искренний демократ — не говорю уже социалист и народник — должен признать раз навсегда, что российская демократия может быть лишь царством крестьянской самодеятельности, крестьянского социального творчества и, значит, должен поставить всестороннее глубокое изучение крестьянства и приспособление к нему всей программы деятельности первой своей задачей.

В действительности, однако, имеется лишь словесное признание крестьянства, но почти нет знания его, а потому нет и реального признания. Все клянутся именем крестьянства и обещают его облагодетельствовать. Но почти никто — в том числе даже часть народников — до сих пор не знает и не желает знать крестьянства, как оно есть: его конкретных нужд, интересов, устремлений, его реальных достоинств и недостатков, его истории и особенно — огромного пути, пройденного им в последние полвека: А при незнании крестьянства как же можно признать его, т, е. определить его действительную исто-

___________________

*) Давая место статье К. Р. Качоровского, посвященной едва ли не основному вопросу будущей России, считаем необходимым оговориться, что мы не во всем разделяем точку зрения автора. Приписываемая им крестьянству всеобъемлющая творческая роль представляется нам преувеличенною, а его оценка исторической роли русской интеллигенции — не всегда справедливою. Ред.

Стр. 202

рическую роль и сообразовать с ней свое действие? И прямо непонятно, о чем думает, на что надеется эта совершенно оторвавшаяся от крестьянства часть интеллигенции: ведь когда настанет демократия и крестьянство станет хозяином России, тогда и оно не захочет знать ее. И просто отбросит ее в сторону, в лучшем случае использовав ее лишь технически.

Я хорошо понимаю исторические причины этого страшного разрыва, явившегося проклятием и несчастьем Русской Революции. И я ставлю задачей нижеследующего краткого синтетического очерка именно с одной стороны показать на ряде основных бесспорных фактов, насколько наши мнения о крестьянстве контрастировали и контрастируют с действительными явлениями его жизни и с другой стороны — указать причины этого. Это будет конспект реальной истории русского крестьянства за последние 60 лет, который покажет наглядно, насколько его в интеллигенции не знают и не признают. А сознание своего незнания будет, хотелось бы надеяться, началом познания и признания крестьянства интеллигенцией, началом сближения между ними.

2. До освобождения.

Общее представление о русском крестьянстве сложилось у нашей интеллигенции еще до освобождения, и оно было почти всецело основано на впечатлениях от крепостного крестьянства. Этот факт имел огромное значение: все вообще русское крестьянство представлялось и представляется интеллигенции как прошедшее через глубокое рабство.

Крестьянство было открыто нам гуманными помещиками, как Тургенев, Григорович и т. д., которые, естественно, знали преимущественно лишь помещичьих крестьян, и притом ближе всего — самую рабскую часть из них: дворовых. И вот мы видели, что мужик забит, беден, темен, пьян, суеверен, покорен сильным, жесток со слабыми, но что все-таки в нем живет человеческая личность, которая страдает и рвется к свободе и к лучшей жизни. Отсюда в интеллигенции рождалось сострадание, любовь к

Стр. 203

этим несчастным, стремление бороться за эти человеческие личности. Конечно, этот высокий, широкий филантропизм к «меньшому брату», этот гуманитарный индивидуализм, исходящий в общественной борьбе из живого человека, был драгоценен для самой интеллигенции, ибо дал ее активности глубокий, могучий этический корень. Но отношение ко всему крестьянству, к крестьянству вообще как к рабской массе неизбежно и невольно принижало или искажало современную историческую роль этого класса, готовило неверие в него, разочарование в нем как в активной демократической творческой силе, готовило то его непризнание, к которому мы пришли теперь.

А между тем это представление было глубокой фактической ошибкой: рабство не характерно для русского крестьянства.

Прежде всего, как феодализм почти не окристаллизовался в России, так и крепостное право длилось тут сравнительно мало, не успело вполне отвердеть, войти в быт и в дух крестьян. Последние не переставали бороться против него, бунты Разина и Пугачева сотрясали его в самых основах. Под конец (с XIX века) оно перестало расти, и «ярем барщины старинной» стал сменяться оброком, смягчавшим зависимость. Наконец, большая половина крепостных жила в крупных общинах и принадлежала крупным владельцам, при каковых условиях обычно у них оставалось больше внутренней своей мирской жизни.

Но самое важное то, что большинство крестьянства и вообще трудового земледельческого населения России никогда вовсе и не знало крепостного права. В момент освобождения считалось (по последней ревизии 1858 года) крестьян помещичьих от 21 до 22 миллионов душ обоего пола и приблизительно столько же крестьян государственных (с маленьким процентом удельных), но кроме того было не менее 12 миллионов населения аналогичного государственным (казаков «четвертных», колонистов, инородцев и т. д.). Таким образом, уже тогда крепостных было 2/5, а свободных — 3/5, а потом, так как вторые прирастали гораздо быстрее первых, то в Российском крестьянстве надо считать по меньшей мере 2/3 исстари свободных и лишь 1/3 бывших крепостных крестьян.

Стр. 204

Значит, уже количественно тип русского крестьянина есть тип свободного, а не крепостного, из трех — один крепостной и два свободных. Но еще более качественно, по фактической роли своей дают всему крестьянству тон свободные государственные (и им подобные) крестьяне.

Если сами они составляют 2/3 крестьянства, то в их руках было в десять раз больше землепахотной и годной к землепашеству земли, чем у бывших крепостных: у последних — 36 миллионов десятин в момент освобождения, а у первых — добрых 300 или 400 миллионов десятин. Такова же должна быть пропорция в скоте и прочем сельскохозяйственном имуществе. Свободные государственные крестьяне во всем крупнее и сильнее. В двух соседних деревнях прямо бросается в глаза эта разница: они выше ростом, здоровее, красивее, лучше одеты, свободнее ведут себя, избы и скот лучше, деревни крупнее, семьи крупнее, лучше церкви, больше чистоты и благоустройства, гораздо больше школ, грамотных и т. д. Словом, перед нами, с одной стороны, большинство, так сказать, «первосортного», выросшего на свободе, государственного и, с другой, «меньшинство «второсортного» крепостного крестьянства.

И, естественно, главная самодеятельность, лучшее творчество крестьянской культуры, крестьянской демократии, крестьянского коллективизма в России сосредоточились, укоренились еще до освобождения не в крепостном, а в государственном крестьянстве.

Эксплуатация и произвол помещика, с одной стороны, сужали и обедняли самодеятельность земельной общины и вообще сельского мира, а с другой — искажали, отравляли этот трудовой быт и трудовой дух враждебными ему помещичье-капиталистическими началами. Еще в общинах крупных и на оброке общинная самодеятельность все-таки жила, и даже развивалась — и под корой крепостничества, и потом быстро ожила после освобождения. Но среди крепостных был, так сказать, третий сорт крестьянства, — правда, меньшинство этого меньшинства — общин мелких, малоземельных, задавленных барщиной, дворовых — преимущественно на западе, северо-западе и юго-западе России, — которые и потом остались полубезземельными

Стр. 205

и в разных смыслах распыленными, которые и до освобождения были почти лишены автономного трудового быта, и после освобождения оказались вне общины или в номинальной общине, — приобрели тип, близкий западноевропейскому крестьянству и впоследствии составили главную клиентуру для Столыпинской «хуторизации».

