Гофман М.Л. [рец.:]
Георгий Раевский. Строфы. 1923–1927.
Париж, 1928 // Руль. 1928. 1 мая. № 2258. С. 4. [«Стихотворение» № 1]
М.Л.
Гофман
Георгий Раевский. Строфы.
1923–1927. Париж, 1928
Недавно группа молодых парижских поэтов выпустила
тоненькую тетрадочку-журнал «Стихотворение». В этой тетрадочке (16 страниц)
есть несколько хороших стихотворений, несколько плохих (безнадежно слабо и
надуманно стихотворение Анны Присмановой), интересная и умная статья Б.
Сосницкого <так!> о Федоре Сологубе, но самое интересное в этом
журнальчике предисловие: «мысль и цель своей работы редакция “Стихотворения”
видит в поддержании и укреплении поэтического сознания и в охранении внешне
прервавшейся преемственности русской поэзии». Многое простится молодым
парижским поэтам за то, что они, наконец, поняли, на какую бесплодность и — да
простят они мне! — невежественную безграмотность обрекает их разрыв с традицией
русской поэзии. Молодые поэты возвращаются в церковь русской поэзии, и, нужно
надеяться, найдут в ней и силу, и поддержку, и стремление к новым исканиям. Во
всяком случае, очень показательно и характерно для нашего времени это
стремление в церковь, строившуюся столетиями. К числу
молодых парижских поэтов нельзя отнести Георгия Раевского, только что
выпустившего сборник стихов «Строфы»: он никогда не порывал с традицией русской
поэзии, никогда не кричал истошным голосом, никогда не старался перепрыгнуть
через самого себя и каким-нибудь неискусным даже, а искусственным коленцем —
фокусом обратить на себя внимание равнодушных зевак. Он всегда был милым,
тихим, может быть слишком тихим поэтом — элегиком с большим поэтическим
образованием и с большим музыкальным вкусом. Георгий Раевский слышит в жизни
такую мелодию и передает в своих «Строфах». И он знает искушения («Все пропало,
все, кончено: к черту»), но его искушения тонут в сумасшедшем круженьи целого
мира; и он говорит — очень изредка — о буре, о гневной судьбе, но его
восклицания лишены огненного пафоса и поставлены без ударения:
Не злаки, нет, не мирные хлеба,
Мы ветер сеяли, слепое племя,
И бурю жнем. О, гневная судьба!
О, страшное, безжалостное время.
Георгий
Раевский так вчитался в своих любимых поэтов, что говорит их голосом, их
интонацией: в «Строфах» мы слышим отголоски и Пушкинской речи («Вот разбежался,
рукою взмахнул, упругим движеньем… Он и не смотрит туда, тешась мгновенной
игрой»), но надо всеми отзвуками господствует Тютчевский голос, Тютчевская редуцированная
интонация, дающая основной тон всему сборнику — Тютчевские образы, тютчевская
строфичность, тютчевские коды, тютчевская мелодия. Как не узнать Тютчева в
таких восклицаниях:
О, как мучительно, как страстно,
С неутешимостью какой
Люблю твой тайный и прекрасный
Мимоидущий лик земной.
А таких
восклицаний много в книжке Раевского, слушающего в тишине ночи, как
Лишь, музыки прозрачное начало,
Незримый ключ гремит передо мной.
|