Словцов Р. [Калишевич Н.В.] Ноябрьская книга «Русских записок» [№ 11] // Последние новости. 1938. 17 ноября. № 6444. С. 2.

Р. Словцов

Ноябрьская книга «Русских записок»

Политический обзор в очередном номере «Русских записок» охватывает месяц «после Мюнхена», когда «вызванное в массах чувство облегчения по поводу избегнутой кровавой развязки успело несколько остыть и заменилось нескрываемой тревогой». Автор обзора отмечает события, происшедшие за это время и явившиеся следствием «узаконения германского произвола». «Программа “Майн Кампф”, несомненно, после Мюнхена очень приблизилась к своему осуществлению. Вместе с тем, однако, увеличилась и свобода выбора очередного наступления: между Востоком и Западом Европы. Но пока по отношению к Западу принимаются меры отсрочки или временного примирения». Западные демократии противопоставляют созданию «Новой Европы», провозглашенной в Мюнхене, пока очень не многое в области вооружений. «Данный Гитлером толчок, по-видимому, все еще недостаточен, чтобы вызвать серьезный отклик в массах на призывы Даладье и даже Чемберлена». Из области идеологического противодействия расизму обзор отмечает «новое выступление папы, еще более резкое, чем предыдущие», поводом к которому послужил погром в Вене, произведенный националистической молодежью и направленный против кардинала Инницера. В словах папы «идеал всемирной религии выступил с непримиримостью апостольских времен против новой националистической попытки вернуться к язычеству, низведя веру в ограниченные пределы одного “избранного” народа и построив ее на началах мнимого кровного родства несуществующей чистой расы».

Речи папы подтверждают и подкрепляют ту борьбу против «мифа крови и расы», которую ведут представители различных христианских церквей и, прежде всего, католицизма. Ее характеризует в статье «Расизм и религия» монархиня Мария, приводя многочисленные цитаты из официальных выступлений и отдельных католических авторов. Расизм, объявляя с необычайной и теоретической, и практической резкостью борьбу христианству, провозглашает себя новой религией, в которой, по выражению Геринга, «крест заменен портретом фюрера, статуи святых — знаменами со свастикой, а Евангелие — новой Библией, книгой “Моя борьба”». Монахиня Мария видит в этих и других подобных словах «подлинный религиозный пафос, эмоциональное захлебывание во вновь открытой истине».

Но «пафос» не мешает «верующим» применять по отношению к людям, не признающим их «религии», приемы, которые в условиях строжайшего полицейского государства напоминают не столько времена Нерона, сколько, — и в несравненно более ужасной форме, — период погромов вне Германии, происходивших, да и теперь еще кое-где происходящих, конечно, без всяких религиозных оправданий. Расизм преследует евреев во имя защиты расы. Фактически же, расистский антисемитизм, как и все другие формы этого движения, не отделим от самых прозаических мотивов, ничего общего ни с какой религией не имеющих. Меры, принимаемые в последние дни в Германии, обнажают эту чисто-экономическую сторону, с резкостью, превосходящей все, что делал до сих пор даже гитлеризм. Поэтому весьма злободневный — к сожалению! — характер приобретает помещенная в рассматриваемой книжке статья Як. Лещинского «Ликвидация германского еврейства». Процесс, который автор рисует объективным анализом цифр, пойдет теперь с особенно стремительной быстротой. К началу 1938 года в Германии было 525.000 евреев. Теперь их осталось около 325.000. В этом остатке еще большую, чем в прежнем целом (до 60%), часть образуют люди, занятые в торговле, кредите и страховании. Из 75.000 прежних еврейских предприятий уже «аризировано» около двух третей. Теперь одним ударом намереваются кончить с остальными, в большинстве — средними и мелкими предприятиями.