Конечно, и государственные крестьяне (и аналогичные им) далеко не были свободны и сильно страдали от гнета царской бюрократии. Но она, частью просто по слабости своих культурных и технических сил, частью в своих же выгодах для лучшей фискальной эксплуатации государственного крестьянства не могла и не хотела лишать его внутренней мирской самодеятельности и фактически (особенно, напр., в Киселевских законах 30-х годов) оставила ему известную внутреннюю автономию. И вот государственное крестьянство, испытывая при этом минимум антитрудовых капиталистических влияний извне, оказалось наиболее чистым миром труда и народной самодеятельности — в общине, в артелях, в мирском самоуправлении. Развивая эту самодеятельность на государственной земле (ибо его земли считались государственными), оно собственно — в грубых формах — уже практиковало на деле тот режим трудовой национализации земли, который взошел потом в программу русской революции.

Таков был контраст между явлениями и мнениями уже в самой исходной точке новейшей истории крестьянства. Интеллигенция отождествляла русское крестьянство с второсортным крепостным его меньшинством, которое способно было стать преимущественно лишь первой буйной волной революции, захватывающей стихийно помещичью землю, но было наименее подготовлено к борьбе за Волю, за демократию. И интеллигенция почти не видела то основное первосортное большинство «государственного» крестьянства, которое именно как таковое воспиталось в самодеятельности, сложило внутри себя основы демократии коллективизма и тем самым вырастало из рамок царской бюрократии, ломало их, стремилось к полной автономии, т. е. к полной демократии, становилось «государственным» в

Стр. 206

новом смысле, уже не как подданный деспотического государства, а как хозяин и позитивный, демократический государственный строитель.

3. Шестидесятые годы.

В шестидесятые годы Россия совершила великий исторический поворот, не только социально-политический, но и духовный. Это была «эпоха великих реформ»: уничтожение крепостного права, реформа суда, школы, печати, введение городского и земского самоуправления наполовину освободили Россию — еще не дали ей политической свободы, но дали известную свободу гражданскую. И это была, я бы сказал, — эпоха великих формул: тут скрестилась мысль четырех крупнейших наших социальных учителей, и от Лаврова—Михайловского изошли общие историко-социологические формулы народнического социализма, а от Герцена—Чернышевского — формулы исторических путей России.

К народу-крестьянству обратилось тогда все внимание интеллигенции. Но еще не началось точного статистического его изучения, а лишь преимущественно, так сказать, этнографическое. Схема Чернышевского, построенная на общем социально-философском анализе, заключала два основных тезиса: 1) при свободной конкуренции неизбежна и в аграрной области капитализация, и пролетаризация крестьянства; 2) их может Россия избегнуть, если сохранится и разовьется земельная община и вообще крестьянский коллективизм, что исторически вполне возможно. Опыт затем показал, что в последнем он был прав, а в первом ошибался. В общем, это был фазис первого устремления интеллигенции к познанию и признанию крестьянства.

Но вся эта огромная активность шестидесятых годов оставалась наверху — в государстве и в интеллигенции: крестьянский же народ тогда еще не сказал и не мог сказать своего слова. Все еще было в процессе перестройки: крепостные крестьяне частью еще только получали наделы и оставались в переходном положении «временнообязанных», государствен-

Стр. 207

ные крестьяне только в 1866 году получили свое «Положение», а ряд других мелких категорий — и еще позже. Инерция старой жизни еще длилась, и только постепенно, хотя и быстро, она угасала и переливалась в новые формы. Результаты реформ не выяснились сразу крестьянству, в шестидесятые годы оно только начало их осознавать, к ним приспособляться. И только ощупью, беспорядочно, неосознанно оно начинало опыт своей собственной новой самодеятельности, для которой, как законы о крестьянах, так и последующая административная практика, фактически дали если не полную, то значительную, несравненно большую, чем прежде, возможность.

В общем, в 60-е годы крестьянство только начало осознавать себя в новой жизни, а интеллигенция еще не успела узнать его, встретиться с ним.

4. Семидесятые годы.

В 70-е годы созрела теория народничества, овладела лучшею частью интеллигенции и повела ее «в народ», т. е. к крестьянству: «Кающиеся дворяне» и «разночинцы» устремились с верхов и из средины социальной пирамиды вниз, в глубь крестьянства, чтобы узнать его, слиться с ним, совершить вместе с ним великую политическую и социальную революцию. Это была как бы «первая любовь», интеллигенция была полна «веры, надежды и любви» в крестьянство, в его общину и артель, вообще в мирской коллективизм как полуготовую основу социализма.

Но крестьянство в 70-е годы далеко не могло оправдать таких отчасти прямо фантастических надежд: оно только расправляло свои члены, чтобы приспособить свою жизнь к новому социальному руслу, чтобы двинуться по открывшимся новым историческим путям. Оно переживало кризис, разруху и первые искания выходов. Крепостные крестьяне получили мало земли, худшую землю и были задавлены платежами за нее, превышавшими в нечерноземной полосе самую ее доходность. Здесь на-

Стр. 208

дел стал не «кормителем», а «разорителем», и началось «бегство от земли» в развивавшиеся «промыслы», отчасти в появлявшуюся капиталистическую индустрию. Общинам пришлось силой «наваливать» на сильнейших своих членов эти наделы, обремененные платежами, и это принудительное «общинно выкупное» владение приобрело одиозный характер, казалось продолжением крепостного права. Крестьяне государственные были, правда, в лучшем положении, но едва лишь начинали расширять и модернизировать свою хозяйственную и социальную самодеятельность. В общем, в 70-е годы уже начался широкий отход на заработки, началось переселение, преимущественно на юг, совершились первые «самовольные» (помимо вынужденных) переделы общинной земли, явились сектантские движения, разлилось уже широкое недовольство условиями освобождения. Но все это были еще зарождения, искания, пробы сил, а не достижения, не оформившиеся широкие течения.

И вот, конечно, первая встреча интеллигенции с крестьянством при таких условиях привела ее к разочарованию в нем. В большинстве случаев в этих беглых встречах, тотчас прерывавшихся царской полицией, интеллигенты и не успевали ознакомиться с крестьянами. При этом они встречались преимущественно с второсортным крепостным крестьянством. Затем ожидания обычно были слишком преувеличены, и потому разочарование было неизбежно, отчасти же и у тогдашних народников был уже известный априорный скептицизм: так, сам Бакунин боялся «мелкобуржуазности» рядового общинного крестьянства и надеялся преимущественно на раскол и на «разбойный» революционный элемент. И вот, естественно, видя крестьян так бегло, в худшей части, в невыгодный момент, и прилагая к ним гигантскую мерку и преувеличенные ожидания, народники к концу 70-х годов «разочаровались» в крестьянстве, приняли переходную разруху в нем за начало капиталистического расслоения и разложения мирского коллективизма. Только единственные в мире творения наших беллетристов-народников остались великим памятником и источником знания и признания крестьянства.

Стр. 209

5. Восьмидесятые годы.

Если в 70-е годы интеллигенция пыталась связать всю свою судьбу с крестьянством и, по возмущенному выражению реакционеров, «мужиком пропахла вся литература», то за 80-е годы интеллигенция оторвалась от крестьянства, отделила свою судьбу от его судьбы. Лучшие народнические силы признали невозможность прямой подготовки крестьянской революции и вступили сами в террористическое единоборство с самодержавием как с основным препятствием для этой революции. Они еще сохраняли народническую крестьянско-коллективистическую программу, но скоро были разбиты и в лучшей части буквально истреблены. Взраставшее в атмосфере поражения и реакции поколение 80-х годов впало в безверие, в пессимизм, в отрицание: в толстовское «неделание», в абрамовские «малые дела», наконец, в марксистское отрицание крестьянства, ожидавшее революции от его пролетаризации и от капитализма.

