Кельберин Л. Новый человек и воля к жизни («Числа» и «Меч») // Полярная звезда. 1935. № 1. С. 16–17.

Л. Кельберин

Новый человек и воля к жизни

(«Числа» и «Меч»)

Когда в 1930 году начали выходить в Париже «Числа», в воздухе носилась — как говорят — идея некоего «нового человека» с новым мироощущением, и задачей «Чисел» было нового человека этого выявить — «отпечатать».

Вопреки тогдашним предсказаниям враждебно к журналу настроенной критики эту задачу «Числа» выполнили и этим связали неразрывно Париж первой половины тридцатых годов с собою: кто в будущем захочет говорить об этом времени и особенной его атмосфере, тот неизбежно назовет «Числа».

Почти не стоит говорить о беллетристике «Чисел». Тут заслуга журнала — «открытие» нескольких новых авторов — узколитературная.

Но если составить сборник из статей, появившихся на страницах журнала за эти годы (комментарии Г. Адамовича, одна или две статьи г. Иванова, Оцуповский «Дневник», Фельзеновские «Письма о Лермонтове», статьи Ю. Терапиано о «Человеке 30-х годов», некоторые статьи Поплавского и «Мы» Л. Червинской); если прочесть отзывы на литературные и философские явления запада — то образ нового человека, обрисованный, правда, с очень разных точек зрения, обозначится ярко и вполне законченно. Чем же этот новый человек отличается от «новых людей» бывших и будущих времен? Окончательный распад синтеза т.н. духовных ценностей, которыми жили предыдущие поколения и которыми они более жить не могут; сознание, что современное строительство «нового мира» происходит не на, а из обломков старого, невозможность компромиссов с сознанием и совестью, — вот три фактора, создавшие в нем, новом человеке, то, что можно назвать психологией отрицания. Человек 30-х годов есть человек всяческих отрицаний. Но так как отрицания эти не являются плодом критического разума, а вытекают из оскорбленной ограничениями глубины жизни, то их, в сущности, можно назвать отрицаниями ограничений.

В человеке 30-х годов, благодаря, случайным или нет, особенностям его положения, отразился, как в малой капле, вековечный разлад жизни с самой собой: отрицание жизнью творящею всего сотворенного и, следовательно, творимого, — мира форм, мира — tout court. А что есть жизнь вне мира, как не единственно-мыслимое, возможное содержание смерти?

Так сразу же вопрос общего значения: наша земная — в мире жизнь, не обусловлена ли ограничением? Отрицание ограничений не есть ли, в сущности, отрицание нашей жизни, не есть ли оно воля к смерти. Воля к жизни сменяется созерцательным ее восприятием, из этической ценности жизнь становится тогда ценностью эстетической: явлением. Не соединяясь сознанием ни с одной из существующих форм, мы тем самым выходим из мира форм в «мир», формы образующий; как сказали бы символисты — из света в музыку; более точно: из Natura naturata в Natura naturans.

Тут перед человеком 30-х годов открывается вопрос: Что же дальше? Нирвана? Самоубийство?

Дионисический культ, принимающий в парижских кабаках форму обыкновенного пьянства? Или другие paradis artificiels? Или осознание себя «голым человеком на голой земле» и «хождение перед Богом»? Да, конечно (серьезно, несмотря на кавычки), но такой путь обязывает к личной святости, т.к. верить сейчас мало, — и комсомольцы веруют, иначе не стали бы они сознательно уподобляться Дон-Кихотам, борющимся с ветряными мельницами. Не понимают, но веруют, не понимая.

Потребность осознать и решить: что же дальше? постепенно (с 1934) выделила из общей парижской литературной среды определенную группу людей и привела их к мысли об издании нового, своего печатного органа. В «Числах» перестало их удовлетворять не наличие известного «эстетизма», такой «эстетизм» никогда не мешает: быть можно дельным человеком...), а эстетизм в глубоком смысле, как мироощущение. И перестал он их удовлетворять не из соображений философских, а из ощущения в себе присутствия какой-то силы, жаждущей проявиться в действии, действие же обусловлено выбором, а в мире, воспринимаемом как явление, phenomene esthetique, нет причины предпочитать одно другому, следовательно — выбирать, следовательно — действовать.

После некоторых неудавшихся попыток начал выходить «Меч». Скорая и позорная гибель «Меча» весьма поучительна. Желание «деятельности» парижских его сотрудников оказалось вовсе не тем же самым, что «активизм» — варшавских. Для всякого живого действия необходимо вернуться из сложной и всепоглощающей множественности эстетического мировосприятия к чему-то одному, выбранному, простому. Но красота эта не должна быть той, которая создается накопленным слепо благополучием нескольких поколений, простотой наивной, простой, первой, она должна выйти из всех испытаний и всех отрицаний, она должна быть простотой второй. Не «до», а «после».

Воля к жизни есть воля к самоограничению. Мы слишком умны, чтобы пойти на самоограничение наивное, со всею «детскою» верою во всяческие духовные ценности, и недостаточно умны, чтобы согласиться на самоограничение в мире форм, сохраняя и оберегая в сознании весь пройденный опыт отрицания условного и утверждения — пусть только эстетически умозрительно — безусловного.

Повторяю, если «новый человек» хочет продолжать утверждение только безусловного, это обязывает его из умозрительного перейти к стяжанию личной святости или кончать самоубийством, — если же он чувствует в себе действие какой-то силы (X), осознаваемой им, как воля к жизни, ограничению условному, он должен постараться эту силу осознать по существу и назвать, и сознательно уже служить ей всем своим опытом и всем, что есть в нем безусловного и неограниченного.

О том, что это за сила, — в следующий раз.