Як. Лещинский сообщает данные и о тех 165.000 эмигрантов, которые покинули Германию. Их участь похожа на нашу. Как и русские эмигранты, они рассеяны по всему миру. «Гонимые нуждой и каким-то сверхъестественным инстинктом самосохранения, они не останавливаются абсолютно ни перед какими условиями жизни».

* * *

Любители мемуаров найдут в новой книжке журнала обильный и разнообразный материал: приближается к концу «Повесть об отце» Вадима Андреева; продолжаются воспоминания П.Н. Милюкова «Роковые годы»; Т. Таманин пишет о Горьком, Г. Хмара — о Шаляпине.

Очередная глава «Роковых годов» изображает, после Москвы 1905 года, о которой мы читали в предыдущей книжке, Петербург того же времени. Перед нами развертывается весь пестрый, активный, боровшийся и с правительством, и между собой, тогдашний общественный оппозиционный фронт. Наиболее старые отношения сближали П.Н. Милюкова с народниками, группировавшимися вокруг «Русского богатства» и «Литературного фонда», но автор мемуаров был признан «своим» и в другом, умеренно-марксистском, лагере, легальным пристанищем которого было Вольное экономическое общество.

Бесспорным вождем народнического кружка, хранившего радикальные традиции русского интеллигентского «ордена», сделался в эти годы, после смерти Михайловского, Н.Ф. Анненский, только что вернувшийся из ссылки и принесший с собой репутацию «учителя жизни». «Помню, — пишет П.Н. Милюков, — свою первую встречу с ним, в среде петербургской молодежи. Собравшиеся толпились в двух комнатках, ожидая кого-то, мне неизвестного. Вдруг шумные аплодисменты у входа возвестили об его приходе: “Анненский пришел, Анненский!”. Сквозь толпу пробирался видный седой старик, с розовыми щеками и не сходившей с лица улыбкой, пожимая направо и налево руки знакомым и сыпя остротами. Сразу получилось впечатление: “Вот открытая душа, в ней же ‘нет лести’, зараз учитель и друг, близкий каждому и возвышающийся над всеми”. Более близкое знакомство подтвердило первое впечатление и еще углубило его, показав, в чем сила этого жизнерадостного юноши в сединах. Он мыслил честно, и мыслил глубоко, думая за всех, проявлял при этом большой жизненный опыт, тонкую наблюдательность, настоящую, не поверхностную доброту. Его речь покоряла пафосом подлинного энтузиазма; его писания убеждали доказательностью содержания. Широкий взгляд и общительная натура спасали Анненского от последствий замкнутости и нетерпимости “ордена”».

Связь с народниками и эсерами дала П.Н. Милюкову неожиданный случай встретиться с Азефом. Сестра В.А. Мякотина предупредила П.Н., что его непременно хочет видеть «видный член партии для очень конфиденциального разговора». «В назначенный час, действительно, явился незнакомый мне человек с отталкивающей внешностью и потребовал беседы в строго секретной обстановке. Я отвел его в дальнюю комнату, спальню, и там с места в карьер он спросил меня, не могу ли я описать образ жизни министра Дурново, часы его выездов, и дать ему фотографическую карточку министра. Подход был очень уж наивен. Я ответил, что нравы министра мне неизвестны, а карточку не трудно достать в магазине. Гораздо позднее я узнал, что Азеф действительно донес на меня своему начальству, что я собираю сведения для эсеров о частной жизни Дурново, то есть участвую в подготовке покушения на него».

Мы остановились только на первых страницах очередной части мемуаров П.Н. Милюкова. Читатель сам ознакомится с дальнейшим рассказом о «коалиционном съезде» и деятельности «Союза союзов», в котором П.Н. Милюков играл видную роль. Вместе с другими лидерами союза он был арестован — в третий и последний раз. Его тюремное сидение в «Крестах», продолжавшееся месяц, по выражению П.Н., «походило на идиллию».