А между тем, именно в 80-е годы крестьянство впервые развернуло свою самодеятельность, выказало «жизненность и силу общинного коллективизма», устремилось к высшему духовному развитию. Определился кризис помещичьего хозяйства, и помещичьи земли потекли в руки бывших крепостных. Налоги на их наделах были понижены, хозяйство их начало интенсивироваться, крепнуть, и, в связи с колебаниями в индустрии, у них началось «возвращение к земле», «тяга к земле», а тем самым и общинно-передельное владение стало более нормальным, самопроизвольным. Еще ярче было движение у «первосортного» государственного большинства крестьянства: на пороге 80-х годов и особенно именно с 1881 года его охватило обширное массовое передельное движение; напр., по Саратовской губернии (а так было и повсюду) общины с переделами «по новым душам» составляли в 1870 году — 0,5 %, в 1880 г. — 17,3 %, а к 1890 году — уже 67,8 %. С того же 1881 года, словно сигнал был дан бомбой, убившей Александра II, по меньшей мере, удвоилось и другое «самовольное» крестьянское движение — переселение. В эти же 80-е годы начала впервые серьез-

Стр. 210

но проникать в деревню грамотность, культурность и развилось широкое и глубокое сектантское движение (как, напр., штундисты, духоборы и др.) в значительной части социального и революционного характера.

Но интеллигенция год за годом все более поворачивалась спиною к крестьянству и все это движение и обновление его жизни все менее до нее доходило, все менее интересовало. Только народники-статистики делали свою великую работу, во имя «двуединой правды», — огромный аппарат земской статистики переотражал жизнь крестьянства и отлагал ее в сотнях цифровых сборников в грудах драгоценных архивов. Но они все менее расшифровывались, все менее обобщались, все менее проникали в общую литературу, которая все быстрее проветривалась от наполнившего ее в 70-е годы тяжелого «мужицкого духа».

6. Девяностые годы.

В 90-е годы пути интеллигенции и крестьянства разошлись окончательно. Марксистское поколение «девятидесятников» не только отвернулось от крестьянства, но прямо повернулось против него. Если семидесятники-народники уверовали в крестьян, в мирской коллективизм, еще до их точного статистического изучения, то марксисты антинародники 90-х годов начисто отринули их, игнорируя это уже совершенное и продолжавшееся изучение и прямо вопреки ему. Они просто выбирали из народнического изучения 70-х и 80-х годов (Плеханов — из В.В., Ленин — из Златовратского, а затем, в своей книге, из части земской статистики и т.д.) — факты отрицательные, рисовавшие, как тогда казалось, расслоение крестьянства и «разложение» общины, либо просто умалчивая о фактах положительных, рисовавших их силу и развитие, либо объявляя их остатками, пережитками прошлого или прямо выдумкой народников. Пресс реакции 80-х и 90-х годов раздавил интеллигенцию, ее самостоятельную творческую мысль, ее познание и понимание собственных исторических народных сил России, обратил ее в

Стр. 211

крайнее западничество, в ученичество перед немецкими учителями, устремил все ее надежды на механическую силу извне — на приход с Запада капитализма и капиталистической выучки», на пролетаризацию крестьянства.

Совершенно обратны были результаты реакции для крестьянства: ее давление не ломало, а, наоборот, в огромной степени напрягало и развивало его самодеятельность и всякого рода инициативу, и в этих усилиях, в этой борьбе с необыкновенной быстротой, благодаря исторической его подготовке, — воспитывало его как революционную демократию. С половины 80-х до половины 90-х годов бюрократическое самодержавие учредило дворянский банк и земских начальников, поставило под свою опеку и отчасти под прямой запрет крестьянское переселение, семейные разделы и общинные переделы, и все эти плотины против крестьянского «самовольства» только обострили, возбудили его энергию, и крестьянское мирское саморазвитие тотчас же легко перешагнуло через них.

Несмотря на дворянский банк и всяческие льготы, дворяне из 100 приблизительно миллионов десятин, которые имели при освобождении, удержали к Первой Революции, к 1905 году, лишь 53 мил. дес., причем 2/3 проданной ими земли перешло в капиталистически руки, в большой части для перепродажи крестьянам, а 1/3 — около 15 мил. десятин — уже тогда попала в трудовые крестьянские руки. Иначе говоря, не только крестьянское хозяйство не вытеснялось капиталистическим, как то ожидали марксисты, но, наоборот, несмотря на огромную поддержку самодержавия, простой конкуренцией, простым «естественным отбором хозяйств» крестьянство в России быстро вытесняло капитализм из земледелия. Земские же начальники за 10-15 лет успели воспитать в этом живучем, сильном крестьянстве глубокое разочарование, неуважение и прямо возмущение против посадившей их самодержавной власти.

Крестьянство фактически в массовых размерах просто отменяло налегший на него чиновничий закон своим «самовольным» «обычно-правовым» действием. Закон 1889 года, допустивший переселение на «новые земли» лишь со специального раз-

Стр. 212

решения администрации и грозивший «самовольным» переселенцам возвращением на родину подобно арестантам, по этапу, привел лишь к тому, что огромное большинство переселенцев оказались самовольными (напр., в Томской губ. поселилось «самовольных»: в 1890 г. — 30 %, в 1891 г. — 66 %, в 1892 г. — 84 %, в 1893 г. — 87 % и т.д.), и администрации пришлось их все равно поселять и легализировать, а через несколько лет вообще фактически свести почти к нулю применение этих ограничений. Такова же была судьба закона 1896 года, попытавшегося сдержать семейные разделы, удержать «патриархальный» характер крестьянской семьи (уже тогда, впрочем, в большой степени воображаемый) требованием для них разрешений домохозяина и сельского общества: в отзывах самих административных «губернских совещаний» в середине 90-х годов 37 из 39 совещаний указывают или слабое, или прямо почти нулевое применение закона (напр., по Минской губ. приходилось 5.500 «законных» семейных разделов на 46.800 «самовольных», по Оренбургской вторых было по крайней мере в 20 раз больше, чем первых, по Самарской, как говорит буквально совещание чиновников, «закон 1886 года остался мертвой буквой» и т.д. и т.д.).

Так же был всецело отринут крестьянством закон 1893 года, запрещавший общинам частные переделы земли и установивший минимальный 12-летний срок для общих переделов: ряд точных цифр устанавливает, что 12-летние сроки, где они не были раньше приняты самими крестьянами, не соблюдались, что частные переделы продолжались (напр., по Владимирской губернии в 1902 году, по сведениям самих волостных правлений — органа земских начальников, — эти запрещенные «самовольные» переделы практиковались в 74,5 % общин с переделами), что, более того, как раз в 1894–1895 г.г. поднялась усиленная волна переделов, т.е. запретительный закон дал скорее прямо обратный результат. Вообще, пробуждение общинной уже вполне «самовольной», даже отчасти прямо нелегальной деятельности сделало огромные шаги в 90-е годы: переделы охватили почти всех государственных крестьян и большую долю ранее пассивных бывших крепостных, так что, по дан-

Стр. 213

ным земской статистики, проверенным рядом моих анкет к моменту Первой Революции, к 1905-1906 годам лишь у 10 % крестьянского общинного населения было беспередельное владение, еще у 10 % — слабое зачаточно передельное, а у остальных 4/5 крестьянства —общинно-передельное владение, несмотря на все препоны, силою собственной крестьянской самодеятельности, функционировало и развивалось полным ходом.

Наконец, в 90-е же годы сделал большой, небывалый шаг вперед прогресс сельского хозяйства у крестьян. По официальной статистике, урожайность всех хлебов в пудах с 1 десятины росла у крестьян 50 губ. европейской России так: в 1861-1870 г.г. — 29 пудов, в 1871-1880 г.г. —31 п., в 1881-1890 г.г. — 34 п., в 1891-1900 г.г. — 39 п., так что процент возрастания все ускорялся: от 1-го ко 2-му десятилетию он был 107, от 2 к 3 — 110 и от 3-го к 4-му — 115. В 90-е же годы началось массовое развитие травосеяния, переход к многополью от трехполья и беспримерно быстрое распространение у крестьян улучшенных орудий (так, напр., во Владимирской губ. еще в 1897 году в 67 % местностей пахали только сохой, в 1898 г. таких было уже только 52 % районов, а в 1903 году — всего 18 % районов, т.е. в 6 лет плуг успел стать рядом с сохой). Проснувшаяся новая могучая самодеятельность крестьянства начала одинаково блестящие завоевания как в уравнительном распределении земли, так и в развитии производительности земледелия.

И вот это-то десятилетие — четвертое после реформы, — когда крестьянство впервые развернуло всю свою самодеятельность, быстро стало развивать и организовывать свое хозяйство и свой мирской коллективизм, когда оно в процессе этого могучего строительства столкнулось с железной решеткой самодержавия и переросло, пробило ее «самовольно», нелегально, т. е. по существу революционно, — этот-то момент крестьянского расцвета выбрала интеллигенция, чтобы разочароваться в крестьянстве, чтобы поставить крест над ним, чтобы порвать с ним. Этот поразительный, трагический исторический факт исказил последующее развитие России, стал проклятием Великой Русской Революции.

Стр. 214

7. Первая революция (1900-1906).

За сорок лет после реформ интеллигенция сильно изменилась — очень разрослась количественно и переродилась качественно: из группы преимущественно культурной («образованное общество») и идеологической (людей мысли и идеала) кристаллизовалась в группу в значительной степени классовую (интеллектуальных работников). Уже это дало ей более самодовлеющее, отдельное от крестьянства устремление. В результате этого и в связи с предшествовавшими идеологиями и настроениями интеллигенция в Первой Революции окончательно раскололась на три главных течения. Во-первых, буржуазно-либеральное («кадеты», «октябристы» и т. п.), которое относилось к мужику сверху вниз (за вычетом своего левого народнического крыла). Во-вторых, марксистское, социал-демократическое, которое постепенно признало крестьянство пред лицом фактов лишь как силу демократии, но отрицала его как силу социализма. В-третьих, народническое (главным образом в лице социал-революционеров), которое вновь явилось вместе с подъемом критико-активного революционного настроения, но которое, однако, как в теории, так и в практике было в большинстве лишь нерешительным, частичным народничеством, стараясь стать как бы равнодействующим между старым полным народничеством и марксизмом и которое поэтому лишь отчасти повернулось к крестьянству, но не смогло узнать и признать его вполне, слиться с ним.

А именно. Аграрная теория нового народничества после работы Вихляева, установившей выживание крестьянского хозяйства как могущего обойтись без ренты и прибыли, и работы Ник. Черненкова, основавшего позитивную теорию крестьянского хозяйства как динамического круговорота семей-хозяйств вокруг некоторого среднего уровня, — признала твердо живучесть и силу трудового крестьянского хозяйства. Но работы по общине В. В. Кауфмана и моя еще далеко не вскрыли всей силы и глубины, всей быстроты развития крестьянского коллективизма

Стр. 215

в общине, артели, кооперации, установили лишь его существование, его возможности; и новое ослабленное скептическое народничество не сделало, подобно старому, крестьянский коллективизм своей базой. Поэтому и практически оно всецело сосредоточилось только на борьбе за внешний политический акт социализации земли, на организации крестьянства как демократии, но не вошло внутрь «самовольного» социального классового коллективистического творчества крестьянства (подобно тому как о том — тщетно — мечтали синдикалисты для пролетариата), не сделало исторически выросший мирской коллективизм органической базой всего социального строительства России.

Между тем тот разительный факт, что русское крестьянство уже в Первой Революции сразу и всецело стало силой не анархо-революционной, а демократически-революционной, — этот великий факт, в котором вся сила и все будущее Русской Революции, объясняется единственно лишь тем социально-политическим самовоспитанием, которое получило крестьянство в своих «мирах». Ибо уже как ячейка кооперации община, подобно всякой кооперации, воспитывая общую социальную самодеятельность, воспитывает своих членов и политически, демократически. Но «мир», «сельский сход» являлся и является универсальным, интегральным коллективом, не только экономическим, но и культурным, и политическим, ибо он также и орган самоуправления. Так что, в то время как наши интеллигенты и городские пролетарии, почти бесправные политически при царизме, были демократами лишь в теории, в идеологии, в мечтах, в это время мужики были искони практиками демократии, обладая в лице вечевого сельского схода огромным опытом и формой прямого, полного народовластия.

И вот в крестьянском движении в Первой Революции были две различные волны. Первая — бурная, пенистая, замутненная анархией и полуразрушительная: «захват земель» и «разборка усадеб» помещиков преимущественно крестьянами бывшими крепостными, минимально автономными в прошлом и минимально воспитанными в мирской вечевой демократии. Их мотив был преимущественно «Земля» и в гораздо меньшей

Стр. 216

степени «Воля», но и они очень быстро на опыте поняли, что без «Воли» не будет и «Земли», и повернули в русло революционной демократии. Другая же волна — более медленная и спокойная, но более сильная, глубокая и созидательная — была представлена «первосортным» государственным большинством крестьянства, мало участвовавшим в захватах земель, но славшим тысячи революционных «мирских приговоров» и с каждыми выборами посылавшим все более левых и народнических депутатов. Его мотив был настолько же «Воля», насколько «Земля», даже прежде «Воля», чем «Земля», ибо в большинстве случаев фактически ему нечего и некого было захватывать, и ему надо было лишь «освобождения земли», освобождения переселения, общинной самодеятельности, семейно-трудового быта, всей его жизни от ставшей нестерпимой бюрократической решетки. Основная крестьянская революционная волна стремилась просто смести все преграды «самовольному» крестьянскому социальному строительству, стать таким же хозяином земли и государства, каким мужик чувствовал себя на своем мирском вече.

Пред этим великим первым порывом русского крестьянства к демократии и коллективизму интеллигенция предстала, далекая, отделенная от него и разделенная внутри себя междоусобной борьбой. Буржуазная интеллигенция желала повести сама крестьянство, вместо самодержавия, на более вольном, культурном поводу. Марксисты желали вручить эти вожжи для управления крестьянством пролетариату или своей пролетарской партии. Народники представили наилучшую для крестьянства политическую программу и честно боролись за нее, но мало знали крестьянство: оно горячо уверовало в них, они же потеряли старую душевную в него веру своих отцов, но не обрели новой.

8. Контрреволюция (1907-1913).