* * *

Воспоминания о Шаляпине, появившиеся уже в изрядном количестве, почти всегда приводят на мысль название старой мелодрамы «Гений и беспутство», причем, к сожалению, о «беспутстве» мемуаристы говорят гораздо более, чем о «гении». Г. Хмара дополняет «скандальную хронику» великого артиста несколькими случаями и анекдотами, но в его «отрывках воспоминаний» не забыт и гений, и эти страницы наиболее интересны. Приведем из них несколько выдержек.

Как-то Г. Хмара заметил Шаляпину, что «все оперные артисты, и не только басы, но и тенора, стараются подражать ему в жестах, в движениях, и, насколько эта манера, присущая Ф.И., восхищает и волнует в нем, настолько же она отталкивает в других. Он дал свое объяснение: “Гений губит искусство на целых тридцать лет. Его индивидуальность настолько сильна, его мастерство настолько совершенно, что не подражать ему почти нет возможности. Не в том беда, что подражают; беда в том, что ухватывают только внешнюю манеру, не думая вовсе о внутренних источниках творчества. Вот почему это и отталкивает, и делает смешным”.

Этот разговор, — продолжает Г. Хмара, — мы вели после исполнения Шаляпиным “Бориса” в особой обстановке. Это было в 20-м году. По неожиданной случайности, в первой картине, перед самым выходом Бориса из собора, внезапно погасло электричество. Однако дирекция театра предусмотрительно озаботилась запастись свечами. Каково же было удивление и восхищение, когда после короткой паузы снова взвился занавес, и народ, толпившийся на паперти, держал в руках свечи. Мерцание свечей, блики от нервно падающего освещения создавали исключительный эффект. Вся сцена приобрела иконописный стиль и особую выразительность. Сам. Ф.И. говорил мне позднее, что, увидел толпу со свечами в руках, ярче ощутил эпоху и обстановку, и по новому пережил в этот вечер многократно сыгранную им роль».

Поклонники Шаляпина часто задавались вопросом: мог ли Шаляпин быть таким же гениальным артистом и на драматической сцене? Ему самому хотелось испробовать свои силы в этой области, но мечта эта так и не осуществилась. Г. Хмара, будучи артистом Художественного театра, пытался убедить Шаляпина сыграть роль Люцифера в байроновском «Каине». Предложение это, — вспоминает Г. Хмара, — сначала озадачило Ф.И. Но потом он попросил оставить ему книгу, так как не был знаком с «Каином». «Оставьте, прочту, подумаю и дам ответ». Не без тревоги, но окрыленный надеждой, прождав две недели, я вновь отправился к Ф.И. Меня ждало разочарование. Возвращая книгу, Ф.И. сказал: «Нет, не буду играть. Не знаю вашего ремесла. Спеть бы я мог. А вот играть — боюсь. Еще потому боюсь, что если у меня не выйдет, враги будут радоваться моему провалу и торжествовать».

Много лет спустя, уже в Париже, за месяц до смерти, Ф.И. пригласил Гр. Хмару, работавшего в Русском театре, к себе. «“Послушайте, Хмара, — сказал он, — хотелось бы перед смертью попробовать сыграть драматическую роль. Хочу сыграть Несчастливцева в ‘Лесе’. А вы чтоб помогли поставить эту пьесу. Помните, в Москве соблазняли ‘Каином’. Тогда не хватило мужества, испугался. А теперь, пожалуй, и смог бы. А? Как вы думаете?”. В этом время вошла младшая дочь Ф.И., его любимица, Дася. “А вот она, — указывая на дочь, сказал Ф.И., — будет Ксюша. Хорошо будет? Хочешь со мной сыграть на сцене?” — Еще много мы говорили с ним на эту тему, но судьба не дала осуществить мечту и на этот раз».

Есть в рассматриваемой книжке и обычная «советская» статья. Автор ее, проф. М. Лазерсон, на нескольких содержательных страницах рассматривает вопрос: «Революция или эволюция в СССР?». Обширен и разнообразен отдел библиографии.