Как с подъемом революции возродилось в интеллигенции народничество, или, по крайней мере, полународничество, так с поражением ее, с торжеством контрреволюции вновь усилилось буржуазное и марксистское и в том или ином смысле

Стр. 217

крестьянофобское течение. Начатая Столыпиным, указом 9 ноября 1906 г., борьба против общины встретила со стороны либеральной и социал-демократической интеллигенции (за малыми исключениями) лишь формальную оппозицию. Самый насильственный принцип указа — захват отдельными лицами земель общинных коллективов без согласия последних в личную собственность — был принят социал-демократической фракцией Государственной Думы; марксистские публицисты, а за ними некоторые народнические (Огановский, Суханов) раздували размеры выходов из общины больше даже, чем сами бюрократы; велась некоторыми марксистами прямая агитация против общины, организовалась юридическая помощь выходцам — словом, оказывалась даже поддержка борьбе контрреволюции против крестьянского коллективизма. И вместе с тем в литературе началось изображение мужиков (Гариным, Буниным, Родионовым и другими) в почти сплошных черных красках, как массы тупой, жалкой, даже преступной и вырождающейся.

Правда, явились и яркие народнические струи. Явилось, так сказать, «природо-народничество» в эстетике, отчасти в беллетристике и особенно в поэзии. Началось историческое изучение теории и практики народничества. Продолжалось построение теории трудового крестьянского хозяйства. Оживилось изучение истории крестьянской общины, вскрывшее глубокие жизненные ее корни. Наконец, даже в директивах социал-революционной партии (на IV и V Советах) в 1907 г. явились впервые решительные народнические формулы о вмешательстве во все стороны жизни сельского общества, о выработке в крестьянстве целостного социально-революционного мировоззрения, особенно отвечающего на этические запросы крестьянства. Но все эти струи не успели выбиться на поверхность, окрепнуть и слиться в цельный теоретический синтез, и особенно — благодаря тому, что из лучших сил нового народничества многие тысячи погибли или ушли на каторгу, в ссылку, в эмиграцию, — не успели пройти в жизнь, не успели связать народническую интеллигенцию с крестьянством. Она несколько обслуживала его культурные и кооперативные организации, но совсем не попала внутрь его — в

Стр. 218

общину — и даже полуразделяла общее мнение о ее разложении после указа 9 ноября.

Однако, несмотря на то, что Столыпин, поняв, что община несет смерть самодержавию, сделал борьбу против нее, по собственному выражению, «осью внутренней политики», поставил на эту борьбу последнюю ставку, — крестьянство само, без всякой помощи извне одержало полную победу в этой схватке не на жизнь, а на смерть. Во-первых, вопреки условиям выходов, дававшим фактически премию выходцам, вопреки огромному изо всех сил давлению всего бюрократического аппарата — выходы только в первый момент разгрома революции и паники поднялись до высокой цифры, а затем стали быстро падать, а именно, за 8 лет с 1907 по 1914 г. (по комбинированному подсчету представленных самой бюрократией данных о всех видах выходов):

Затем в 1915 г. выходы сошли совсем к ничтожной цифре и были приостановлены ввиду огромного экономического социального вреда самой администрацией, а после революции выходцы тотчас массами возвратились в общину. Во-вторых, в столыпинские сети попали не «крепкие и сильные» крестьяне, на которых он ставил всю «ставку», а как раз во всех смыслах низшие по качеству, последнего, так сказать, сорта крестьяне: преимущественно бывшие крепостные из беспередельных или слабопередельных общин, преимущественно семьи мелкие, слабохозяйные, а в большой доле прямо бесхозяйные. В третьих, выходы были полуфиктивные, ибо выходцы оставались связанными с общиной множеством нитей (так что, наприм., в Тверской губ. в 75 % выходов были через несколько лет крестьянами стерты границы чересполосных укрепленцев в силу необходимости общего севооборота). Таким образом, еще до революции самовольный общинный крестьянский коллективизм одержал победу в борьбе с самодержавием. Вместе с тем, в эти годы стала на ноги и сделала огром-

Стр. 219

ные шаги крестьянская культура. Крестьянство уже с 70-х, 80-х и 90-х годов заводило свои школы, принимало огромное участие в земских [сходах]; в некоторых казачьих областях уже с 1870 г. установлено всеобщее обязательное обучение, после же революции школы, библиотеки, чтение газет и брошюр в чайных, на сходах, в кружках получило огромное распространение. Ответы на мои анкеты категорически устанавливают переход влияния на сходах от стариков и кулаков к молодым, бедным и средним грамотным хозяевам, быстрое сокращение на сходах пьянства (это указывается и в других данных) и злоупотреблений, необыкновенно быстрое улучшение положения крестьянской женщины. Закрытие кабаков, прежде чем стало правительственным, было распространенным мирским действием. Явились хоры и театры в деревне из самих крестьян. И вместе с этим началось столь же беспримерно быстрое развитие меновой кооперации. В 10 лет крестьянство окультурилось, модернизовалось — вместе с победоносной борьбой за свой мирской коллективизм, в самом процессе этой борьбы — так, как раньше не смогло бы и в пятидесятилетие.

Интеллигенция же, обессиленная, обескровленная в революции, лишь издали и слабо помогала этой великой позитивной работе. В новых «исканиях», в больных метаниях она не видела небывалой в истории метаморфозы крестьянства, в недрах которого уже творилась Великая Русская Революция.

9. Война и мартовская революция (1914-1917).

Война, а затем революция застали крестьянство и интеллигенцию совершенно разделенными, живущими собственной, глубоко различной жизнью. Интеллигенция была частью крестьянофильской, но обычно лишь платонически и абстрактно и редко действенно; частью была равнодушной, частью — прямо крестьянофобской. Она, правда, уже шла к крестьянству, она бы вскоре в большой части должна была бы придти к нему, войти в его орбиту, когда его растущая сила вышла бы наружу, заставила бы увидеть себя и когда, с другой стороны, назрело бы новое кри-

Стр. 220

тико-активное настроение ума и духа у самой интеллигенции. Но налетел внезапно вихрь войны, а за нею революции, и сымпровизировать тут же это прозрение и вдохновение, это знание и признание крестьянства, конечно, интеллигенции оказалось невозможно. А между тем налетевшие события требовали немедленных решений, программ действий, и крестьянство с глубоким доверием ждало их от интеллигенции, хотело видеть в ней своего вождя.

Правда, в первый момент войны как будто интеллигенция слилась с крестьянством в едином глубоком этическом порыве. И, как сто лет назад из войны и патриотизма родилось народничество у левых декабристов, так и теперь в интеллигенции явились было некоторые прямо народнические течения. Работа интеллигентов в кооперации воодушевилась, просветлела, открыла им ярче лик крестьянского коллективизма; артели учащейся молодежи, отправившейся обрабатывать мужицкие поля, представили как бы новую форму хождения в народ, много офицерства погибло в битвах в братском единении с солдатами, считая, что гибнут за свободу, за народ. Но этот этический порыв не перелился в цельную политическую директиву, в твердую, позитивную, конкретную программу, а наоборот быстро вытеснился в интеллигенции негативными и антидемократическими, антинародническими ее тенденциями. Буржуазная интеллигенция окрасила цели войны империализмом, а в социалистической возобладала чисто негативная форма Циммервальда. И то, и другое было просто непонятно, абсолютно неприемлемо народным массам, и только демагогическая проповедь большевизма «вместо войны революция» отвечала ближе их возбужденному до апогея революционному чувству. И тут между небольшевистской интеллигенцией и крестьянством разверзлась пропасть.

Такая же пропасть разделила интеллигенцию от крестьянства и в революции. Трудно указать, в чем состояло это разъединение: невозможно указать, в чем собственно состояло их единение. Поспешила ли интеллигенция, обладая фактически моральной диктатурой в первый период революции, хотя бы формально передать власть крестьянству как огромному большин-

Стр. 221

ству народа, созвав немедленно — не в восемь месяцев, а в восемь недель (как это потом сделали немцы) — Учредительное Собрание? Нет. Дала ли, по крайней мере, интеллигенция полный простор непосредственной самодеятельности крестьянства в его мирских вечах? Отнюдь нет. Игнорируя самую основу крестьянской жизни и коллективизма — общину и сельское общество, — интеллигенция фактически пыталась бюрократизировать вечевую крестьянскую демократию, перенося всю власть с мирского схода в выборные специальные комитеты, смысла которых крестьяне не понимали и которые были лишь актами отречения от прямой самодеятельности. Слилась ли, наконец, интеллигенция с крестьянством в непосредственном общении, бросилась ли она теперь, когда ничто не препятствовало, в самую глубь деревни — как пыталась это сделать в 70-е годы — на служение крестьянству, на изучение его колоссального опыта социального творчества, на участие в этом творчестве? Увы, 99/100 интеллигентов остались в городах. Между интеллигенцией и крестьянством оказалась зияющая пропасть, и именно по ней проник и овладел Россией большевизм.

Не то переживало, не то делало крестьянство в войне и революции. Когда интеллигентская печать восторженно весной 1917 года повторяла: «чудо, светлое чудо!» — то она видела, увы, только праздничные одежды Революции, но не прекрасное и могучее ее тело, не бессмертную ее душу. В самом внезапном исчезновении деспотизма и явлении свободы не было никакого чуда: всякий, кто знал жизнь России и народа, должен был это предвидеть, ибо должен был видеть, насколько царизм отсох, отгнил. Но чудо — светлое чудо — состояло не в этом негативном факте исчезновения царизма, а в позитивном факте поведения крестьянства, в его демократическом и коллективистическом строительстве в войне и в первый свободный период революции.

Прежде всего, это было завершение могучего расцвета кооперации. Возмужавшее в «самовольном» труде и борьбе, русское крестьянство не растерялось от ухода из деревни 15 миллионов работников, а бросилось работать, хозяйствовать, организовывать. Уже на рубеже ХХ века, вместе с окончательным утвержде-

Стр. 222

нием общины, с модернизацией ее, из нее разветвилась и меновая кооперация, затем, как раз в кризис общиноборства, она сделала первые мощные успехи и, наконец, с войной ее развитие приняло гигантские размеры и пошло с нигде в мире не виданной быстротой. В общем к 1 января 1917 г., в 10-15 лет, в России возникло около 16 тысяч одних кредитных кооперативов и в них более 10 миллионов членов, а со всякими другими меновыми кооперативами не менее 12 милл. крестьянских семей, т.е. до 2/3 крестьянства, было объединено в меновой кооперации. Но кроме этого верхнего, всем видимого этажа русского крестьянского коллективизма построился почти никем не замечавшийся нижний этаж мелкой частичной производственной кооперации в виде «больших семей», «супряг», артелей, товариществ по обработке полей, переработке продуктов, которые во множестве комбинаций и форм являлись зародышем коллективного земледелия и так или иначе затрагивали тоже миллионы крестьянских хозяйств, тоже значительное большинство их. И вот в усилиях выстоять в войне эта производственная кооперация с помощью общины приняла сразу массовые размеры, общинные запашки (части общинной земли) стали охватывать массы обществ; например, в Екатеринославской губ. из 3 тысяч общин 1.056 обрабатывали своим трудом поля призванных в солдаты, в других местах сообщалось о прямо сплошной мирской помощи. И в результате посевы у крестьян или не уменьшались, или уменьшались слабо, а иногда даже увеличивались — например, в Самарской губ. В 1915 г. они увеличились на 200.000 десятин.

И самым «светлым чудом» явилось крестьянство в революции. Как по мановению волшебного жезла, власть почти исчезла в России, и что же сделала пресловутая «темная», «рабская», «безграмотная», «преступная» крестьянская масса? Нигде не оказалось больше порядка, права, труда и патриотизма, как в ней. И в самой деревне — даже по самым враждебным обличениям по крайней мере шесть месяцев, до Корнилова и большевизма — почти не было захвата земель. В то время как в городах рабочие постепенно переставали работать и большевизм быстро деморализовал солдата, в деревне «самовольство»

Стр. 223

оказалось самоуправлением, хранившим, даже отчасти развивавшим порядок и хозяйство. Например, в Воронежской губ. (по докладу депутата Мамкина на историческом заседании Учредительного собрания) в 1917 г. освобожденное крестьянство сумело увеличить посевы на 17 % по сравнению с 1916 г. И крестьянство почти не заразилось большевизмом и, отдав почти сплошь свои голоса социал-революционерам, стало основой Учредительного собрания и демократии. Но интеллигенция не успела разглядеть этого великого, несокрушимого строительного муравейника крестьянской коллективистической демократии. Она без общения с ним, не глядя на него не проделала, а прострадала революцию. И, конечно, отдельно от основной, органической, исторической силы — крестьянства — она могла только проиграть революцию.

10. Анархо-деспотия с 1918 г.

Так как интеллигенция — сила спиритуальная, идеологическая, поведшая первоначально революцию под своей моральной диктатурой, — не слилась тотчас же с крестьянством — основной органической и позитивной силой России, — то революцию охватила сила механическая и негативная: физическая диктатура рабоче-солдатских толп, обезличенной людской пыли городов — сила, способная разрушать, но не строить, т. е. сила не революционно-демократическая, а анархо-деспотическая, получившая свою идеологию и технику в большевизме. И этим самым интеллигенция как самостоятельная спиритуальная сила, уже раньше надтреснувшая, была окончательно разбита, раздроблена и разбросана в разных направлениях, обратившись в технические придатки к борющимся механическим силам. Часть марксистской и буржуазной интеллигенции составила властвующую бюрократию большевистской и контрреволюционных диктатур: она глубоко развращена либо властью, либо хищничеством и стала прямо врагом, прямо палачом крестьянства. Другая часть интеллигенции всех направлений — быть может, большинство — голодом и рабством обращена на пассивную службу тем или иным диктаторам: ее спиритуальный лик

Стр. 224

стерт и загрязнен и фактически она вынуждена служить против крестьянства. Только некоторая часть, вовремя ускользнув в эмиграцию, осталась свободной, самой собой, и, хотя далеко от крестьянства, но избегла развращающей и прямо противокрестьянской позиции. И, наконец, лишь остальное меньшинство интеллигенции, частью просто сельской, как учителя и духовенство, частью лучших морально или наиболее народнических элементов — оказалось не против и не вне крестьянства, а вместе с ним — физически и духовно.

При таком положении и в связи с предшествующей историей каково же оказывается теперь отношение интеллигенции к крестьянству? Надо думать — и это уже прямо просвечивает в некоторых эпизодах, — что часть интеллигенции, переживающая период анархо-деспотии, вместе с крестьянством углубила свое знание и признание его, сроднилась с ним и станет основным зерном той будущей крестьянофильской народнической интеллигенции, которой единственно поверит и даст силу само крестьянство. Но остальные три слоя интеллигенции: диктаторская, порабощенная и бежавшая — не только поневоле остаются при прежнем незнании и непризнании крестьянства, но иные, наиболее озлобленные, впадают порой прямо в психоз крестьянофобства. Все, конечно, на словах клянутся крестьянством и пытаются завоевать его поддержку то широчайшими обещаниями; то жалкими подачками. Больше того, получилось единогласное — теперь даже со стороны марксистов-большевиков—признание силы крестьянского трудового хозяйства. Но крестьянству как глубокой вечевой мирской демократии, и особенно крестьянскому мирскому коллективизму большинство интеллигенции всех типов по-прежнему остается чуждо и отчасти прямо враждебно. Почти никто еще не подошел к пониманию того, что крестьянство не только количественно есть хозяин России, но и качественно есть единственный органический, вековым опытом организованный демократический класс России, а считают его пассивной политической массой, которую и в будущем кто-то куда-то будет «вести». И почти все повторяют, конечно, без тени фактов и цифр, будто именно теперь, под большевизмом и расцвели вовсю «мелкобуржуазность», «собст-

Стр. 225

венничество, «скопидомство», вообще самый крайний антиколлективизм крестьянства.

Но довольно мало-мальски серьезно разобраться в признанных большевиками общих фактах и в их собственных актах и цифрах, чтобы при всем их злостном крестьянофобстве с достоверностью установить полное бессилие большевистской анархо-деспотии, прямо ли, косвенно ли — не скажу разрушить крестьянскую мирскую вечевую демократию и крестьянский общинно-кооперативный коллективизм, но хотя бы глубоко и длительно подорвать их. Вот кратчайший перечень этих фактов.

Прежде всего, прямое воздействие большевизма, как и контрреволюционных диктатур, на крестьянство крайне слабо, если не прямо ничтожно. Это всецело признают, на это беспрерывно жалуются сами большевики: речи коммунистов-пропагандистов остаются без всякого резонанса, газеты не доходят или идут на цигарки, целыми месяцами декреты не доходят до деревни и вызывают лишь отписки и переписки, целые местности остаются сплошь и рядом без советских крестьянских органов или с бездействующими органами, и т.д., и т.д. Ленин пытался было вначале взять крепко мужика за шиворот через «комитеты крестьянской бедноты», но настоящей бедноты — как юмористически пришлось описывать самому Ю. Ларину — в деревне не оказалось, а явившийся сброд прямо истреблялся крестьянами, вызывал хроническое восстание, и уже в первый же год пришлось поспешно их отменить и искать если не мира, то перемирия с «крестьянином-середняком», несокрушимую силу которого марксисты-большевики тут впервые на опыте увидели. С тех пор большевики и стараются как можно меньше трогать крестьянство: и вот резюме создавшегося положения в словах самого крестьянина: «при большевиках мы как-то в стороне. При царе-то над нами командовали, а большевики больше над собой командуют»... Уже отсюда ясно, что, если и веками внедрявшийся в крестьянство царско-бюрократический аппарат оказался вне крестьянской жизни и бессильным пред мирским самовольством, то тем более ничтожно могло быть воздействие мимолетной большевистской бюрократической импровизации.

Стр. 226

С другой стороны, поскольку воздействие все-таки было, оно было почти исключительно одиозным. Крестьянство было взято под диктатуру города — пять крестьянских голосов на выборах равны одному пролетарскому; им командуют, от него требуют кормления города, а взамен не дают почти ничего. Крестьяне абсолютно точно формулируют характер большевистской власти, когда говорят: «прежде была барщина, теперь — советчина». За выключением декорации культурной деятельности, впрочем, тоже деспотической или издевательской, большевизм представляется крестьянству в виде «заграбительных отрядов». Поскольку, значит, есть некоторое воздействие большевизма на деревню, оно почти целиком сводится к отрицательному результату: большевизм не вносит в нее ничего своего, а лишь возбуждает в крестьянстве энергию противодействия. И действительно, в бесчисленных отчетах и речах, начиная с самого Ленина, большевики сами признают, что крестьянская масса остается им непримиримо враждебной и борется против них, насколько хватает сил. Так как большевики успели захватить почти все вооружение, то крестьянам пока не удается их сбросить силой, но отчаянные попытки восстаний не прекращаются, и даже по большевистским источникам это — хроническая кровопролитная война. Зато пассивное сопротивление — бойкот продуктами и работами — удается лучше: большевистские — и иные — города наполовину выморены голодом. Но это средство самоубийственное, само крестьянское хозяйство гибнет, и с этого неурожайного года по собственной статистике большевиков миллионам крестьян грозит голодная смерть. В момент, когда я пишу эти строки, борьба против большевизма становится для крестьянства буквально вопросом жизни или смерти.

Ясно, таким образом, что прямое воздействие большевизма, как и иных узурпаторов, совершенно бессильное войти внутрь крестьянства, сломать его, и лишь возбуждающее его к отчаянному противодействию, играет и может играть только одну роль: выковывать, закалять, доводить до высшего сознания и до крайнего напряжения классовую энергию трудового крестьянства.

Стр. 227

Оно видит себя окруженным «миром врагов», не верит больше никому, кроме самого себя. И отныне русская деревня не позволит больше городу командовать над собой.

Но не внес ли большевизм разложение в крестьянский демократизм и коллективизм каким-либо косвенным путем?

Что касается крестьянского мира как ячейки демократии, то его роль и сила могли, очевидно, только к огромной степени возрасти: ведь за разрушением почти партий и коопераций (меновой), именно сельский мир остался единственным центром и органом классовой культурной жизни и классовой политической борьбы крестьянства. Ведь если уже в 1912 г., когда крестьянство еще лишь пробуждалось и получало кое-что извне от земства и государства, сельские сходы были прямо универсальны и рассуждали, как буквально отвечали на мою анкету сами крестьяне, «обо всем» — то теперь, когда крестьянство очутилось в мире деспотических врагов и анархической разрухи, очевидно, почти вся жизнь его сосредоточилась на его «самовольных» вечах или, в случаях нелегальных, на их частичных конспиративных суррогатах. И, если уже в тех же анкетах 1902 г. я нашел даже у тех крестьян, которые жестоко критиковали, тогдашнее состояние сельского мира, категорическое признание его необходимости как «средства отбоя от всех врагов крестьянства», то теперь неизбежно именно он и только он стал этой цитаделью крестьянской демократии: в мирских приговорах (как в первую революцию) она заявляет свою политическую волю, к мирским сходам приходится обращаться даже комиссарам большевиков, мирские же сходы сбросили комитеты деревенской бедноты, мирские же сходы восстают против большевиков, когда лопнет терпение и на мирских же сходах родится подлинная российская революционная демократия.

Косвенное воздействие большевизма на общинный коллективизм, правда, было более зловредным: здесь, увы, оправдались выраженные мною еще в «Народном Праве» в 1906 г. опасения относительно анархического захвата земель крестьянами. Большевикам удалось в значительной степени заразить крестьянство разлагающим лозунгом «грабь грабителей»: распределение помещичьих земель, по-видимому, в большой доле про-

Стр. 228

шло неуравнительно, случайно, насильственно, захватно, междуусобно. Но есть целый ряд фактов первостепенного значения, каждого из которых было бы уже достаточно, чтобы установить, что это зло лишь частичное и быстро преходящее.

А именно. Во-первых, вообще говоря, все общины побывали в таком и еще гораздо худшем положении; ведь все общинное землевладение родилось именно из захватного, и притом тогда неравномерность была гораздо больше, индивидуальные права захватчиков неизмеримо сильнее и длительнее, а община — несравненно слабее.

Во-вторых, ведь община только что, при Столыпине, уже пережила подобный, но еще гораздо более тяжелый кризис, ибо тогда междоусобие было не междуобщинным, а внутриобщинным, и тогда община была гораздо слабее, теперь же она в огромной степени закалена, иммунизирована именно Столыпинским опытом: как после падения самодержавия столыпинские выходцы из общины тотчас в нее вернулись, так после конца большевизма ленинские «переделы» сменятся подлинными мирскими. Больше того, это уже и происходит: не только уже в столь скудных наблюдениях, проскальзывающих в печать, указывается на стремление крестьян исправить земельное перераспределение, но в общинах переделы несомненно уже сейчас происходят, ибо Ленин издал декрет, их ограничивающий, а в большевистской печати говорят о полном их запрещении, вообще уже, по примеру Столыпина, ведется прямая борьба против них.

В-третьих, надо иметь в виду — и это особенно важно, — что уже в силу просто топографических условий захват помещичьих земель совершился преимущественно бывшими крепостными, так что и разлагающее влияние захвата сосредоточилось в этом меньшинстве и могло лишь слабо коснуться бывшего «государственного» большинства крестьянства.

В-четвертых, наконец, все зло ведь ограничивается временной неравномерностью в пользовании малой долей земли (ибо помещичье, т. е. нетрудовое землевладение составляло всего от 1/10 до 1/5 культурной земледельческой площади), а не в возникновении новой частной собственности: ведь вся собственность на землю отменена самим же крестьянством, которое

Стр. 229

вотировало трудовую социализацию всей земли в России. 120 миллионов крестьян, — а в том числе и столь же добровольно и сознательно 20 миллионов украинских подворных собственников, особо и прямо вотировавших в декабре 1917 года в Киеве, — отдали добровольно государству всю свою частную земельную собственность в обмен только на общегражданское право всех на трудовое пользование землей. Внешнее большевистское воздействие могло частично и временно саботировать функционирование этого государственно-общинного земельного режима, но чтобы говорить о «собственничестве» тех, кто только что добровольно отдал высшему коллективу свою собственность, нужна та оторванность от собственного народа, в которую ввергнута была историей русская интеллигенция.

Один английский администратор в Индии писал о ней еще в 1830 г: «..Переворот следует за переворотом, сверху сменяются индусы, патаны, монголы, маратты, сикхи, англичане... Но деревенская община остается, когда все погибает». То же теперь происходит и в России, в которой сельский мир пережил и татар, и Иоанна Грозного, и Петра Великого, и Николая II с его Столыпиным, и который теперь переживает марксистского Герострата Ленина, уже модернизовавшись и уже перестроив по своему образу и подобию весь земельный строй России. Но, в то время как индийская революционная интеллигенция строит теперь — следуя отчасти за русским же народничеством! — именно на этой своей общине революцию в Индии, в это время наша интеллигенция, переживая настроение «разбитой армии», отрекается от этой мирской основы всей российской крестьянской демократии, от того высшего творчества своего народа, своего отечества, которое озаряет пути всему человечеству.

11. Новые пути.

Заканчиваю эту краткую как бы «докладную записку» для интеллигенции о судьбах крестьянства и о ее отношении к нему таким же практическим выводом, каким сопровождал и прежние работы. В 1906 г. в «Народном праве» я писал:

Стр. 230

«...В народе, что в туче — в грозу все наружу выйдет... Что выйдет наружу?.. Надо узнать эту силу сейчас же, сегодня же, ибо завтра будет поздно»... В статье: «Быть или не быть общине в России»: «в 1912 г. (в «Заветах») я, усиливаясь бороться против тогдашнего панического отречения от общины и доказать на цифрах ее силу, указывал, что «выход... только один; новый поход интеллигенции в народ», что разобщение между ними, быть может, еще более грозно для интеллигенции, чем для крестьянства...». И вот гроза разразилась, и оторванность интеллигенции от крестьянства закончилась катастрофой, еще гораздо более страшной, чем тогда можно было представить себе. Неужели же и теперь будет продолжать даже лучшая часть интеллигенции не знать крестьянства и не признавать в крестьянстве то высшее, то великое, что в нем есть; не поймет, что в этих его органических силах все будущее и ее самой, и всей России?

В России сложились две великие исторические силы, пока почти неведомые другим странам: революционно-идеалистическая интеллигенция и демократически-коллективистическое крестьянство. Первая, бросившись в авангард революции, надорвалась, истекла кровью, разбилась и ныне развеяна прахом по всем политическим ветрам. Второе всходило все быстрее и увереннее вверх, ступень за ступенью, вырастая, набираясь богатырской силы, протискиваясь сквозь решетки и ломая их. Теперь оно снова в решетке, ибо в первый момент революции не взяло сразу само власть. Завтра оно ее возьмет и уже никому не уступит. Равно зная, равно любя обе эти силы, я, конечно, ни на миг не отчаиваюсь в их будущем и понимаю вполне — испытываю, как и другие, на себе — трагическую судьбу интеллигенции. Но факт остается фактом: крестьянство завтра будет колоссальной, цельной, органической строительной силой, а интеллигенции сейчас просто нет.

Интеллигенции сейчас нет, ибо историческая роль интеллигенции как отдельной культурной группы — «образованного общества» — и как отдельной идеологической группы — «людей идеи» — кончена, а история требует интеллигенции как класса трудовой интеллигенции. Она же еще не сложилась. Как

Стр. 231

же она сложится? Осознание и отстаивание своих интересов, хотя неизбежно и необходимо, но само по себе недостаточно даже материально, и во всяком случае это не даст интеллигенции идеологической силы над судьбами России. И материальную, и духовную силу даст ей только новое моральное трудовое сознание: именно не отъединение, а объединение себя со всем трудовым народом, сознание, что крестьянин и рабочий — братья, и не «меньшие братья», а просто братья, равные братья интеллигента. Только это сформирование интеллигенции как трудового класса, как одного из трех родов оружия трудовой армии и даст ей вновь жизнь и силу.

«Знание и признание крестьянства» и составляет первейший шаг к этому преображению и возрождению русской интеллигенции. Оно означает просто трезвое возвращение к исторической реальности, бодрое и радостное вступление на раскрывшиеся ныне перед человечеством великие пути. Социальное творчество переходит ныне в руки трудового народа. Интеллигенция есть невыделимая, необходимая часть его. Интеллигент не спускается великодушно с верхов социальной пирамиды в народ, а слит с ним в ее низах. Интеллигенция ныне становится новым «служилым классом»: вместо крепостного или бюрократического государства его хозяином в России становится вчерашний «меньшой брат» — крестьянство. Служа ему «не за страх, а за совесть», интеллигенция служит и человечеству, и себе самой. Прошло время «кающегося дворянина», стремившегося искупить свой грех перед страданиями народа. Теперь должен явиться «кающийся интеллигент», понявший свой глубочайший исторический грех — незнания и непризнания крестьянства, отрыва от основной, органической, строительной силы России в момент величайших ее усилий и подвигов. Интеллигенция должна понять, что, не приемля крестьянства, она отрекается от России, и что пришло ей время либо привиться органически к крестьянскому народу, либо развеяться прахом по свету.

К. Качоровский.